даном и корицей, и улегся.
   Умостившись на многочисленных подушках, Генрих приказал убрать  цветочный
настил, от которого в комнате стало душно. Чтобы  проветрить  помещение,  па
несколько секунд распахнули окна. Затем в мраморном  камине  запылали  сухие
виноградные лозы, пышный и яркий огонь мгновенно вспыхнул и тут же угас,  но
по всей опочивальне разлилось приятное тепло.
   Тогда слуги задернули все занавески  и  портьеры  и  впустили  в  комнату
огромного пса, королевского любимца, которого звали Нарцисс.  Одним  прыжком
Нарцисс вскочил на королевское ложе, потоптался на нем, повертелся и  улегся
поперек постели в ногах у своего хозяина.
   Последний слуга, оставшийся в комнате, задул свечи из  розового  воска  в
руках золотого сатира, притушил свет ночника, сменив фитиль на более  узкий,
и, в свою очередь, на цыпочках вышел из опочивальни.
   И вот уже король Франции, став спокойнее, беспечнее, беспамятнее праздных
монахов своего королевства, засевших в тучных монастырях, забыл о  том,  что
на свете есть Франция.
   Он уснул.
   Полчаса спустя бодрствовавшие в галереях часовые,  которым  с  их  постов
были  видны  занавешенные  окна  королевской  опочивальни,   заметили,   что
светильник в ней  погас  и  серебристое  сияние  лупы  заменило  на  стеклах
окрашивавший их изнутри нежный розоватый свет.  Часовые  подумали,  что  его
величество крепко спит.
   И тогда умолкли все шумы внутри  и  снаружи  Лувра,  и  в  его  сумрачных
коридорах можно было услышать полет даже самой осторожной летучей мыши.

Глава 7

О ТОМ, КАК КОРОЛЬ ГЕНРИХ III НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ ОКАЗАЛСЯ ОБРАЩЕННЫМ, ХОТЯ ПРИЧИНЫ ОБРАЩЕНИЯ ОСТАЛИСЬ НЕИЗВЕСТНЫ

   Два часа прошло спокойно.
   Вдруг тишину разорвал леденящий душу вопль. Он исходил из опочивальни его
величества. Однако ночник по-прежнему был потушен, во дворце стояла  все  та
же глубокая тишина и не раздавалось ни одного звука, кроме  этого  страшного
крика короля.
   Ибо кричал король.
   А потом послышался стук падающей мебели, звон фарфора, разлетающегося  на
мелкие осколки, и торопливые, тревожные шаги  человека,  который,  обезумев,
мечется из угла в угол, и новый вопль, сопровождаемый собачьим  лаем.  Тогда
повсюду вспыхнули огни, в галереях заблестели  шпаги,  и  мраморные  колонны
задрожали от тяжелой поступи заспанной стражи.
   - К оружию! - гремело со всех сторон. - К оружию! Король зовет! На помощь
королю! Скорей!
   И в одно мгновение капитан гвардейцев, полковник швейцарцев,  придворные,
дежурные аркебузиры ворвались  в  королевскую  опочивальню,  и  два  десятка
факелов разом осветили темную комнату.
   Кресло опрокинуто, на полу осколки фарфора,  постель  смята,  простыни  и
одеяла разбросаны по всему полу, а возле кровати - Генрих, нелепый и  жуткий
в своем ночном одеянии, волосы - дыбом, выпученные глаза  вперились  в  одну
точку.
   Правая рука короля протянута вперед и трепещет, как лист на ветру.
   Левая рука  судорожно  вцепилась  в  рукоятку  бессознательно  схваченной
шпаги.
   Пес, взбудораженный не меньше своего хозяина, смотрит на  короля,  широко
расставив лапы, и жалобно завывает.
   Казалось, Генрих окаменел от ужаса; люди,  вбежавшие  в  опочивальню,  не
смели нарушить это оцепенение и только переглядывались и  ждали,  охваченные
страшной тревогой.
   И тут в комнату влетела  полуодетая,  закутанная  в  широкий  плащ,  юная
королева Луиза Лотарингская; отчаянные вопли супруга разбудили это белокурое
и нежное создание, которое вело на грешной земле беспорочную жизнь святой.
   - Государь, - обратилась она к королю,  вся  трясясь  от  страха,  -  что
случилось? Боже мой! До меня донеслись ваши крики, и вот я прибежала.
   - Ни.., ни.., ничего... - пробормотал король, все еще уставившись в  одну
точку; казалось, он различает в воздухе какой-то призрак, видимый только ему
одному.
   - Но ваше величество кричали,  -  настаивала  королева.  -  Значит,  ваше
величество страдает.
   Ужас был так отчетливо выражен на лице короля, что  постепенно  сообщился
всем собравшимся в опочивальне. Одни отступили к стене, другие  придвинулись
к королю и пожирали его глазами, пытаясь удостовериться, не ранен ли он,  не
поразила ли его молния, не укусил ли какой-нибудь ядовитый гад.
   - О государь! - воскликнула королева. - Небом вас  заклинаю,  не  держите
нас в таком страхе. Может быть, позвать вам лекаря?
   - Лекаря? - мрачно переспросил Генрих. - Нет, тело мое здорово, это душа,
это дух мой страждет... Нет, не лекаря.., исповедника.
   Придворные переглянулись,  обшарили  глазами  двери,  занавески,  паркет,
потолок...
   Но нигде не осталось ни малейшего следа от невидимого  призрака,  который
так напугал короля.
   После того как тщетность поисков стала очевидной, любопытство  удвоилось:
мрак тайны сгустился - король потребовал исповедника.
   Тотчас же гонец вскочил на коня, и тысячи искр  рассыпались  по  мощеному
двору Лувра. За каких-нибудь пять  минут  Жозефа  Фулона,  аббата  монастыря
святой Женевьевы, разбудили, вытащили из постели и доставили л королю.
   С появлением духовника сумятица улеглась  и  восстановилась  тишина.  Все
задавали друг  Другу  вопросы,  строили  догадки,  находили  объяснения,  но
главным образом дрожали от страха... Король исповедуется!
   На утро после ночного переполоха король поднялся  первым  и  распорядился
запереть все входы и выходы и  никого  не  впускать  во  дворец,  кроме  его
духовника.
   Затем  он   приказал   позвать   к   нему   казначея,   продавца   воска,
церемониймейстера, взял свой  молитвенник  в  черном  переплете  и  принялся
читать молитвы, потом прервал  чтение,  занялся  было  вырезыванием  фигурок
святых, но вдруг и это занятие бросил и приказал созвать всех миньонов.
   Выполнять этот приказ начали с Сен-Люка, но Сен-Люк мучился сильнее,  чем
когда-либо. Он изнывал, он был  раздавлен  смертельной  усталостью.  Болезнь
довела его до полного изнеможения, вызвала сонливость; прошлой ночью он впал
в глубокий сон, похожий на летаргию, и, единственный во всем дворце,  ничего
не слыхал, хотя  от  королевской  опочивальни  его  отделяла  только  тонкая
стенка.  Поэтому  он  испросил  дозволения  остаться  в  постели,   пообещав
прочитать столько молитв, сколько будет угодно королю.
   Когда Генриху рассказали, какие муки испытывает  несчастный  Сен-Люк,  он
перекрестился и приказал послать к бедному страдальцу королевского аптекаря.
   Затем король распорядился доставить в Лувр из монастыря святой  Женевьевы
все дисциплины, служащие для бичевания. Одетый  во  все  черное,  он  прошел
перед строем своих миньонов - перед хромающим Шомбергом, перед д'Эперноном с
рукой на перевязи, перед Келюсом, который все еще не пришел  в  себя,  перед
дрожащими от страха д'О и Можироном, прошел, раздавая им плети  и  наставляя
своих любимчиков безжалостно бичевать самих себя и друг друга.
   Д'Эпернон попросил освободить его от бичевания, ссылаясь на раненую руку,
которая  не  позволит  ему  достойно  отвечать  на  полученные  удары,  что,
несомненно, внесет разлад в общую гармонию.
   Но Генрих ответил, что такое покаяние будет еще угоднее богу.
   Он пожелал сам подать пример благочестивого рвения. Снял  камзол,  колет,
рубашку  и  принялся  хлестать   себя   по   плечам   с   усердием   святого
великомученика. Шико хотел было, по своей  обычной  привычке,  посмеяться  и
отделаться шуточками, но, перехватив свирепый взгляд короля,  уразумел,  что
время не для шуток. Тогда  он,  как  и  все  остальные,  взял  дисциплину  и
принялся за дело с той лишь разницей, что бичевал не себя, а своих  соседей,
а если поблизости не оказывалось  ничьей  спины,  то  сбивал  отшелушившуюся
краску с колонн и со степ.
   В этой суматохе лицо короля понемногу приняло более спокойное  выражение,
однако на нем все еще отражалась какая-то гнетущая тайная дума.
   Неожиданно Генрих бросился  вон  из  опочивальни,  приказав  миньонам  не
прекращать бичевания в его отсутствие. Но стоило двери за них  захлопнуться,
и все дисциплины опустились, как по мановению волшебной палочки. Только Шико
продолжал хлестать д'О, которого он недолюбливал.  Д'О  старательно  отвечал
шуту той же монетой. Это был настоящий поединок на плетках.
   Генрих устремился в покои королевы. Он  преподнес  в  дар  своей  супруге
жемчужное ожерелье  стоимостью  в  двадцать  пять  тысяч  экю,  обнял  ее  и
расцеловал в обе щеки - обряд, который  ему  не  случалось  проделывать  уже
более года, - а потом попросил Луизу снять с себя все драгоценности и надеть
власяницу.
   Луиза Лотарингская, всегда кроткая и покладистая, тотчас же  согласилась.
Она лишь спросила,  почему  ее  возлюбленный  супруг  подарил  ей  жемчужное
ожерелье, раз он желает, чтобы она нарядилась в рубище.
   - Во искупление моих грехов, - ответил Генрих.
   Такой ответ удовлетворил королеву,  так  как  она  лучше  всех  остальных
знала,  какое  великое  множество  грехов  должен  искупить  ее  муж.  Луиза
выполнила желанно Генриха, и он покинул покои королевы, назначив ой  встречу
в своей опочивальне.
   При появлении короля бичевание возобновилось. Д'О и Шико, не прекращавшие
обмениваться ударами, были покрыты кровью. Король похвалил их за  усердие  и
назвал своими единственными настоящими друзьями.
   Спустя десять минут вошла королева, одетая во  власяницу.  Тут  же  всему
двору были розданы свечи, и придворные щеголи и  щеголихи,  а  также  добрые
парижане, благоговейно преданные своему королю и святой  деве,  невзирая  па
непогоду, направились на Монмартр, ступая босыми ногами  по  льду  и  снегу.
Поначалу все они дружно дрожали от холода, но вскоре многих согрели яростные
удары, которые Шико щедро раздавал  тем,  кто  имел  несчастье  оказаться  в
пределах досягаемости его плетки.
   Д'О признал себя побежденным и держался на  расстоянии  доброй  полусотни
шагов от Шико.
   К четырем часам  дня  мрачное  шествие  закончилось,  монастыри  получили
богатые пожертвования, у всего двора распухли ноги, со спин куртизанов  была
содрана кожа, королева появилась на всеобщее обозрение в  одной  рубашке  из
небеленого холста, король - с четками в виде черепов. И слез,  и  воплей,  и
молитв, и ладана, и песнопений - всего было вдоволь.
   Как видите, денек выдался просто на славу.
   Действительно, чтобы угодить королю, все покорно терпели  холод  и  удары
плетей, и никто не мог угадать, почему их повелитель, еще  позавчера  весело
носившийся в танце,  нынче  с  таким  самозабвением  предался  унылому  долу
покаяния и умерщвления плоти.
   Гугеноты, лигисты и вольнодумцы, смеясь, глазели, как движется  покаянное
шествие, и, будучи по природе  своей  гнусными  злопыхателями,  осмеливались
отпускать ядовитые замечания - дескать,  прошлый  раз  процессия  была  куда
внушительней,   да   и   к   бичеванию   кающиеся   относились   с   большей
ответственностью, -  хотя  эти  утверждения  совершенно  не  соответствовали
истине.
   Генрих вернулся в Лувр голодный,  с  плечами,  исполосованными  синими  и
багровыми рубцами. Во время шествия он ни на шаг не отходил от  королевы  и,
пользуясь каждой передышкой, каждой остановкой процессии возле  какой-нибудь
часовни, сулил ей  новые  и  новые  подарки  или  строил  планы  совместного
паломничества к святыням.
   Что касается Шико, то, устав  размахивать  плеткой  и  проголодавшись  от
этого непривычного физического упражнения, на которое его подвигнул  король,
он после Монмартрских ворот незаметно отделился от  процессии  в  вместе  со
своим дружком, братом  Горанфло,  тем  самым  монахом  из  монастыря  святой
Женевьевы, который собирался исповедовать  Бюсси,  завернул  в  садик  одной
харчевни, пользовавшейся отменной репутацией. Там приятели распили  изрядное
количество бутылок пряного вина и  полакомились  чирком,  убитым  в  болотах
Гранж-Бательер. Затем, когда  процессия  возвращалась  обратно,  Шико  снова
занял свое место в рядах кающихся и вернулся в Лувр, с  превеликим  усердием
бичуя без разбора всех, кто попадется под руку - и кавалеров и дам;  па  его
языке это называлось: "Раздавать полное отпущение грехов".
   Когда стемнело, король почувствовал себя  усталым  от  поста,  от  ходьбы
босыми ногами по снегу, от неистовых ударов плети. Он  приказал  сервировать
постный ужин, положить на плечи припарки, развести в камине большой огонь  и
отправился навестить Сен-Люка. Сен-Люк выглядел совсем здоровым и веселым.
   Со вчерашнего дня король сильно переменился. Теперь  он  думал  только  о
бренности всего земного, о покаянии и смерти.
   - Ax! - вздохнул он с выражением  человека,  глубоко  разочарованного.  -
Господь прав, делая наше существование столь горьким и тягостным.
   - Но почему, государь? - спросил Сен-Люк.
   - Потому что человек, устав от тягот мира сего, не страшится  смерти,  а,
напротив, жаждет ее прихода.
   - Прошу прощения, государь, - возразил Сен-Люк, - говорите только за себя
самого, я вовсе не жажду смерти. Отнюдь.
   - Слушай, Сен-Люк, - произнес король, сокрушенно покачивая головой, -  ты
поступишь правильно,  ежели  последуешь  моему  совету,  более  того,  моему
примеру.
   - С превеликим удовольствием, государь, коли ваш пример мне понравится.
   - Хочешь, я оставлю корону, а  ты  -  жену,  и  мы  вместе  затворимся  в
какой-нибудь обители? У меня есть разрешение нашего святейшего отца.  Завтра
мы уже примем постриг, я буду зваться брат Генрих...
   - Простите, государь, простите, но вы не дорожите своей короной, она  вам
уже изрядно поднадоела, иное дело моя жена - она мне очень дорога, ведь я ее
совсем еще но знаю. Поэтому я не могу принять ваше предложение.
   - Ох, ох, - завздыхал Генрих, - по-видимому, ты не так уж болен, как  это
кажется.
   - Правда ваша, государь, мне весьма полегчало. Дух мой спокоен, а  сердце
исполнено радости. И я испытываю безумную тягу к счастью и к наслаждениям.
   - Бедный Сен-Люк! - вздохнул король, складывая ладони, как на молитву.
   -  Это  вчера,  государь,  нужно  было  ко  мне   обращаться   с   вашими
предложениями, вчера. О, вчера я был капризным и угрюмым страдальцем.  Из-за
пустяка мог бы утопиться в колодце.  Но  нынче  вечером  все  по-другому,  я
прекрасно провел ночь и  отлично  -  день.  Клянусь  смертью  Христовой!  Да
здравствует жизнь со всеми ее утехами!
   - Ты всуе поминаешь Христа, богохульник!
   - Разве я поклялся Христом, государь? Возможно. Но ведь было время - и вы
им клялись, если только память мне не изменяет.
   - Я клялся, Сен-Люк, но отныне я не клянусь.
   - Ну, про себя я так не скажу. Я буду поминать спасителя  по  возможности
меньше, только это я и могу вам пообещать. К тому  же  господь  бог  добр  и
милостив к нам, грешникам,  когда  грехи  наши  происходят  от  человеческих
слабостей.
   - Ты думаешь, бог дарует мне прощение?
   - О., за вас, государь, я не поручусь, я говорю только за себя, за вашего
смиренного слугу. Чума меня возьми! Вы, вы греховодничали по-королевски, ну,
а я грешил, как жалкий любитель, как частное лицо. Надеюсь, в Судный день  у
господа в руках будут разные весы и разные гири на них.
   Король глубоко вздохнул, и забормотал "Confiteor"  <Исповедуюсь  (лат.)>,
ударяя себя в грудь при словах "mea culpa" <Моя вина (лат.)>.
   - Сен-Люк, - спросил он, - скажи наконец, не хочешь ли ты провести ночь в
моей опочивальне?
   - Это зависит от того, - ответил Сен-Люк, - чем  мы  будем  заниматься  в
опочивальне вашего величества.
   - Мы зажжем все свечи, я лягу, а ты почитаешь молитвы святым.
   - Благодарствую, государь.
   - Ты отказываешься?
   - Такое времяпрепровождение меня не соблазняет.
   - Ты меня покидаешь в беде, Сен-Люк, ты меня покидаешь!
   - Нет. Я вас не покидаю. Отнюдь!
   - Неужели?
   - Коли вам так угодно.
   - Конечно, мне угодно.
   - Но при одном условии sine qua non <Непременном (лат.).>.
   - Каком?
   - Пусть ваше величество повелит накрыть  столы,  созвать  придворных,  и,
ей-богу, мы славно потанцуем.
   - Сен-Люк! Сен-Люк! - вскричал король, охваченный ужасом.
   - В чем дело? - сказал Сен-Люк. - Я хочу  подурачиться  сегодня  вечером,
лично я. А у вас, государь, нет желания выпить и поплясать?
   Но Генрих не отвечал. Его дух, порой столь жизнерадостный и  бодрый,  все
больше и больше омрачался, казалось, он борется с  какой-то  тяготившей  его
тайной мыслью, так птица, к лапке которой привязан кусок  свинца,  не  может
взлететь и тщетно хлопает крыльями.
   - Сен-Люк, - наконец произнес король замогильным голосом, - видишь ли  ты
сны?
   - Да, государь, и очень часто.
   - Ты веришь в сны?
   - Из благоразумия.
   - Как так?
   - Очень просто. Сны успокаивают, утешают в житейских горестях. К  примеру
сказать, прошлой ночью мне снился превосходный сон.
   - А именно, расскажи?
   - Мне снилось, что моя жена...
   - Ты все еще думаешь о своей жене, Сен-Люк?
   - Более чем когда-либо.
   - Ax! - сокрушенно произнес король и возвел глаза к потолку.
   - Мне снилось, -  продолжал  Сен-Люк,  -  что  моя  жена,  сохранив  свое
прекрасное лицо, ибо, государь, жена у меня красавица...
   - Увы, да, - сказал  король.  -  Ева  тоже  была  красавицей,  нечестивый
грешник, а Ева погубила нас всех.
   - Ах, вот почему вы настроены против моей жены. Но вернемся к моему  сну,
государь.
   - Я тоже, - сказал король, - и я видел сон...
   - Итак, моя жена, сохранив свое прекрасное лицо,  обрела  крылья  и  тело
птицы, и вот она, пренебрегая всеми решетками и запорами,  перелетает  через
стены Лувра и с нежным, коротким криком прижимается головкой к стеклам моего
окна, и я понимаю, что этим криком она хочет сказать: "Открой мне,  Сен-Люк,
раствори окно, мой дорогой муженек!"  -  И  ты  открыл?  -  спросил  король,
находившийся на грани полного отчаяния.
   - А как же иначе?  -  воскликнул  Сен-Люк.  -  Я  со  всех  ног  бросился
открывать.
   - Суетный ты человек.
   - Суетный, если вам так угодно, государь.
   - Но тут, надеюсь, ты проснулся.
   - Напротив, государь, я всячески старался  не  просыпаться.  Уж  до  того
хорош был сон.
   - Значит, ты продолжал его видеть?
   - Сколько мог, государь.
   - И  нынешней  ночью,  ты  рассчитываешь..,  -  Конечно,  рассчитываю  на
продолжение, и, не извольте гневаться, ваше величество, поэтому-то  я  и  не
могу принять ваше милостивое приглашение заняться чтением  молитв.  Если  уж
бодрствовать, государь, то я  бы  хотел  по  крайней  мере  получить  взамен
упущенного сновидения нечто равноценное. И как я уже говорил, если  бы  ваше
величество  соблаговолило  приказать,  чтобы  накрыли  столы  и  послали  за
музыкантами...
   - Довольно, Сен-Люк, довольно! - сказал король, поднимаясь с места. -  Ты
губишь себя, ты и меня погубишь, задержись я  здесь  у  тебя  еще  немножко.
Прощай, Сен-Люк, уповаю, что небо, вместо  того  бесовского  сна-искусителя,
ниспошлет тебе сон во спасение, такой сон, который побудил  бы  тебя  завтра
покаяться вместе с нами, и тогда мы и спасемся все вместе.
   - Сомневаюсь, государь, более того, уверен, что общего спасения у нас  не
получится, и посему осмелюсь посоветовать вашему величеству нынче же вечером
вышвырнуть за двери  Лувра  этого  отпетого  вольнодумца  Сен-Люка,  который
решительно собирается умереть нераскаянным.
   - Нет, - сказал Генрих, - нет, уповаю, что нынче ночью благодать господня
осенит и тебя, подобно тому, как она  снизошла  на  меня,  грешного.  Доброй
ночи, Сен-Люк, я буду молиться за тебя.
   - Доброй ночи, государь, а я за вас увижу сон. И Сен-Люк  затянул  первый
куплет более чем легкомысленной  песенки,  которую  Генрих  любил  напевать,
когда бывал в  хорошем  настроении  духа;  знакомый  мотив  заставил  короля
ускорить отступление,  он  захлопнул  за  собой  дверь  комнаты  Сен-Люка  и
вернулся к себе, бормоча:
   - Господи, владыко живота моего, ваш гнев справедлив и законен, ибо мир с
каждым днем делается все хуже и хуже.

Глава