оте?
   - Черт возьми, - сказал Шико, - вот что-то новенькое  для  тебя,  Генрих,
ведь ты охотник; слушай, слушай же, это должно быть любопытно.
   - Я знаю об этом, - сказал Генрих.
   - Да, но я не знаю; в то время я еще не был представлен ко двору. Дай мне
послушать, сын мой.
   - Вам известно, монсеньер,  какую  охоту  я  имею  в  виду?  -  продолжал
лотарингский принц. -  Я  имею  в  виду  ту  охоту,  когда  вы,  побуждаемый
великодушным желанием убить кабана,  напавшего  на  вашего  старшего  брата,
выстрелили с такой поспешностью, что попали не в зверя, в которого целились,
а в коня, в которого вовсе и не метили. Этот аркебузный выстрел,  монсеньер,
весьма наглядно показывает,  как  коварен  случай.  И  в  самом  деле,  ваша
необычайная  меткость  всем  известна  при  дворе.  Ваше  высочество  всегда
стреляли без промаха, и этот неожиданный промах, наверное, вас очень удивил,
тем более что злые языки тут же принялись болтать: дескать, падение  короля,
придавленного лошадью, неминуемо привело бы к его гибели, не вмешайся король
Наваррский и не заколи он так удачно кабана, в которого вы, ваше высочество,
не попали.
   - Полноте, - сказал герцог Анжуйский, пытаясь вернуть себе уверенность, в
которой беспощадная ирония герцога де Гиза пробила зияющую  брешь.  -  Какую
пользу мог я извлечь из смерти короля,  моего  брата,  если  Карлу  Девятому
должен был наследовать Генрих Третий?
   - Минуточку, монсеньер, давайте  разберемся:  в  те  годы  уже  был  один
незанятый трон - польский. Смерть Карла  Девятого  оставляла  вакантным  еще
один - французский. Нет сомнения,  ваш  брат,  я  это  отлично  понимаю,  не
колеблясь, выбрал бы французский  трон.  Но,  на  худой  конец,  и  Польское
королевство - весьма лакомый кусочек. Говорят, что некоторые  принцы  питали
честолюбивые помыслы  даже  насчет  жалкого  маленького  престолишка  короля
Наваррского. К тому же смерть Карла  Девятого  приблизила  бы  вас  на  одну
ступень к французскому трону, значит, все эти роковые случайности шли вам на
пользу. Королю Генриху Третьему потребовалось десять дней,  чтобы  вернуться
из Варшавы. Почему бы вам не сделать то  же  самое,  если  вдруг  произойдет
новая роковая случайность?
   Генрих III посмотрел на Шико, Шико, в свою очередь, посмотрел на  короля,
но на этот раз во взгляде  шута  не  было  обычно  присущего  ему  выражения
лукавой иронии или сарказма, нет, на его лице, ставшем бронзовым под  лучами
южного солнца, промелькнула тень ласкового сочувствия.
   -  И  к  какому  заключению  вы  приходите,  герцог?  -  спросил  Франсуа
Анжуйский, чтобы покончить или хотя бы  сделать  попытку  покончить  с  этим
неприятным разговором, в который герцог де Гиз вложил всю свою обиду.
   - Монсеньер, я пришел к заключению, что каждого короля  подстерегает  его
роковая случайность, как мы  в  этом  сейчас  убедились.  И  вот  вы,  вы  и
воплощаете роковую случайность короля Генриха  Третьего,  особливо  если  вы
являетесь главой Лиги, поскольку быть главой Лиги - почти то  же,  что  быть
королем короля; и это не говоря о  том,  что,  сделавшись  главой  Лиги,  вы
уничтожаете роковую случайность своего  собственного  царствования,  которое
уже не за горами, то есть - Беарнца.
   - Уже не за горами! Ты слышал? - воскликнул Генрих III.
   - Клянусь святым чревом! Своими ушами слышал! - сказал Шико.
   - Итак?.. - спросил герцог де Гиз.
   - Итак, - повторил герцог Анжуйский, - я приму предложение  короля.  Ведь
вы советуете мне его принять, не правда ли?
   - Ну еще бы! - сказал лотарингский принц. - Я  умоляю  вас  принять  его,
монсеньер.
   - А вы сегодня вечером?..
   - О! Будьте спокойны, уже с утра мои  люди  действуют,  и  нынче  вечером
Париж будет являть собой любопытное зрелище.
   - А что будет нынче вечером в Париже? - спросил король.
   - Как, разве ты не догадываешься?
   - Нет.
   - О, как ты глуп! Сегодня вечером, сын мой, будут записывать в Лигу. Само
собой, открыто записывать, тайная запись ведется  уже  давно;  ждали  только
твоего согласия, чтобы начать открытую запись, ты его  дал  нынче  утром,  и
вечером запись начнется. Клянусь святым чревом,  Генрих,  гляди  хорошенько,
вот они, твои роковые случайности, ведь у тебя их две..,  и  они  не  теряют
времени даром.
   - Хорошо, - сказал герцог Анжуйский, - до вечера, герцог.
   - Да, до вечера, - повторил король.
   - То есть как? - удивился Шико. - Ты что, Генрих, намерен слоняться нынче
по улицам Парижа, подвергаясь опасности?
   - Конечно.
   - Ты совершишь ошибку.
   - Почему?
   - Берегись роковых случайностей!
   - Не беспокойся, я буду не один; хочешь, пойдем со мной?
   - Полно, ты принимаешь меня за  гугенота,  сын  мой.  Ну  нет,  я  добрый
католик и нынче вечером хочу записаться в  Лигу,  и  даже  не  один  раз,  а
десять, нет, лучше не десять, а сто раз.
   Голоса герцога Анжуйского и герцога де Гиз а умолкли.
   - Еще одно слово, - сказал король, останавливая Шико, собиравшегося  было
уходить. - Что ты обо всем этом думаешь?
   - Я думаю, что все короли, ваши предшественники, ничего не знали о  своей
роковой случайности: Генрих Второй не опасался своего глаза, Франциск Второй
- уха, Антуан Бурбон - плеча, Жанна д'Альбре - носа, Карл Девятый -  рта.  У
вас перед ними одно огромное преимущество, мэтр Генрих, ибо - клянусь святым
чревом! - вы знаете своего братца, не правда ли, государь.
   - Да, - сказал Генрих, - и скоро это всем станет ясно.

Глава 40

ВЕЧЕР ЛИГИ

   Народные празднества в современном Париже - это всего лишь  толпа,  более
или менее густая, и шум, более или менее громкий. В былые времена  праздники
в Париже носили совсем иной  характер.  Любо  были  смотреть,  как  в  узких
улицах, у стен домов, украшенных балконами, резными  балками  или  коньками,
кишели мириады людей, как людские потоки со всех сторон стекались к одному и
тому же месту. По пути  парижане  оглядывали  друг  друга,  восхищались  или
фыркали; порой раздавался и презрительный свист,  это  означало,  что  наряд
какого-то  парижанина  или  парижанки  показался  согражданам  чересчур   уж
диковинным. В былые времена одежда, оружие, язык, жесты,  голос,  походка  -
словом, все у каждого было своим и особенным; тысячи ни на кого  не  похожих
личностей, собранные воедино, представляли собой весьма любопытное зрелище.
   Таким и был Париж в восемь часов вечера того дня, когда монсеньер де Гиз,
нанеся визит королю и побеседовав с  герцогом  Анжуйским,  побудил,  как  он
полагал, жителей славной столицы записываться в Лигу.
   Толпы горожан, разодетых по-праздничному, нацепивших  на  себя  все  свое
оружие, словно они шли на парад или в бой, хлынули к  церквам.  Вид  у  этих
людей, влекомых одним и тем же порывом и шагавших к одной и той же цели, был
одновременно и жизнерадостный и  грозный,  последнее  особенно  бросалось  в
глаза, когда они проходили  мимо  караула  швейцарцев  или  разъезда  легкой
конницы. Этот независимый вид в сочетании с криками, гиканьем  и  похвальбой
мог бы встревожить господина де Морвилье, если  бы  почтенный  магистрат  не
знал своих добрых парижан: задиры и насмешники, они были не  способны  стать
зачинщиками кровопролития, на это  их  должен  был  подвигнуть  какой-нибудь
мнимый друг или вызвать недальновидный враг.
   На сей раз парижские улицы представляли собой зрелище  более  живописное,
чем обычно, а шум, производимый толпой, был особенно громок,  ибо  множество
женщин, не желая в столь великий день остаться дома, последовали  за  своими
мужьями, и с их согласия и без оного. Некоторые матери семейств поступили  и
того лучше, они прихватили с собой все свое потомство, и было весьма занятно
видеть малышей, как в повозку, впрягшихся  в  страшные  мушкеты,  гигантские
сабли пли грозные алебарды своих отцов. Парижский гамен во все  времена,  во
все эпохи, во все века самозабвенно любил оружие. Когда  он  был  еще  не  в
силах поднять это оружие, он волочил его по земле, а если и на  это  силенок
не хватало - восхищенно глазел на оружие, которое несли другие.
   Время от времени какая-нибудь особенно возбужденная компания извлекала из
ножен старые шпаги. Такое проявление воинственных чувств обычно  происходило
перед дверями дома, хозяина которого подозревали  в  кальвинизме.  При  этом
дети вопили во весь  голос:  "Приди,  святой  Варфоломей-мей-мей!",  а  отцы
кричали: "Гугенотов на костер, на костер, на костер!"  На  крики  сначала  в
оконной раме показывалось бледное  лицо  старой  служанки  или  гугенотского
священника в черном, затем слышался лязг  засовов,  задвигаемых  на  входной
двери. Тогда буржуа, счастливый и  гордый,  подобно  лафонтеновскому  зайцу,
тем, что напугал еще большего труса,  чем  он  сам,  торжествующе  шествовал
дальше и выкрикивал под другими окнами свои  шумные,  но  не  представляющие
реальной опасности угрозы, наподобие того  как  торговец  вразнос  выкликает
свой товар.
   Особенно большое скопление людей образовалось на улице Арбр-Сек. Она была
буквально запружена народом. Густая толпа с криком и гомоном  текла  к  ярко
горящему большому фонарю, повешенному  над  вывеской,  которую  многие  наши
читатели вспомнят, если мы  скажем,  что  на  ней  была  намалевана  курица,
поджариваемая на вертеле, и стояла надпись: "Путеводная звезда".
   На пороге этой гостиницы разглагольствовал человек в модном в те  времена
квадратном хлопчатобумажном колпаке, покрывавшем  совершенно  лысую  голову.
Одной рукой он потрясал  обнаженной  шпагой,  другой  -  размахивал  большой
конторской книгой; листы ее наполовину были уже испещрены подписями.
   Человек в колпаке кричал:
   - Сюда, сюда, бравые католики! Входите в гостиницу  "Путеводная  звезда",
вас ждут доброе вино и радушный прием! Сюда, сюда! Время  самое  подходящее.
Этой ночью чистые будут отделены от  нечистых,  и  завтра  поутру  мы  будем
знать, где доброе зерно и где плевелы. Подходите,  господа!  Те,  кто  умеет
писать, подходите и сами внесите свои имена в список! Те, кто писать еще  не
научился, тоже подходите и доверьте расписаться за вас мне, мэтру Ла Юрьеру,
либо моему помощнику, господину Крокантену.
   Крокаптен, юный  шалопай  из  Перигора,  одетый  в  белое,  как  Элиасен,
подпоясанный шнурком, к которому с одного боку были подвешены кухонный нож и
чернильница, Крокантен, говорим  мы,  заранее  записал  в  свою  книгу  всех
соседей, открыв список именем своего достойного патрона, мэтра Ла Юрьера.
   - Господа, во имя  мессы!  -  горланил  что  было  сил  хозяин  гостиницы
"Путеводная звезда". - Господа, во имя нашей святой веры!
   - Да здравствует святая религия, господа! Да здравствует месса! Ух!..
   И он задохнулся от волнения и усталости, ибо уже в течение четырех  часов
пребывал в восторженном состоянии.  Призывы  Ла  Юрьера  находили  отклик  в
сердцах, охваченных не меньшим рвением, и очень многие  записывались  в  его
книгу, если они умели писать, или в книгу Крокантена,  если  писать  они  не
умели. Этот успех особенно льстил Ла  Юрьеру  еще  и  потому,  что  соседняя
церковь Cen-Жермен-л'Оксеруа была для пего опасным соперником. К счастью,  в
ту эпоху насчитывалось такое множество правоверных католиков,  что  оба  эти
заведения - гостиница и церковь - не вредили, а  помогали  друг  другу:  те,
кому не удалось пробиться в  церковь,  где  сбор  подписей  шел  у  главного
алтаря, пытались проскользнуть к подмосткам Ла Юрьера с его двойной записью,
а  те,  кто  не  протолкался  к  подмосткам,  сохраняли   надежду,   что   в
Сен-Жермен-л'Оксеруа им больше посчастливится.
   Когда обе книги - и Ла Юрьера  и  Крокантепа  -  были  заполнены,  хозяин
гостиницы "Путеводная звезда" немедленно затребовал два новых реестра с тем,
чтобы сбор подписей не прерывался ни  на  минуту;  и  оба  зазывалы  удвоили
старания, гордясь, что их достижения наконец-то вознесут мэтра Ла  Юрьера  в
глазах герцога де Гиза на недосягаемую высоту, о коей  Ла  Юрьер  так  давно
мечтал.
   Потоки верующих, уже  расписавшихся  или  желающих  расписаться  в  новых
книгах Ла Юрьера, переливались из одной улицы в другую, из одного квартала в
другой, когда в этом  многолюдий  возник  высокий  худой  человек,  который,
пробивая себе дорогу щедрыми ударами локтей и пинками,  вскоре  добрался  до
книги Крокантена.
   Добравшись, он взял перо из рук какого-то  честного  буржуа,  только  что
поставившего свою подпись, завершенную  дрожащим  хвостиком,  открыл  чистую
белую страницу и сразу всю ее измарал, начертав  на  ней  свое  имя  буквами
величиной в полдюйма и  перечеркнув  ее  героическим  росчерком,  украшенным
кляксами и закрученным, как лабиринт Дедала. Затем он передал перо стоявшему
за ним новому претенденту на место в рядах защитников святой веры.
   -  Шико,  -  прочел  будущий  лигист.  -  Чума  побери,  вот  господин  с
превосходным почерком!
   И действительно, это был  Шико.  Он,  как  мы  уже  слышали,  не  пожелал
сопровождать Генриха и теперь самостоятельно поддерживал Лигу.
   Запечатлев свое усердие  в  книге  господина  Крокантена,  он  тотчас  же
перешел к книге мэтра Ла Юрьера. Последний,  увидев  подпись  Шико  в  книге
своего  подручного,  пожелал  иметь  и  в  своем   списке   образчик   столь
вдохновенного росчерка и  встретил  гасконца  если  и  не  с  распростертыми
объятиями, то, во всяком случае, с раскрытой книгой.  Шико  принял  перо  от
торговца шерстью с улицы Бетизи и вторично начертал свое имя с  росчерком  в
сто раз великолепнее первого, после чего спросил у Ла Юрьера, нет ли у  него
третьей книги.
   Ла Юрьер шуток не понимал и вне стен гостиницы терял все свое радушие. Он
покосился на Шико, Шико посмотрел ему прямо в глаза.  Ла  Юрьер  пробормотал
что-то о проклятых гугенотах, Шико процедил сквозь  зубы  несколько  слов  о
зазнавшихся кабатчиках, Ла Юрьер отложил свою книгу  и  взялся  за  рукоятку
шпаги, Шико положил перо, готовясь, в случае  необходимости,  обнажить  свою
шпагу. По-видимому, дело явно шло к стычке, в  которой  владельцу  гостиницы
"Путеводная звезда" суждено  было  бы  понести  одни  убытки,  но  тут  Шико
почувствовал, что сзади его ущипнули за локоть, и обернулся, Перед ним стоял
король, переодетый в простого буржуа, а за королем Келюс  и  Можирон,  также
переодетые. Миньоны были вооружены рапирами и, кроме того, держали на  плече
по аркебузе.
   - Ну, ну, - сказал король, - что тут происходит? Добрые  католики  спорят
между собой! Клянусь смертью Христовой! Вы подаете дурной пример!
   - Сударь, - ответил  Шико,  не  показывая  вида,  что  узнал  Генриха.  -
Обращайтесь к зачинщику. Вот этот  ворюга  кричит,  требуя,  чтобы  прохожие
расписались в его книге, а когда они распишутся, он орет на них еще громче.
   Внимание Ла Юрьера отвлекли новые желающие поставить свою подпись,  толпа
отделила Шико, короля и  миньонов  от  заведения  фанатичного  лигиста,  они
забрались на какое-то крыльцо и, таким образом, заняли выгодную позицию.
   - Какой пыл! - сказал Генрих. - Каким теплом согрета нынче  наша  религия
на улицах моего доброго города!
   - Да, государь, но зато еретикам слишком  жарко,  -  заметил  Шико,  -  а
вашему величеству известно,  что  вас  принимают  за  еретика.  Взгляните-ка
налево, кого вы там видите?
   - О! Широкую рожу герцога Майеннского и лисью мордочку кардинала.
   - Тс-с!.. Играть наверняка, государь, можно только при  условии,  что  ты
знаешь, где твои враги, а твои враги не знают, где ты.
   - Значит, по-твоему, я должен чего-то опасаться?
   - Э, боже милостивый! В такой  толпе  ни  за  что  нельзя  поручиться.  У
кого-нибудь в кармане завалялся раскрытый нож, и этот нож  вдруг  сам  собой
втыкается в живот соседа. Сосед испускает  проклятие,  ну  а  затем  ему  не
остается ничего другого, как отдать душу богу. Пойдемте  в  другую  сторону,
государь.
   - Меня узнали?
   - Не думаю, но вас несомненно узнают, если вы здесь еще задержитесь.
   - Да здравствует месса! Да здравствует месса! - с этими  кликами  людская
толпа, двигающаяся  со  стороны  рынка,  хлынула,  словно  прилив,  в  улицу
Арбр-Сек.
   - Да здравствует герцог де Гиз! Да здравствует кардинал!  Да  здравствует
герцог Майеннский! - отвечала ей толпа, теснившаяся у дверей Ла Юрьера, она,
видимо, заметила лотарингских принцев.
   - Что это за крики? - нахмурившись, сказал Генрих III.
   - Эти крики доказывают, что каждый хорош на своем месте и  там  и  должен
оставаться; герцог де Гиз - на улицах,  а  вы  -  в  Лувре.  Идите  в  Лувр,
государь, идите в Лувр.
   - А ты пойдешь с нами?
   - Я? Ну нет, сын мой, ты во мне  не  нуждаешься,  с  тобой  твои  обычные
защитники. Вперед, Келюс! Вперед, Можирон! А я хочу посмотреть спектакль  до
конца. Мне он кажется любопытным, даже развлекательным.
   - Куда ты пойдешь?
   - Пойду расписываться в других списках. Я хочу, чтобы завтра тысяча  моих
автографов путешествовала по улицам Парижа.  Ну  вот  мы  и  на  набережной,
спокойной ночи, сын мой, иди направо, а я  поверну  налево  -  каждому  своя
дорога. Я побегу в Сен-Мери послушать знаменитого проповедника.
   - Ого! Что там еще за шум? - спросил король. - И что это за  толпа  бежит
сюда от Нового моста?
   Шико поднялся на цыпочки, но не увидел ничего, кроме кричащего, вопящего,
толкающегося народа, который, по-видимому с триумфом, влачил не то человека,
не то какой-то предмет.
   Толпа  достигла  того  места,  где  перед  улицей  Лавандьер   набережная
расширяется,  и  людские  волны,   распространившись   направо   и   налево,
расступились и вытолкнули к королю человека, он,  очевидно,  и  был  главным
действующим лицом этой бурлескной сцены. Так некогда море вынесло чудовище к
ногам Ипполита.
   Виновник переполоха оказался монахом,  сидевшим  верхом  на  осле;  монах
ораторствовал и жестикулировал.
   Осел кричал.
   - Клянусь святым чревом! - воскликнул Шико, узнав и всадника и осла. -  Я
тебе говорил о знаменитом проповеднике, который выступает в Сен-Мери. Теперь
нет надобности ходить так далеко, послушай-ка вот этого.
   - Проповедник на осле? - усомнился Келюс.
   - А почему нет, сын мой?
   - Но ведь это Силен, - сказал Можирон.
   - Который из двух  проповедник?  -  спросил  король.  -  Они  оба  кричат
одновременно.
   - Тот, что внизу, более  громогласен,  -  сказал  Шико,  -  но  тот,  что
наверху, лучше изъясняется по-французски. Слушай, Генрих, слушай.
   - Тише! - раздалось со всех сторон. - Тише!
   - Тише! - рявкнул Шико, перекрыв своим голосом крики толпы.
   Все замолчали. Народ окружил монаха и осла. Монах приступил к проповеди.
   - Братие, - сказал он. -  Париж  превосходный  город,  Париж  -  гордость
Французского королевства, а парижане - преумнейший народ.  Недаром  в  песне
говорится.., И монах затянул во все горло:

   Парижанин, милый друг,
   Сколько знаешь ты наук!

   Услышав эти слова или, скорее, мелодию, осел взялся  аккомпанировать.  Он
кричал с таким усердием и на таких высоких нотах, что заглушил голос  своего
хозяина.
   Толпа загоготала.
   - Замолчи, Панург, сейчас же замолчи, - рассердился монах, - ты  возьмешь
слово, когда дойдет твоя очередь, а сейчас дай мне высказаться первому.
   Осел замолчал.
   - Братие! - продолжал проповедник. - Земля наша есть  юдоль  скорби,  где
человек большую часть своей жизни утоляет жажду одними слезами.
   - Да он пьян, мертвецки пьян! - возмущенно воскликнул король.
   - Пропади он пропадом! - поддакнул Шико.
   - К вам я обращаюсь, - продолжал монах, - я, такой, каким вы меня видите,
как еврей, вернулся из изгнания, и уже восемь  суток  мы  с  Панургом  живем
только подаяниями и постом.
   - А кто такой Панург? - спросил король.
   - По всей видимости, настоятель его монастыря, - ответил Шико. -  Но  дай
мне послушать, этот добряк меня трогает.
   - И кто меня довел до этого, друзья мои? Ирод! Вы знаете о каком Ироде  я
говорю.
   - И ты знаешь, сын мой, - сказал Шико. -