принцев, но Шико, делая  вид,
будто ему вздумалось посадить одну из своих  бумажных  куриц  в  цепочки  из
рубинов, украшавшие шляпу короля, наклонился к Генриху и шепнул ему на ухо:
   - Взгляни на своего братца, Генрих.
   Генрих быстро поднял глаза,  палец  герцога  Анжуйского  опустился  с  не
меньшей быстротой. Однако было уже поздно. Король увидел движение и  угадал,
что оно означает.
   - Государь, - продолжал герцог де Гиз, который заметил, как  Шико  что-то
сказал королю, но не мог  расслышать  его  слов,  -  католики  действительно
назвали свое сообщество святой Лигой, и эта Лига ставит себе  главной  целью
укрепить трон, защитить его от наших заклятых врагов - гугенотов.
   - Хорошо сказано! - воскликнул Шико. - Я одобряю pedibus et nutu  <Ногами
и головой (лат.)>.
   - И все же, - продолжал герцог, - одного объединения еще мало,  государь,
еще недостаточно соединиться с единое тело, каким бы сплоченным оно ни было;
это тело нужно привести в движение, направить его к некоей цели. Ибо в таком
королевстве, как Франция, несколько  миллионов  людей  не  объединяются  без
согласия короля.
   - Несколько миллионов людей! - воскликнул Генрих, даже не пытаясь  скрыть
своего Удивления, которое с полным основанием можно было принять за испуг.
   - Несколько миллионов людей! - повторил Шико.  -  Ничего  себе  маленькое
семечко из недовольных! Если его посадят умелые руки,  а  уж  в  этом  я  не
сомневаюсь, оно не замедлит принести премилые плоды.
   На этот раз терпение герцога, по-видимому,  истощилось,  он  презрительно
сжал губы, напряг правую ногу и чуть было не топнул ею, но сдержался.
   - Меня удивляет, государь, - сказал он, - что ваше величество  дозволяете
так часто прерывать мою речь, хотя я говорю о столь важных материях.
   При этом открытом  выражении  неудовольствия,  со  справедливостью  коего
нельзя было не согласиться, Шико обвел всех присутствующих злыми глазами  и,
подражая пронзительному голосу парламентского глашатая, крикнул;
   - Тише, там! Иначе, клянусь святым чревом, будете иметь дело со мной.
   - Несколько миллионов! - повторил король,  которого  это  число,  видимо,
поразило.  -  Весьма  лестно  для  католической  религии;  но  против   этих
нескольких  миллионов  объединившихся  католиков   сколько   человек   могут
выставить протестанты в моем королевстве?
   Герцог, казалось, пытался вспомнить какую-то цифру.
   - Четверых, - сказал Шико.
   Эта новая выходка была встречена громким  смехом  придворных  короля,  но
герцог де Гиз нахмурил брови, а в передней  среди  его  дворян,  возмущенных
дерзостью шута, послышался громкий ропот.
   Король медленно повернулся к двери, откуда доносились недовольные голоса;
и так как он умел придавать своему взгляду выражение  высокого  достоинства,
то ропот сразу затих.
   Затем король с тем же выражением взглянул на герцога.
   - Итак, сударь, - сказал он, - чего вы добиваетесь?.. К делу.., к делу...
   - Я прошу одного, государь, ибо  слава  моего  короля  мне,  быть  может,
дороже моей собственной, я хочу, чтобы  ваше  величество,  которое  во  всем
стоит выше нас, выказали  свое  превосходство  над  нами  также  и  в  своей
ревностной приверженности к католической вере и, таким  образом,  лишили  бы
недовольных всякого повода к возобновлению войн.
   - Ах, если речь идет о войне, мой кузен, - сказал Генрих,  -  то  у  меня
есть войска; только под  вашим  командованием,  в  том  лагере,  который  вы
покинули,  чтобы  осчастливить  меня  вашими   драгоценными   наставлениями,
насчитывается, если я не ошибаюсь, примерно двадцать пять тысяч солдат.
   - Государь, может быть, я должен объяснить, что я понимаю под войной?
   -  Объясните,  мой  кузен,  вы  великий  полководец,  и  я   всегда,   не
сомневайтесь в этом, с большим удовольствием слушаю, как  вы  рассуждаете  о
подобных материях.
   - Государь, я хотел сказать, что в наше время короли призваны  вести  две
войны: войну духовную, если можно так выразиться, и  войну  политическую,  -
войну с идеями и войну с людьми.
   - Смерть Христова! - сказал Шико. - Как это великолепно изложено!
   - Замолчи, дурак! - приказал король.
   - Люди, - продолжал герцог, - существа видимые,  осязаемые,  смертные;  с
ними можно соприкоснуться, атаковать их и разбить, а когда они  разбиты,  их
судят или вешают без суда, что еще лучше.
   - Да, - сказал Шико, - их можно повесить безо всякого суда: это  будет  и
покороче, и более по-королевски.
   - Но с идеями, - продолжал герцог, - с идеями вы не сможете бороться, как
с людьми, государь, они невидимы и  проскальзывают  повсюду;  они  прячутся,
особенно от глаз тех, кто хочет их  искоренить.  Укрывшись  в  тайниках  душ
человеческих, они пускают там глубокие корни. И чем старательнее срезаете вы
неосторожные побеги, показавшиеся  на  поверхности,  тем  более  могучими  и
неистребимыми становятся невидимые корни. Идея, государь, это карлик-гигант,
за которым необходимо следить днем и ночью, ибо  вчера  она  пресмыкалась  у
ваших ног, а завтра грозно нависнет над вашей головой. Идея,  государь,  это
искра, упавшая в  солому,  и  только  зоркие  глаза  могут  заметить  пожар,
занимающийся среди бела дня. И вот  почему,  государь,  нам  нужны  миллионы
дозорных.
   - Вот и последние четыре французских гугенота летят  ко  всем  чертям!  -
сказал Шико. - Клянусь святым чревом! Мне их жалко.
   - И для того, чтобы смотреть за этими дозорными, - продолжал герцог, -  я
предлагаю вашему величеству назначить главу для святого Союза.
   - Вы кончили, мой кузен? - спросил король.
   - Да, государь, и, как его  величество  могло  видеть,  говорил  со  всей
откровенностью.
   Шико испустил  чудовищный  вздох,  а  герцог  Анжуйский,  оправившись  от
недавнего испуга, улыбнулся лотарингскому принцу.
   - Ну а вы, - сказал король, обращаясь к окружавшим его придворным, -  что
вы об этом думаете, господа?
   Шико, ни слова не говоря, взял свою шляпу и перчатки,  затем  схватил  за
хвост львиную шкуру, разостланную на полу,  оттащил  ее  в  угол  комнаты  и
улегся.
   - Что вы делаете, Шико? - спросил король.
   - Государь, - ответил Шико, -  говорят,  что  ночь  -  хороший  советчик.
Почему так говорят? Потому, что ночью спят. Я буду спать, государь, а завтра
на свежую голову отвечу моему кузену де Гизу.
   И он растянулся на шкуре во всю  ее  длину,  герцог  метнул  на  гасконца
яростный взгляд; Шико, приоткрыв один глаз, перехватил его и ответил храпом,
подобным раскату грома.
   - Итак, государь, - спросил герцог, - что думает ваше величество?
   - Я думаю, вы  правы,  как  всегда,  кузен,  соберите  же  ваших  главных
лигистов, придите сюда вместе  с  ними,  и  я  изберу  человека,  в  котором
нуждается религия.
   - А когда, государь? - спросил герцог.
   - Завтра.
   И, произнося это слово, король искусно разделил  свою  улыбку,  адресовав
одну половину герцогу де Гизу, а другую - герцогу Анжуйскому.
   Последний собирался было удалиться вместе с  придворными,  но  только  он
шагнул к двери, как Генрих сказал:
   - Останьтесь, брат мой, я хочу с вами поговорить.
   Герцог де Гиз на мгновение сжал рукою  свой  лоб,  словно  желая  собрать
воедино поток мыслей, а затем вышел вместе  со  своей  свитой  и  исчез  под
сводами галереи.
   Еще через минуту загремели радостные клики толпы, приветствовавшей  выход
герцога из Лувра точно так же, как она приветствовала его вступление в Лувр.
   Шико  продолжал  храпеть,  но  мы  не  поручились  бы  за  то,   что   он
действительно спал.

Глава 38

КАСТОР И ПОЛЛУКС

   Задержав у себя брата, король отпустил своих фаворитов.
   Во время предыдущей сцены герцогу Анжуйскому удалось сохранить для  всех,
кроме Шико и герцога де Гиза, вид  полного  равнодушия  к  происходящему,  и
теперь он без  всякого  недоверия  отнесся  к  приглашению  Генриха.  Он  не
подозревал, что гасконец заставил короля  взглянуть  в  его  сторону  и  тот
увидел неосторожный палец, поднесенный к губам.
   - Брат мой, - сказал Генрих, большими шагами расхаживая от двери до окна,
после того как он убедился, что в кабинете не осталось никого, кроме Шико, -
знаете ли вы, что я счастливейший король на земле?
   - Государь, - сказал принц, - счастье вашего величества, если  только  вы
действительно  почитаете  себя  счастливым,  не  более  чем  вознаграждение,
ниспосланное вам небом за ваши заслуги.
   Генрих посмотрел на своего брата.
   - Да, я очень счастлив, - подтвердил он, - потому что если  великие  идеи
не осеняют мою голову, они осеняют головы тех,  кто  меня  окружает.  Мысль,
которую только что изложил перед нами мой кузен Гиз, это великая идея.
   Герцог поклонился в знак согласия.
   Шико открыл один глаз, словно он плохо слышал с закрытыми глазами или ему
было  необходимо  видеть  лицо  короля,  чтобы  постигнуть  подлинный  смысл
королевских слов.
   - Ив самом деле, - продолжал Генрих, - стоит собрать под  одним  знаменем
всех  католиков,  создать  королевство  церкви,  незаметно  вооружить  таким
образом всю Францию от Кале до Лангедока, от Бретани до Бургундии, и у  меня
всегда будет армия, готовая выступить против Англии, Фландрии пли Испании, а
Англия, Фландрия или Испания  ничего  и  не  заподозрят.  Понимаете  ли  вы,
Франсуа, какая это гениальная мысль?
   - Не правда ли, государь? - сказал герцог  Анжуйский,  обрадованный  тем,
что король разделяет взгляды его союзника, герцога де Гиза.
   - Да, и, признаюсь, я испытываю горячее желанно щедро вознаградить автора
столь мудрого прожекта.
   Шико открыл оба глаза, но тут же закрыл их: он уловил на лице короля одну
из тех неприметных улыбок, которые мог увидеть только  он,  знавший  Генриха
лучше всех остальных; этой улыбки ему было достаточно.
   - Да, - продолжал король, - повторяю, такой прожект заслуживает  награды,
и  я  сделаю  все  для  того,  кто  его  задумал.  Скажите   мне,   Франсуа,
действительно ли герцог де Гиз  отец  этой  превосходной  идеи  или,  вернее
сказать, зачинатель этого великого дела? Ведь дело уже начато,  не  так  ли,
брат мой?
   Герцог Анжуйский кивнул головой, подтверждая, что  к  исполнению  замысла
действительно уже приступили.
   - Тем лучше, тем лучше, - повторил  король.  -  Я  сказал,  что  я  очень
счастлив, мне надо было бы сказать - я слишком счастлив, Франсуа,  ибо  моих
ближних не только осеняют  великие  идеи,  но  мои  ближние,  горя  желанием
послужить своему королю и родственнику, еще и сами  претворяют  эти  идеи  в
жизнь. Однако я у вас спросил, дорогой Франсуа, - продолжал Генрих,  положив
руку на плечо своему брату, - я у вас спросил,  действительно  ли  за  такую
поистине королевскую мысль я должен благодарить моего кузена Гиза?
   - Нет, государь, ее выдвинул кардинал  Лотарингский  более  двадцати  лет
тому назад, и только ночь святого Варфоломея  помешала  ее  исполнению  или,
верное, временно сделала его ненужным.
   - Ах, какое несчастье, что  кардинал  Лотарингский  скончался!  -  сказал
Генрих. - Я бы сделал его  папой  после  смерти  его  святейшества  Григория
Тринадцатого. Тем не менее нельзя  не  признать,  -  продолжал  он  с  видом
полнейшего  простодушия,  который  умел  принимать  на  себя  лучше   любого
французского комедианта,  -  тем  не  менее  нельзя  не  признать,  что  его
племянник унаследовал эту идею и заставил ее плодоносить. К сожалению, я  не
в силах сделать его папой, по я его сделаю... Чем бы  таким  его  наградить,
Франсуа, каким, чего бы у него еще не было?
   - Государь, - сказал  Франсуа,  обманутый  словами  своего  брата,  -  вы
преувеличиваете заслуги нашего кузена. Как я уже говорил, для него эта  идея
- только наследственное владение, и есть человек, который весьма  помог  ему
возделать это владение.
   - Его брат, кардинал, не так ли?
   - Само собой, он тоже этим занимался, однако не он был тем человеком.
   - Значит, герцог Майеннский?
   - О государь, вы оказываете ему слишком много чести!
   - Ты прав. Нельзя и подумать,  чтобы  какая-нибудь  дельная  политическая
мысль могла прийти в  голову  этому  мяснику.  Но  кому  же  я  должен  быть
признателен, Франсуа, за помощь, оказанную моему кузену?
   - Мне, государь, - сказал герцог.
   - Вам! - воскликнул Генрих, словно бы вне себя от изумления.
   Шико открыл один глаз. Герцог поклонился.
   - Как! - сказал Генрих. - В то время, когда весь мир ополчился  на  меня,
проповедники  обличают  мои  пороки,  поэты  и  пасквилянты  высмеивают  мои
недостатки, мудрые политиканы указывают на мои ошибки, в то время, когда мои
друзья  смеются  над  моей  беспомощностью,  когда  общее  положение   стало
настолько ненадежным и запутанным, что я худею прямо на глазах и каждый день
нахожу у себя все новые и новые  седые  волосы,  подобная  идея  приходит  в
голову вам, Франсуа, человеку, в котором, должен вам  признаться  (известно,
что люди слабы, а короли слепы), в котором я  не  всегда  видел  друга.  Ах,
Франсуа, как я виноват!
   И Генрих, растроганный до слез, протянул своему брату руку.
   Шико открыл оба глаза.
   - Подумайте, - продолжал Генрих, - какая победительная идея!  Ведь  я  не
могу ни ввести новый налог, ни объявить набор в армию, не вызывая криков,  я
не могу ни гулять, ни спать,  ни  любить,  не  вызывая  смеха.  И  вот  идея
господина де Гиза или, скорее, ваша, Франсуа, разом дает мне армию,  деньги,
друзей и покой. Теперь, чтобы этот  покой  был  длительным,  Франсуа,  нужно
только одно...
   - Что именно?
   - Мой кузен тут говорил, что великое движение должно иметь своего вождя.
   - Да, несомненно.
   - Этим вождем, поймите меня правильно, Франсуа, не может быть ни один  из
моих фаворитов. Ни один из них не обладает одновременно и  умом  и  сердцем,
необходимыми для такого крутого взлета. Келюс храбр, но бедняга занят только
своими  любовными  похождениями.  Можирон  храбр,  но   его   тщеславие   не
простирается дальше нарядов. Шомберг храбр, но не отличается умом, даже  его
лучшие друзья вынуждены  это  признать.  Д'Эпернон  храбр,  но  он  насквозь
лицемерен, я не верю ни единому его слову, хотя и встречаю его с улыбкой  на
лице. Ведь вы знаете, Франсуа, - все более  и  более  непринужденно  говорил
Генрих, - одна из самых тяжких обязанностей короля в  том,  что  король  все
время должен притворяться. Поэтому, видите, -  добавил  он,  -  всякий  раз,
когда я могу говорить от чистого сердца, как сейчас, я дышу свободно.
   Шико закрыл оба глаза.
   - Ну так вот, - заключил Генрих, - если мой  кузен  де  Гиз  возымел  эту
идею, идею, в развитии которой вы, Франсуа, приняли такое  большое  участие,
то, вероятно, ему и подобает взять на себя приведение ее в действие.
   - Что вы сказали, государь? - воскликнул Франсуа, задыхаясь от тревожного
волнения.
   - Я сказал, что для руководства таким движением нужен великий принц.
   - Государь, остерегитесь!
   - Великий полководец, ловкий дипломат.
   - Прежде всего ловкий дипломат, - заметил герцог.
   - Полагаю, вы согласитесь, Франсуа, что герцог де Гиз во всех  отношениях
подходит на этот пост? Не правда ли?
   - Брат мой, - сказал Франсуа, - Гиз и так уже слишком могуществен.
   - Да, конечно, - сказал Генрих, - но его могущество - залог моей силы.
   - У герцога де Гиза - армия и  буржуазия,  у  кардинала  Лотарингского  -
церковь, Майенн - орудие своих братьев; вы  собираетесь  объединить  слишком
большие силы в руках одной семьи.
   - Вы правы, Франсуа, - сказал Генрих, - я об этом уже думал.
   - Если бы еще Гизы были французскими принцами, тогда бы  это  можно  было
понять; тогда в их  интересах  было  бы  возвеличение  династии  французских
королей.
   - Нет сомнения, но, к несчастью, они - лотарингские принцы.
   - Их дом вечно соперничал с нашим.
   - Франсуа, вы коснулись открытой раны. Смерть Христова! Я и не думал, что
вы такой хороший политик. Ну да, вот она,  причина,  почему  я  худею  и  до
времени покрываюсь сединой. Вот она - возвышение Лотарингского дома рядом  с
нашим. Поверьте мне, Франсуа, не проходит и дня без того, чтобы троица Гизов
- вы очень верно подметили: у них у троих все в руках, -  не  проходит  дня,
чтобы либо герцог, либо кардинал, либо  Майенн,  все  равно,  не  один,  так
другой, дерзостью или ловкостью,  силой  или  хитростью  не  урвали  бы  еще
какой-нибудь клочок моей власти, не похитили  бы  еще  какую-нибудь  частицу
моих привилегий, а я, такой, какой я есть - слабый  и  одинокий,  ничего  не
могу сделать против них. Ах, Франсуа, если бы  наше  сегодняшнее  объяснение
произошло раньше, если бы я раньше мог, читать в вашем сердце, как  я  читаю
сейчас! Конечно, имея в вас опору, я мог бы успешнее сопротивляться им,  чем
до сих пор. Но теперь, вы сами вяжите, уже поздно.
   - Почему поздно?
   - Потому, что без борьбы они не уступят, а любая  борьба  меня  утомляет.
Посему я и назначу его главой Лиги.
   - Вы совершите ошибку, брат, - сказал Франсуа.
   - Но кого, по-вашему, я должен назначить, Франсуа? Кто согласится  занять
этот опасный пост? Да, опасный. Разве вы не понимаете  замысел  герцога?  Он
уверен, что главой Лиги я назначу его.
   - Ну и что?
   - Да то, что всякий другой избранник станет его кровным врагом.
   - Назначьте человека, достаточно  сильного,  который,  опираясь  на  ваше
могущество, мог бы не бояться всех трех соединенных лотарингцев.
   - Э, мой добрый брат, - сказал Генрих с унынием в голосе,  -  я  не  знаю
никого, кто отвечал бы вашим условиям.
   - Посмотрите вокруг, государь.
   - Вокруг себя я вижу только вас и Шико, мой брат, и вы оба мои  подлинные
друзья.
   - Ого! - проворчал Шико. - Неужели он и меня собирается одурачить?
   И снова закрыл глаза.
   - Ну, - сказал герцог, - вы все еще не понимаете, братец?
   Генрих воззрился на герцога Анжуйского, словно бы с его глаз вдруг  спала
пелена.
   - А, вот как! - воскликнул он. Франсуа молча кивнул головой.
   - Нет, нет, - сказал Генрих, - вы никогда на это не  согласитесь.  Задача
слишком тяжелая; это не для вас - изо дня в день подгонять  ленивых  буржуа,
заставляя их обучаться военному искусству, это не для вас - изо дня  в  день
просматривать речи всех проповедников, это  не  для  вас  -  в  случае  если
разгорится битва и улицы Парижа превратятся в  бойню,  брать  на  себя  роль
мясника. Для этого надо быть одним в трех лицах, как герцог де Гиз, и  иметь
правую руку, которая звалась бы Карл, и левую руку, которая звалась бы  Луи.
Вы знаете, в день святого Варфоломея герцог многих поубивал собственноручно,
не правда ли, Франсуа?
   - Слишком многих, государь!
   - Возможно, он действительно переусердствовал. Но ты оставили без  ответа
мой вопрос, Франсуа. Как! Неужели вам придется по душе  занятие,  которое  я
вам описал?  Вы  будете  заискивать  перед  этими  ротозеями  в  самодельных
кирасах, в кастрюлях, которые они напялят  на  головы  вместо  касок?  И  вы
будете искать популярности, вы, самый большой вельможа нашего двора? Клянусь
жизнью, брат, как люди меняются с годами!
   - Может быть, я бы и не стал этим заниматься ради самого себя,  государь,
но, конечно, ради вас я сделаю все.
   - Добрый брат, превосходный брат! - растрогался Генрих, пытаясь  вытереть
кончиком пальца не существующую слезу.
   - Итак, - сказал Франсуа, - вы не возражаете, Генрих, если я возьмусь  за
дело, которое вы намеревались поручить герцогу Гизу?
   - Мне возражать! - воскликнул Генрих. - Клянусь рогами дьявола! Нет, я не
только не возражаю, наоборот, меня просто пленяет ваше предложение.  Значит,
и вы тоже, и вы думали о Лиге? Тем лучше, - смерть Христова!  -  тем  лучше!
Значит, и вы тоже были немножко причастны к этой идее? Да что я -  немножко!
Весьма и весьма основательно. А  потом  все,  что  вы  мне  тут  наговорили,
ей-богу, это просто восхитительно! Поистине  меня  окружают  только  великие
умы, меня, величайшего осла в своем королевстве.
   - О! Ваше величество изволите шу