де Меридор почитал вас мертвой,  сударыня,  и  оплакивал
вас, как подобает оплакивать такому отцу такую дочь.
   - - Как? - воскликнула Диана. - И никто его не разуверил?
   - Никто.
   - Да, да, никто! - отозвался  старец,  выходя  из  состояния  небытия.  -
Никто, даже господин де Бюсси.
   - Неблагодарный! - произнес Бюсси тоном ласкового упрека.
   - О пот, - ответил старик, - нет, вы были правы вот она, минута,  которая
с лихвой оплачивает все моя страдания. О моя Диана!  Моя  любимая  Диана!  -
продолжал он, одной рукой охватив голову дочери  и  притягивая  ее  к  своим
губам, а другую руку протянув Бюсси.
   И вдруг он вскинул голову, словно  какое-то  горестное  воспоминание  или
новый страх пробились к нему в сердце сквозь броню  радости,  которая,  если
так можно выразиться, только что одела это сердце.
   - Однако вы говорили, сеньор де Бюсси, что я увижу  госпожу  де  Монсоро.
Где же она?
   - Увы, батюшка! - прошептала Диана. Бюсси собрал все свои силы.
   - Она перед вами, - сказал он, - и граф де Монсоро ваш зять.
   - Что, что? - пролепетал пораженный барон. - Господин де  Монсоро  -  мой
зять, и никто меня об этом не известил, ни ты, Диана, ни он сам, никто?
   - Я не смела писать вам, батюшка, из страха, как бы письмо  не  попало  в
руки принца. К тому же я полагала, что вы все знаете.
   - Но зачем, - спросил барон, - к чему все эти непонятные секреты?
   - О да, батюшка, подумайте сами, - подхватила Диана, - почему господин де
Монсоро оставлял вас в уверенности, что я мертва? Для  чего  он  скрывал  от
вас, что он мой муж?
   Барон, весь трепеща, словно боясь постигнуть до конца эту мрачную  тайну,
робко вопрошал  взором  и  сверкающие  глаза  своей  дочери,  и  грустные  и
проницательные глаза Бюсси.
   Тем временем, шаг за шагом продвигаясь вперед, они вошли в гостиную.
   - Господин де Монсоро - мой зять, - все еще бормотал  ошеломленный  барон
де Меридор.
   - Это не должно вас удивлять, - ответила Диана, и в голосе  ее  прозвучал
ласковый упрек, - разве вы не приказали мне выйти за него замуж, батюшка?
   - Да, если он тебя спасет.
   - Ну вот, он меня и спас, - глухо проговорила молодая женщина и  упала  в
кресло. - Он меня и спас - если не от беды, то, во всяком случае, от позора.
   - Тогда почему он не известил меня, что ты жива, меня, который так горько
тебя оплакивал? - повторял старец. - Почему он предоставил мне  погибать  от
отчаяния, когда одно слово, одно-единственное, могло вернуть мне жизнь?
   - О, тут есть какой-то коварный умысел, - воскликнула Диана.  -  Батюшка,
отныне вы меня  не  оставите.  Господин  де  Бюсси,  вы  не  откажетесь  нас
защитить, не так ли?
   - К моему сожалению, сударыня, -  сказал  молодой  человек,  склоняясь  в
поклоне, - у меня нет права проникать в ваши семейные тайны. Я  должен  был,
видя странное поведение вашего супруга, найти  вам  защитника,  которому  вы
могли бы открыться. Вот он, этот защитник, за ним я ездил в Меридор.  Отныне
ваш отец с вами, и я удаляюсь.
   - Он прав, - печально  заметил  старец.  -  Господин  де  Монсоро  боялся
прогневать герцога Анжуйского, господин де Бюсси тоже боится навлечь на себя
гнев его высочества.
   Диана бросила на молодого человека красноречивый взгляд, который означал:
   "Вы, кого  зовут  храбрецом  Бюсси,  неужели  вы  боитесь  гнева  герцога
Анжуйского, как может его бояться господин де Монсоро?" Бюсси понял значение
взгляда Дианы и улыбнулся.
   - Господин барон, -  сказал  он,  -  умоляю  извинить  меня  за  странную
просьбу, и вас, сударыня, я тоже прошу простить меня, ибо намерения  у  меня
самые благие.
   Отец и дочь обменялись взглядами и замерли в ожидании.
   - Господин барон, - продолжал Бюсси, - спросите, я вас прошу,  у  госпожи
де Монсоро...
   При последних словах, подчеркнутых  Бюсси,  молодая  женщина  побледнела;
увидев, что он причинил ей боль, Бюсси поправился:
   - Спросите у вашей дочери, счастлива ли она  в  браке,  на  который  дала
согласие, выполняя вашу родительскую волю.
   Диана заломила руки и зарыдала. Таков был единственный ответ, который она
была в состоянии дать Бюсси. Впрочем, никакой другой не был бы яснее этого.
   Глаза старого барона наполнились слезами, он начинал понимать, что,  быть
может, слишком поспешил завязать дружбу с графом де  Монсоро  и  эта  дружба
сыграла роковую роль в несчастной судьбе его дочери.
   - Теперь, - сказал Бюсси, - правда ли, сударь, что вы отдали  руку  вашей
дочери господину де Монсоро добровольно, не будучи к этому  вынуждены  силой
или какой-нибудь хитростью?
   - Да, при условии, что он ее спасет.
   - И, действительно, он ее спас. Я не  считаю  нужным  спрашивать  у  вас,
сударь, намерены ли вы держать свое слово.
   - Держать свое слово - это всеобщий закон и, в особенности, закон для лиц
благородного происхождения, и  вы,  сударь,  должны  это  знать  лучше,  чем
кто-либо. Господин де Монсоро, по вашим собственным словам, спас жизнь  моей
дочери, стало быть, моя дочь принадлежит господину де Монсоро.
   - Ах, - прошептала молодая женщина, - почему я не умерла!
   - Сударыня, - обратился к ней Бюсси, - теперь вы понимаете - у меня  были
основания сказать, что мне здесь больше нечего делать. Господин барон  отдал
вашу руку господину де Монсоро, да вы и сами обещали ему стать его женой при
условии, что снова увидите вашего отца живым и невредимым.
   - Ах, не разрывайте мне сердце, господин де Бюсси, -  воскликнула  Диана,
подходя к молодому человеку, - батюшка не знает, что я боюсь его, батюшка не
знает, что я  его  ненавижу.  Батюшка  упорно  желает  видеть  в  нем  моего
спасителя, ну а я, руководствуясь не рассудком,  а  чутьем,  утверждаю,  что
этот человек - мой палач.
   - Диана! Диана! - закричал барон. - Он спас тебя!
   - Да, - вскричал Бюсси, выйдя  из  себя  и  разом  преступив  границы,  в
которых до сей минуты его удерживали благоразумие и щепетильность, - да,  ну
а что, если опасность была не столь  велика,  как  вам  кажется,  что,  если
опасность была мнимой, что, если... Ах,  да  разве  я  знаю?  Поверьте  мне,
барон, во всем этом есть какая-то тайна, которую мне еще предстоит раскрыть,
и я ее раскрою. Но считаю своим долгом вам заявить, если бы мне, мне самому,
посчастливилось оказаться на месте господина де Монсоро, то и я спас  бы  от
бесчестия вашу целомудренную и прекрасную дочь, но, клянусь  богом,  который
мне внемлет, я не стал бы требовать оплаты за эту услугу.
   -  Он  ее  любит,  -  сказал  барон,  который  и   сам   чувствовал   всю
отвратительность поведения графа де Монсоро, - а любви надо прощать.
   - А я? - крикнул Бюсси. - Разве я...
   Испуганный этой вспышкой,  невольно  вырвавшейся  из  его  сердца,  Бюсси
замолчал, но оборванная фраза была досказана его вспыхнувшим взором.
   Диана поняла Бюсси не хуже, чем если бы  он  высказал  словами  все,  что
кипело в его душе, а может быть, его взгляд был красноречивее всяких слов.
   - - Итак, - сказала она, краснея, - вы меня поняли, но правда ли? Ну  что
ж, мой друг, мой брат, ведь вы притязали на оба эти имени, и я отдаю их вам.
Итак, мой друг, итак, мой брат, можете ли вы мне чем-нибудь помочь?
   - Но герцог Анжуйский! Герцог Анжуйский! - лепетал старик,  которого  все
еще слепила молния грозившего ему высочайшего гнева.
   - Я не из тех, кто  боится  гнева  принцев,  синьор  Огюстен,  -  ответил
молодой человек, - и либо я сильно  ошибаюсь,  либо  нам  нечего  страшиться
этого гнева; коли вы того пожелаете, господин барон, то я сделаю  вас  таким
близким другом принца, что это он будет вас защищать от  графа  де  Монсоро,
ибо  подлинная  опасность,  поверьте  мне,  исходит  от   графа,   опасность
неизвестная, но несомненная, невидимая, но, быть может, неотвратимая.
   - Однако, ежели герцог узнает, что Диана жива, все  погибло,  -  возразил
старый барон.
   - Ну, коли так, - сказал Бюсси, - я вижу, что бы я ни сказал,  все  равно
вы прежде всего и скорее, чем мне, поверите господину де Монсоро.  Не  будем
больше об этом говорить; вы отказываетесь  от  моего  предложения,  господин
барон, вы отталкиваете всемогущую руку, которую  я  готов  призвать  вам  на
помощь; бросайтесь же в объятия человека,  который  так  прекрасно  оправдал
ваше доверие. Я уже сказал: мой долг выполнен, и  мне  больше  нечего  здесь
делать. Прощайте, сеньор Огюстен, прощайте,  сударыня,  больше  вы  меня  не
увидите, я ухожу. Прощайте!
   - Ну, а  я?  -  воскликнула  Диана,  схватив  его  за  руку.  -  Разве  я
поколебалась хотя бы на секунду? Разве я изменила  свое  отношение  к  нему?
Нет. На коленях умоляю  вас,  господин  де  Бюсси,  не  покидайте  меня,  не
покидайте меня!
   Бюсси сжал стиснутые в мольбе прекрасные руки, и весь гнев разом слетел с
него, как под жаркой улыбкой майского солнца с гребня скалы внезапно слетает
снеговая шапка.
   - В добрый час, сударыня! - сказал Бюсси. -  Я  принимаю  святую  миссию,
которую вы на меня возлагаете, и через три дня,  ибо  мне  требуется  время,
чтобы добраться до принца, - он, по слухам, нынче совершает вместе с королем
паломничество к Шартрской богоматери, - не позже,  чем  через  три  дня,  мы
снова увидимся, или я недостоин носить имя Бюсси.
   И, подойдя к Диане, опьяняя ее страстным дыханием и  пламенным  взглядом,
он тихо добавил:
   - Мы с вами в союзе против Монсоро, помните же, что это не он вернул  вам
отца, и не предавайте меня.
   И, пожав на прощание руку барона, Бюсси устремился из комнаты,

Глава 26

О ТОМ, КАК БРАТ ГОРАНФЛО ПРОСНУЛСЯ И КАКОЙ ПРИЕМ БЫЛ ОКАЗАН ЕМУ В МОНАСТЫРЕ

   Мы оставили нашего друга Шико в ту минуту, когда он восхищенно  любовался
братом Горанфло, который беспробудно  спал,  сотрясая  воздух  громкозвучным
храпом. Шико знаком предложил хозяину гостиницы выйти и унести свечу, еще до
этого он попросил мэтра Бономе ни в коем случае не проговориться  почтенному
монаху, что его сотрапезник выходил в десять часов вечера и вернулся  только
в три часа утра.
   Поскольку мэтру Бономе было ясно, что, какие бы  отношения  ни  связывали
шута и монаха, расплачивается всегда шут, он питал к шуту великое  почтение,
а к монаху относился довольно пренебрежительно.
   Поэтому он пообещал Шико никому не  заикаться  насчет  событий  прошедшей
ночи и удалился, как ему и было предложено, оставив обоих друзей в темноте.
   Вскоре Шико заметил одну особенность, которая привела его в восторг: брат
Горанфло  не  только  храпел,  но  и  говорил.  Его  бессвязные  речи   были
порождением не терзаемой угрызениями совести, как вы могли  бы  подумать,  а
перегруженного пищей желудка.
   Если бы слова, выпаливаемые братом Горанфло во сне, присоединить  одно  к
другому, мы получили бы необычайный букет  из  изысканных  цветов  духовного
красноречия и чертополоха застольной мудрости.
   Шико тем временем понял, что в  кромешной  тьме  ему  чрезвычайно  трудно
будет выполнить свою  задачу  и  восстановить  статус  кво,  так  чтобы  его
собутыльник, проснувшись, ничего не заподозрил. И в самом деле, передвигаясь
в темноте,  он,  Шико,  может  неосторожно  наступить  на  одну  из  четырех
конечностей Горанфло, раскинутых в неизвестных  ему  направлениях,  и  тогда
боль вырвет монаха из мертвой спячки.
   Чтобы немного осветить комнату, Шико подул на угла в очаге.
   При этом звуке Горанфло перестал храпеть и пробормотал:
   - Братие! Вот лютый ветер: се дуновение господне, дыхание всевышнего, оно
меня вдохновляет.
   И тут же снова захрапел.
   Шико выждал минуту, пока сон не завладеет монахом, затем осторожно  начал
его распеленывать.
   - Б-р-р-р-р! - зарычал Горанфло. - Какой холод! Виноград не  вызреет  при
таком холоде.
   Шико прервал свое занятие на середине и несколько  минут  выжидал,  потом
опять принялся за работу.
   - Вы знаете мое усердие, братие, - забормотал монах, -  я  все  отдам  за
святую церковь и за монсеньера герцога де Гиза.
   - Каналья! - сказал Шико.
   - Таково и мое мнение,  -  немедленно  отозвался  Горанфло,  -  с  другой
стороны, несомненно...
   - Что несомненно? - спросил  Шико,  приподнимая  туловище  монаха,  чтобы
натянуть на него рясу.
   - Несомненно, что человек сильнее вина; брат Горанфло  боролся  с  вином,
как Иаков с ангелом, и брат Горанфло победил вино.
   Шико пожал плечами.
   Это несвоевременное движение привело к тому,  что  Горанфло  открыл  один
глаз и увидел над собой улыбающегося Шико, который в  неверном  свете  углей
очага показался ему мертвенно-бледным и зловещим.
   - Ах, только не надо призраков, не надо домовых, -  запротестовал  монах,
словно объясняясь с каким-то хорошо знакомым чертом, который нарушил условия
подписанного между ними договора.
   - Он мертвецки пьян, - заключил Шико, окончательно облачив брата Горанфло
в рясу и натягивая ему на голову капюшон.
   - В добрый час!  -  проворчал  монах.  -  Наконец-то  пономарь  догадался
закрыть дверь на хоры и больше не дует,  -  Теперь  просыпайся,  когда  тебе
вздумается, - сказал Шико. - Мне все равно.
   - Господь внял моей молитве, -  бормотал  Горанфло,  -  в  мерзопакостный
аквилон, который  он  наслал,  чтоб  померзли  виноградники,  превратился  в
сладчайший зефир.
   - Аминь! - сказал Шико.
   Придав возможно большую правдоподобность нагромождению пустых  бутылок  и
грязных тарелок на столе, он соорудил себе подушку из салфеток и простыню из
скатерти, улегся на пол бок о бок с Горанфло и заснул.
   Солнечным лучам, упавшим на  глаза  монаха,  и  aqho-сившемуся  из  кухни
хриплому  голосу  трактирщика,  который  подгонял  своих  поварят,   удалось
пробиться сквозь густые пары, окутывавшие сознание Горанфло.
   Монах приподнялся и с помощью обеих рук утвердился  на  той  части  тела,
которой  предусмотрительная  природа  предназначила  быть  центром   тяжести
человека.
   Не без труда завершив свои усилия, Горанфло  воззрился  па  красноречивый
натюрморт из пустой посуды на столе; Шико, лежавший, изящно изогнув руку,  с
таким расчетом, чтобы из-под этой руки иметь возможность обозревать комнату,
не упускал из виду ни одного движения  монаха.  Время  от  времени  гасконец
притворно храпел - и делал это так естественно, что  оказывал  честь  своему
таланту подражателя, о котором мы уже говорили.
   - Белый день! - воскликнул монах. - Проклятие! Белый день! Похоже, я  всю
ночь здесь провалялся. Затем он собрался с мыслями.
   - А как же аббатство!  Ой-ой-ой!  И  схватился  судорожно  подпоясываться
шнурком, - труд, который Шико не счел нужным взять на себя.
   - Недаром, - продолжал Горанфло, - у меня был страшный сон: мне  снилось,
я покойник и завернут в саван, а саван-то весь в пятнах крови.
   Горанфло не совсем ошибался.
   Ночью,  наполовину  проснувшись,  он  принял  скатерть,  в  которую   был
завернут, за саван, а винные пятна па ней - за кровь.
   - К счастью, это был сон, - успокоил он себя, снова озираясь вокруг.
   На этот раз глаза монаха остановились на Шико: тот, почувствовав на  себе
его взгляд, захрапел с удвоенной силой.
   - Как он великолепен, этот  пьяница,  -  продолжал  Горанфло,  завистливо
глядя на товарища. - И, наверное, счастлив, - добавил он,  -  раз  спит  так
крепко. Ах, побыл бы он в моей шкуре!
   И монах испустил вздох, который, слившись  с  храпением  Шико,  образовал
такой мощный звук, что, несомненно, разбудил бы гасконца, если  бы  гасконец
действительно спал.
   - А что, если растолкать его и посоветоваться? - подумал вслух  Горанфло.
- Ведь он мудрый советчик.
   Тут  Шико  утроил  свои  старания,  и  его  храп,  достигавший  органного
звучания, поднялся до раскатов грома.
   - Нет, не надо, -  сам  себе  возразил  Горанфло,  -  он  чересчур  будет
задаваться. Я и без его помощи сумею что-нибудь соврать.  Но  что  бы  я  ни
соврал, - продолжал монах, - мне не миновать монастырской темницы. Дело не в
темнице, а в том, что придется посидеть на хлебе и  па  воде.  Ах,  хоть  бы
деньги у меня были, тогда бы я совратил брата тюремщика.
   Услышав эти слова, Шико незаметно вытащил из  кармана  довольно  округлый
кошелек и сунул его себе под живот.
   Эта  предосторожность  оказалась  отнюдь  не  лишней,  ибо   Горанфло   с
сокрушенной миной придвинулся к своему Другу, печально бормоча:
   - Если бы он проснулся, он не отказал бы мне в одном экю, но его сон  для
меня священ.., и придется мне самому...
   Тут брат Горанфло, до сих пор пребывавший в сидячем положении, сменил его
на коленопреклоненное и, в свою  очередь  склонившись  над  Шико,  осторожно
запустил руку ему в карман.
   Однако Шико, в отличие от  своего  собутыльника,  но  счел  своевременным
обращаться с  претензиями  к  знакомому  черту  и  позволил  монаху  вдоволь
порыться и в том и в другом кармане камзола.
   - Странно, - сказал Горанфло, - в карманах пусто.  А!  Должно  быть  -  в
шляпе.
   Пока монах разыскивал шляпу, Шико высыпал на ладонь содержимое кошелька и
зажал монеты в кулаке, а пустой кошелек, плоский, как бумажный лист, засунул
в карман штанов.
   - Ив шляпе ничего нет, - сказал монах, - это меня удивляет. Мой друг Шико
дурак чрезвычайно умный и никогда не выходит  из  дому  без  денег.  Ах  ты,
старый галл, - добавил он, растянув в улыбке рот до ушей, - я забыл,  что  у
тебя есть еще и портки.
   Его рука скользнула  в  карман  штанов  Шико  и  извлекла  оттуда  пустой
кошелек.
   - Иисус! - пробормотал Горанфло. - А ужин.., кто заплатит за ужин?
   Эта мысль так сильно подействовала на монаха, что он тотчас же вскочил на
ноги, хотя и неуверенным, но весьма быстрым шагом направился к двери,  молча
прошел через кухню, невзирая на попытки хозяина завязать разговор, и выбежал
из гостиницы.
   Тогда Шико засунул деньги обратно в кошелек, а  кошелек  -  в  карман  и,
облокотившись на уже согретый солнечными  лучами  подоконник,  погрузился  в
глубокие размышления, начисто позабыв о существовании брата Горанфло.
   Тем временем брат сборщик милостыни продолжал свой путь с сумой на  плече
и с довольно  сложным  выражением  лица;  встречным  прохожим  оно  казалось
глубокомысленным и благочестивым, а на самом деле было озабоченным, так  как
Горанфло пытался сочинить одну из тех спасительных выдумок, которые  осеняют
ум подвыпившего монаха или опоздавшего на перекличку  солдата;  основа  этих
измышлений всегда одинакова, но сюжет их весьма прихотлив и зависит от  силы
воображения лгуна.
   Когда брат Горанфло издалека увидел двери монастыря, они  показались  ему
более мрачными,  чем  обычно,  а  кучки  монахов,  беседующих  на  пороге  и
взирающих с беспокойством поочередно  на  все  четыре  стороны  света,  явно
предвещали недоброе.
   Как только братья заметили Горанфло, появившегося па углу улицы  Сен-Жак,
они пришли в столь сильное возбуждение, что сборщика милостыни  обуял  дикий
страх, который до сего дня ему еще не приходилось испытывать.
   "Это они обо мне судачат, - подумал он, - на  меня  показывают  пальцами,
меня поджидают; прошлой ночью меня искали; мое отсутствие вызвало переполох;
я погиб".
   И голова его пошла кругом, в уме промелькнула безумная  мысль  -  бежать,
бежать немедля,  бежать  без  оглядки.  Однако  несколько  монахов  уже  шло
навстречу,  несомненно,  они  будут  его  преследовать.  Брат  Горанфло   не
переоценивал свои возможности, он знал, что не создан для  бега  вперегонки.
Его схватят, свяжут и поволокут в монастырь. Нет, уж лучше сразу  покориться
судьбе.
   И, поджав хвост, он направился к своим товарищам,  которые,  по-видимому,
не решались заговорить с ним.
   - Увы! - сказал Горанфло. - Они делают вид, что больше меня не  знают,  я
для  них  камень  преткновения.  Наконец  один  монах  осмелился  подойти  к
Горанфло.
   - Бедный брат, - сказал он.
   Горанфло сокрушенно вздохнул и возвел очи горе.
   - Вызнаете, отец приор ожидал вас, - добавил другой монах.
   - Ах, боже мой!
   - Ах, боже мой, - повторил третий, - он  приказал  привести  вас