оранжереи было предметом неисчерпаемых попреков и множества
язвительных вопросов.
   Реми и Гертруда дулись друг на друга  или,  вернее,  Реми  мечтал,  а
Гертруда дулась на него.
   Разлад этот объяснялся очень просто: с тех  пор  как  Диана  полюбила
Бюсси, Реми больше не видел для себя необходимости любить Гертруду.
   Итак, отряд продвигался вперед, одни пререкались, другие дулись  друг
на друга, когда Бюсси, следовавший за кавалькадой на  таком  расстоянии,
чтобы его не заметили, внезапно, желая привлечь внимание Реми,  свистнул
в серебряный свисток, которым он обычно призывал слуг в своем дворце  на
улице Гренель-Сент-Оноре.
   Звук у свистка был резкий и громкий.
   Когда он проносился с одного конца дома в другой, на него откликались
и люди, и животные, и птицы.
   Мы говорим: животные и птицы, ибо Бюсси,  как  все  сильные  мужчины,
любил натаскивать боевых псов,  выезжать  неукротимых  коней  и  обучать
диких соколов.
   При звуке этого свистка  приходили  в  беспокойство  собаки  в  своих
псарнях, лошади в своих конюшнях, соколы на своих жердочках.
   Реми тотчас же узнал его. Диана вздрогнула и посмотрела  на  молодого
лекаря, тот утвердительно кивнул.
   Затем он подъехал к Диане с левой стороны и прошептал:
   - Это он.
   - Что там? -  спросил  Монсоро.  -  Кто  это  с  вами  разговаривает,
сударыня?
   - Со мной? Никто, сударь.
   - Как же никто? Я видел тень,  промелькнувшую  возле  вас,  и  слышал
голос.
   - Этот голос, - сказала  Диана,  -  голос  господина  Реми.  Вы  и  к
господину Реми меня ревнуете?
   - Нет. Но я люблю, когда говорят громко. Это меня развлекает.
   - Однако есть вещи, которые нельзя говорить в  присутствии  господина
графа, - вмешалась Гертруда, приходя на помощь своей госпоже.
   - Почему?
   - По двум причинам.
   - Каким?
   - Во-первых, потому, что можно сказать  что-нибудь  неинтересное  для
господина  графа,  во-вторых,  -  что-нибудь,  слишком   уж   для   него
интересное.
   - А  к  какому  разряду  относилось  то,  что  господин  Реми  сказал
графине?
   - К разряду того, что слишком интересно господину графу.
   - Что сказал вам Реми, сударыня? Я хочу знать.
   - Я сказал, господин граф, что если вы будете так неистовствовать, вы
скончаетесь раньше, чем мы проделаем треть пути.
   Можно было заметить в зловещем отблеске  факелов,  как  лицо  Монсоро
сделалось бледным, словно у мертвеца.
   Диана, задумчивая и трепещущая, молчала.
   - Он ждет вас позади, - сказал ей  едва  слышно  Реми.  -  Придержите
немного вашу лошадь. Он подъедет к вам.
   Реми говорил так тихо, что Монсоро расслышал  только  бормотание;  он
сделал усилие, закинул голову назад и увидел едущую за ним Диану.
   - Еще одно такое движение, господин граф, - сказал Реми,  -  и  я  не
поручусь, что у вас не откроется кровотечение.
   С некоторых пор Диана стала храброй, любовь породила в пей  дерзость,
которую всякая подлинно влюбленная женщина обычно простирает за  пределы
разумного. Она отъехала назад и принялась ждать.
   В то же мгновение Реми соскочил  с  лошади,  дал  Гертруде  подержать
поводья и подошел к носилкам, чтобы отвлечь больного.
   - Поглядим наш пульс, - сказал он. - Готов поспорить, что у нас жар.
   Через пять секунд Бюсси был возле Дианы. Молодые люди не нуждались  в
словах, чтобы объясниться. На несколько мгновений они застыли  в  нежном
объятии.
   - Вот видишь, - сказал Бюсси, первым нарушая молчание, - ты уехала, и
я еду за тобой.
   - О! Все дни мои будут прекрасны, Бюсси, а ночи  -  исполнены  покоя,
если я буду всегда знать, что ты где-то рядом.
   - Но днем он нас увидит.
   - Нет, ты будешь ехать в отдалении, и только я одна буду видеть тебя,
мой Луи. На поворотах дороги, на вершинах пригорков перо твоего  берета,
вышивка  твоего  плаща,  твой  платок,  вьющийся   в   воздухе,   станут
разговаривать со мной от твоего имени - все  скажет  мне,  что  ты  меня
любишь. Если на закате дня или в синем тумане, опускающемся на долину, я
увижу, как твой милый призрак склоняет голову и шлет мне нежный вечерний
поцелуй, я буду счастлива, очень счастлива!
   - Говори, говори еще, моя любимая Диана, ты сама не понимаешь,  какая
музыка в твоем нежном голосе.
   - Если же мы будем путешествовать ночью, а так будет случаться часто,
ведь Реми сказал ему, что ночная прохлада полезна для ран, если мы будем
путешествовать ночью, тогда  я,  как  сегодня,  буду  время  от  времени
отставать и смогу заключить тебя в объятия, смогу выразить тебе коротким
прикосновением руки все, что я передумала о тебе за день.
   - О! Как я тебя люблю! Как я тебя люблю! - прошептал Бюсси.
   - Знаешь, - сказала Диана,  -  мне  кажется,  наши  души  так  крепко
связаны, что, даже отделенные друг от друга расстоянием, не говоря  друг
с другом, не видя друг друга, мы все равно будем  счастливы,  ибо  будем
думать друг о друге.
   - О да! Но видеть тебя, но держать тебя в своих  объятиях,  о  Диана,
Диана!
   Лошади ласкались  одна  к  другой,  встряхивая  украшенными  серебром
поводьями, а влюбленные сжимали друг друга в объятиях, забыв обо всем на
свете.
   Внезапно раздался голос, который заставил их обоих вздрогнуть:  Диану
- от страха, Бюсси - от гнева.
   - Госпожа Диана, - кричал этот голос, - где  вы?  Отвечайте,  госпожа
Диана.
   Этот крик пронзил воздух, как зловещее заклинание.
   - Ах! Это он, это он! Я о нем и забыла, - прошептала Диана. - Это он,
я грезила! О, какой чудесный сон и какое страшное пробуждение!
   - Послушай, - воскликнул Бюсси,  -  послушай,  Диана,  вот  мы  опять
вместе. Скажи слово, и никто тебя не сможет больше отнять у меня. Бежим,
Диана. Что нам мешает бежать?  Погляди:  перед  нами  простор,  счастье,
свобода! Одно слово - и мы уедем! Одно слово - и, потерянная  для  него,
ты станешь моей навеки.
   И молодой человек ласково удерживал ее.
   - А мой отец? - спросила Диана.
   - Когда барон узнает, что я люблю тебя... - прошептал он.
   - Да что ты! - вырвалось у Дианы, - Ведь он - , отец.
   Эти слова отрезвили Бюсси.
   - Ничего против твоей воли, милая Диана, - сказал он, - приказывай, я
повинуюсь.
   - Послушай, - сказала Диана, вытягивая руку, - наша судьба там. Будем
сильнее демона, который пас преследует. Не бойся ничего, и  ты  увидишь,
умею ли я любить.
   - Бог мой, значит, мы должны расстаться! - прошептал Бюсси.
   - Графиня, графиня! - кричал голос. - Отвечай же,  или  я  соскочу  с
проклятых носилок, хотя бы это мне стоило жизни.
   - Прощай, - сказала Диана, - прощай; он сделает, как говорит, и убьет
себя.
   - Ты его жалеешь?
   - Ревнивец, - ответила она с прелестным выражением и милой улыбкой.
   И Бюсси отпустил ее.
   В два скачка Диана догнала носилки. Граф  был  в  полубессознательном
состоянии.
   - Остановитесь! - прошептал он. - Остановитесь!
   - Проклятие! - сказал Реми. - Не останавливайтесь! Он  сошел  с  ума.
Если он хочет убить себя, пусть убивает.
   И носилки продолжали двигаться вперед.
   - Но кого вы зовете? - спросила  графа  Гертруда.  -  Госпожа  здесь,
возле меня. Подъезжайте сюда, сударыня, и ответьте  ему,  господин  граф
бредит, это ясно.
   Диана, не произнося ни слова, въехала  в  круг  света,  падающего  от
факелов.
   - Ах! - сказал выбившийся из сил Монсоро. - Где вы были?
   - Где же мне быть, сударь, если не позади вас?
   - Рядом со мной, сударыня, рядом со мной. Не покидайте меня.
   У Дианы не было больше никакого предлога,  чтобы  оставаться  позади.
Она знала, что Бюсси следует за ней, Если ночь будет лунной, она  сможет
его видеть.
   Прибыли к месту остановки.
   Монсоро отдохнул несколько часов и пожелал отправиться дальше.
   Он спешил не в Париж попасть, а удалиться от Анжера.
   Время от времени описанная нами выше сцепа возобновлялась.
   Реми тихонько бурчал:
   - Хоть бы он задохся от ярости, тогда честь лекаря была бы спасена.
   Но Монсоро не умер. Напротив того, на десятый день он прибил в Париж,
чувствуя себя значительно лучше.
   Решительно, Одуэн был очень умелым  врачом,  более  умелым,  чем  это
хотелось бы ему самому.
   За те десять дней что длилось путешествие, Диане удалось силою  своей
любви преодолеть гордыню Бюсси.
   Она уговорила его явиться к Монсоро и извлечь все выгоды из дружбы, в
которой его заверял граф.
   Предлог для визита был самый простой: здоровье графа.
   Реми лечил мужа и передавал записки жене.
   - Эскулап и Меркурий, - говорил он, - по совместительству.

Глава 35

О ТОМ, КАК ПОСОЛ ГЕРЦОГА АНЖУЙСКОГО ПРИБЫЛ В ПАРИЖ, И О ПРИЕМЕ, КОТОРЫЙ ЕМУ ТАМ ОКАЗАЛИ

   Время шло, а ни Екатерина, ни герцог Анжуйский не появлялись в Лувре,
и  слухи  о  распре  между  братьями  становились  все   настойчивее   и
многочисленнее.
   Король не получал никаких известий от своей  матери,  и  вместо  того
чтобы решить, согласно пословице: "Нет новостей - хорошие новости",  он,
напротив, говорил себе, покачивая головой:
   - Нет новостей - плохие новости. А миньоны добавляли:
   - Франсуа, слушаясь дурных советов, должно быть,  не  отпускает  вашу
матушку.
   "Франсуа, слушаясь дурных  советов..."  Действительно,  вся  политика
странного царствования Генриха III и  трех  предшествующих  царствований
сводилась к этому.
   Дурных  советов  послушался  король  Карл  IX,  когда  он,  пусть  не
приказал, но, во всяком случае, разрешил устроить Варфоломеевскую  ночь.
Дурных советов послушался Франциск II,  когда  он  дал  распоряжение  об
Амбуазской резне.
   Дурных советов послушался отец этого вырождающегося семейства, Генрих
II, когда отправил на костер столько еретиков и заговорщиков, прежде чем
его самого убил Монтгомери;  последний,  как  говорят,  тоже  послушался
дурных советов, поэтому-то его копье и угодило столь неудачно прямо  под
забрало королевского шлема.
   Никто не осмелился сказать Генриху III:
   - В жилах вашего брата течет дурная кровь, он хочет, как это повелось
в вашем роду, лишить вас трона, постричь вас в монахи или  отравить.  Он
хочет поступить с вами так же, как вы поступили с вашим старшим братом и
как ваш старший брат поступил со своим, - так, как ваша  мать  всех  вас
научила поступать друг с другом.
   Нет, король тех времен, и в особенности король XVI века, почел бы эти
слова за оскорбление, ибо в те  времена  король  был  человеком.  Только
цивилизации удалось превратить его  в  такую  копию  господа  бога,  как
Людовик XIV, или такой безответственный миф, как конституционный король,
Поэтому миньоны и говорили Генриху III:
   - Государь, вашему брату дают дурные советы.
   И поскольку лишь один-единственный человек и по праву и  по  уму  мог
советовать герцогу Анжуйскому, то вокруг Бюсси собирались тучи, с каждым
днем все более тяжелые, готовые разразиться грозой.
   Уже на гласных советах обсуждали  средства  устрашения  врага,  а  на
советах тайных - средства его уничтожения, когда  распространился  слух,
что герцог Анжуйский направил к королю своего посла.
   Откуда взялся такой слух?  Кто  его  породил?  Кто  его  пустил?  Кто
распространил?
   Ответить на  этот  вопрос  так  же  нелегко,  как  объяснить,  откуда
возникают воздушные вихри над землей, пылевые вихри над полями,  шумовые
вихри над улицами и площадями города.
   Некий злой дух снабжает крыльями определенного рода слухи и выпускает
их в пространство, словно орлов.
   Когда слух, о котором мы упомянули, дошел до  Лувра,  он  вызвал  там
всеобщий переполох.
   Король побледнел от гнева, а  придворные,  повторяя,  как  всегда,  в
преувеличенном виде, чувства своего господина, посинели.
   Кругом слышались клятвы.
   Трудно было бы перечислить здесь все эти клятвы, но,  среди  прочего,
клялись в том, что: если посол старик, над ним потешатся, поглумятся,  а
потом отправят его  в  Бастилию;  если  он  молод,  он  будет  разрублен
пополам, изрешечен пулями, изрезан на мелкие кусочки,  которые  разошлют
по всем провинциям Франции, как свидетельство королевского гнева.
   А миньоны, по  своему  обыкновению,  принялись  натачивать  рапиры  и
упражняться в фехтовании и в метании  кинжала.  Шико  предоставил  своим
шпаге и кинжалу лежать в ножнах и погрузился в глубокие размышления.
   Король, видя Шико  в  раздумьях,  вспомнил,  что  однажды,  в  некоем
трудном вопросе, который потом прояснился, Шико оказался одного мнения с
королевой-матерью, а королева-мать была права.
   Он понял, что в Шико воплощена мудрость королевства,  и  обратился  с
вопросами к Шико.
   -  Государь,  -  ответил  тот,  после  зрелого  размышления,  -  либо
монсеньер герцог Анжуйский направил к вам посла, либо он его  к  вам  не
направил.
   - Клянусь богом, - сказал король, - стоило тебе сидеть подперев  щеку
кулаком, чтобы придумать эту прекрасную дилемму.
   - Терпение, терпение, как говорит  на  языке  мэтра  Макиавелли  ваша
августейшая матушка, да хранит ее бог! Терпение.
   - Ты видишь, оно у меня есть, - сказал король, - раз я тебя слушаю.
   - Если он направил к вам посла, значит, он  считает,  что  может  так
поступить. Если он считает, что может так поступить, а он -  воплощенная
осторожность, значит, он чувствует себя сильным. Если он чувствует  себя
сильным, надо его опасаться. Отнесемся с уважением  к  сильным.  Обманем
их, но не будем играть с ними. Примем их посла и заверим его, что мы ему
рады до смерти. Это ни к чему не обязывает. Вы  помните,  как  ваш  брат
поцеловал славного адмирала Колиньи, когда тот явился в  качестве  посла
от гугенотов? Гугеноты тоже считали себя силой.
   - Значит, ты одобряешь политику моего брата Карла Девятого?
   - Отнюдь, поймите меня правильно, я привожу пример и  добавляю:  если
позже мы найдем способ, не  способ  наказать  беднягу  герольда,  гонца,
слугу или посла, а способ схватить за шиворот  господина,  вдохновителя,
главу - великого и достославного принца, монсеньера герцога  Анжуйского,
настоящего и  единственного  виновника,  разумеется,  вместе  с  тройкой
Гизов, и заточить его в крепость, более надежную, чем Лувр, о, государь,
давайте это сделаем.
   - Вступление недурное, - сказал Генрих III.
   - Чума на твою голову, а у тебя неплохой вкус,  сын  мой,  -  ответил
Шико. - Так я продолжаю.
   - Валяй!
   - Но если он не направил к тебе посла,  зачем  ты  разрешаешь  мекать
своим друзьям?
   - Мекать?!
   - Ты прекрасно понимаешь. Я сказал бы "рычать", если бы  существовала
хоть малейшая возможность принять их  за  львов.  Я  говорю  "мекать"..,
потому  что...  Послушай,  Генрих,  ведь  действительно,  просто   тошно
глядеть, как эти молодцы, бородатые, что обезьяны  из  твоего  зверинца,
словно маленькие, занимаются игрой а  привидения  и  стараются  напугать
людей криком: "У-у! У-у-у!" А то ли еще  будет,  если  герцог  Анжуйский
никого к тебе не послал! Они вообразят, что это  из-за  него,  и  станут
считать себя важными птицами.
   - Шико, ты забываешь, что люди, о которых ты  говоришь,  мои  друзья,
мои единственные друзья.
   - Хочешь проиграть мне тысячу экю, о мой король? - сказал Шико.
   - Ну!
   - Ты поставишь на то, что эти люди сохранят тебе верность  при  любом
испытании, а я - на то, что трое из четырех будут принадлежать мне душой
и телом уже к завтрашнему вечеру.
   Уверенность,  с  которой  говорил  Шико,  заставила  короля,  в  свою
очередь, задуматься. Он ничего не ответил.
   - Ага, - сказал Шико, - теперь и ты призадумался, теперь и ты  подпер
кулачком свою прелестную щечку. А ты башковитее, чем я думал,  сын  мой,
вот ты уже и почуял, где правда.
   - Ну, так что же ты мне советуешь?
   - Мой король, я советую тебе ждать. В этом слове  заключена  половина
мудрости царя Соломона. Если к тебе прибудет посол, делай приятное лицо,
если никто на прибудет, делай что хочешь, но,  во  всяком  случае,  будь
признателен  за  это  своему  брату,  которого  не  стоит,  поверь  мне,
приносить  в  жертву  твоим  бездельникам.  Какого  черта!  Он   большой
мерзавец, я знаю, по он Валуа. Убей его, если тебе это нужно,  но,  ради
чести имени, не позорь его, с этим он и сам вполне успешно справляется.
   - Ты прав, Шико.
   - Вот еще один урок, которым ты мне обязан. Счастье твое, что  мы  не
считаем. А теперь отпусти меня спать, Генрих. Восемь дней тому  назад  я
был вынужден спаивать одного монаха, а когда мне  приходится  заниматься
такими упражнениями, я потом целую неделю пьян.
   - Монаха? Не тот ли это достойный брат из монастыря святой Женевьевы,
о котором ты мне уже говорил?
   - Тот самый. Ты еще ему аббатство пообещал.
   - Я?
   - Разрази господь! Это самое малое, что ты можешь  для  него  сделать
после того, что он сделал для тебя.
   - Значит, он все еще предан мне?
   - Он тебя обожает. Кстати, сын мой...
   - Что?
   - Через три недели праздник святых даров.
   - Ну и что?
   - Я  надеюсь,  ты  удивишь  нас  какой-нибудь  хорошенькой  небольшой
процессией.
   - Я всехристианнейший король,  и  мой  долг  подавать  народу  пример
благочестия.
   - И ты, как всегда, сделаешь остановки в четырех  больших  монастырях
Парижа?
   - Как всегда.
   - Аббатство святой Женевьевы входит в их число, правда?
   - Разумеется, я рассчитываю посетить его вторым.
   - Добро.
   - А почему ты спрашиваешь об этом?
   - Просто так. Я, как тебе известно, любопытен. Теперь я знаю все, что
хотел знать. Спокойной ночи, Генрих.
   В эту минуту, когда Шико уже расположился соснуть, в Лувре  поднялось
страшное волнение.
   - Что там за шум? - спросил король.
   - Нет, решительно, Генрих, мне не суждено поспать.
   - Ну, так что же там?
   - Сын мой, сними мне комнату в городе, или  я  покидаю  свою  службу.
Слово чести, жить в Лувре становится невозможно.
   В это время вошел капитан гвардии. Вид у него был очень растерянный.
   - В чем дело? - спросил король.
   -  Государь,  -  ответил  капитан,  -  к  Лувру  приближается   посол
монсеньера герцога Анжуйского.
   - Он со свитой? - спросил король.
   - Нет, один.
   - Тогда ему надо оказать вдвойне хороший прием, Генрих, потому что он
храбрец.
   - Хорошо, -  сказал  король,  пытаясь  принять  спокойный  вид,  хотя
мертвенная бледность лица выдавала его. - Хорошо, пусть  весь  мой  двор
соберется в большей зале, а меня пусть оденут  в  черное:  когда  имеешь
несчастье  разговаривать  со  своим  братом  через  посла,  надо   иметь
похоронный вид.

Глава 36

КОТОРАЯ ЯВЛЯЕТСЯ ВСЕГО ЛИШЬ ПРОДОЛЖЕНИЕМ ПРЕДЫДУЩЕЙ, СОКРАЩЕННОЙ АВТОРОМ ПО СЛУЧАЮ НОВОГОДНИХ ПРАЗДНИКОВ

   В парадной зале возвышался трон Генриха III.
   Вокруг него шумно толпились возбужденные придворные.
   Король уселся на трон грустный, с нахмуренным челом.
   Все глаза были устремлены на галерею, откуда капитан  гвардии  должен
был ввести посла.
   - Государь, - сказал Келюс, склонившись к уху короля, -  знаете,  как
зовут этого посла?
   - Нет, что мне в его имени?
   - Государь, его зовут господин де Бюсси. Разве оскорбление  от  этого
не становится в три раза сильнее?
   - Я не вижу,  в  чем  тут  оскорбление,  -  сказал  Генрих,  стараясь
сохранить хладнокровие.
   - Быть может, ваше величество и не видит,  -  сказал  Шомберг,  -  но
мы-то, мы прекрасно видим.
   Генрих ничего не ответил. Он чувствовал, как вокруг трона кипят  гнев
и ненависть, и в душе поздравлял себя, что сумел воздвигнуть между собой
и своими врагами два таких мощных защитных вала.
   Келюс, попеременно то бледнея, то краснея, положил обе руки  на  эфес
своей рапиры.
   Шомберг снял перчатки и наполовину вытащил кинжал из ножен.
   Можирон взял свою шпагу из рук пажа и пристегнул се к поясу.
   Д'Эпернон подкрутил кончики усов  до  самых  глаз  и  пристроился  за
спинами товарищей'.
   Что касается Генриха, то он напоминал охотника, который  слышит,  как
его собаки рычат на кабана: предоставляя своим фаворитам полную  свободу
действий, сам он только улыбался.
   - Введите, - сказал он.
   При этих словах в зале воцарилась  мертвая  тишина.  Казалось