ю
жизнь буду его помнить; вот она, обитель любви,  где  Шико  претерпел  муки,
если не ради тебя, господи, то ради одного из твоих созданий;
   Шико никогда не просил тебя  наслать  беду  ни  на  герцога  Майеннского,
приказавшего  подвергнуть  его  мучениям,  ни  на   мэтра   Николя   Давида,
выполнившего этот приказ. Нет, господи, Шико  умеет  ждать,  Шико  терпелив,
хотя он и не вечен. И вот уже шесть полных лет, в том числе один  високосный
год, как Шико накапливает проценты на маленьком счете, который он открыл  на
имя господ герцога Майеннского и Николя Давида. Считая по десяти годовых,  -
а это законный процент, под него сам король занимает деньги, - за  семь  лет
первоначальный  капитал  удвоится.  Великий  боже!  Праведный  боже!   Пусть
терпения Шико  хватит  еще  на  один  год,  чтобы  пятьдесят  ударов  бичом,
полученные им в сем доме по приказу этого  подлого  убийцы  -  лотарингского
принца,  от  его  грязного  наемника  -  нормандского  адвоката,  чтобы  эти
пятьдесят ударов, извлекшие из бедного тела Шико добрую пинту крови, выросли
до ста ударов бичом каждому из этих негодяев и до двух пинт крови от каждого
из них. Пусть у герцога Майеннского, как бы он ни  был  толст,  и  у  Николя
Давида, как бы он ни был длинен, не хватит ни крови, ни кожи расплатиться  с
Шико, и пусть они объявят себя банкротами и молят  скостить  им  выплату  до
пятнадцати или двадцати процентов, и пусть они сдохнут на восьмидесятом  или
восемьдесят пятом ударе бича. Во имя отца, и сына, и святого духа! Да  будет
так! - заключил Шико.
   - Аминь, - сказал король.
   На глазах у пораженных зрителей, ничего не понявших в  этой  сцене,  Шико
поцеловал землю и снова занял свое место в карете.
   - А теперь, - сказал король, который хотя за последние три года и лишился
многих привилегий, подобающих его сану, отдав их  в  другие  руки,  все  еще
сохранял право обо всем узнавать первым. - А  теперь,  мэтр  Шико,  откройте
нам, зачем была нужна такая странная и длинная молитва? К  чему  это  биение
себя в грудь? К чему, наконец, все эти кривляния перед самым обычным с  виду
домом?
   - Государь, - ответил гасконец, - Шико - как лисица:  Шико  обнюхивает  и
лижет камни, на которые пролилась его кровь, до тех пор, пока  не  размозжит
об эти камни головы тех, кто ее пролил., - Государь, - воскликнул Келюс, - я
держу пари! Как вы сами могли слышать, Шико в  своей  молитве  упомянул  имя
герцога Майеннского.  Держу  пари,  что  эта  молитва  связана  с  палочными
ударами, о которых мы только что говорили.
   - Держите пари, сеньор Жак де Леви, граф  де  Келюс,  -  сказал  Шико,  -
держите пари - и вы выиграете.
   - Стало быть... - начал король.
   - Именно так, государь, - продолжал Шико, - в этом доме жила возлюбленная
Шико, доброе и очаровательное создание, из благородных, черт побери! Однажды
ночью, когда Шико пришел ее повидать, один ревнивый принц приказал  окружить
дом, схватить Шико и жестоко избить его, и Шико был вынужден спастись  через
окно, разбив стекла, - открыть его  у  Шико  не  было  времени,  -  и  затем
прыгнуть с высоты этого маленького балкона на улицу.  Не  убился  он  только
чудом, и потому всякий раз, проходя мимо этого дома, Шико преклоняет колени,
молится и в своих молитвах  благодарит  господа,  извлекшего  его  из  такой
передряги.
   - Ах, бедняга Шико, а вы еще порицаете его, государь.  По-моему,  он  вел
себя, как подобает доброму христианину.
   - Значит, тебя все же изрядно поколотили, мой бедный Шико?
   - О, весьма изрядно, государь, но не так сильно, как я бы хотел.
   - То есть?
   - По правде говоря, я не прочь был бы получить несколько ударов шпагой.
   - В счет твоих грехов?
   - Нет, в счет грехов герцога Майеннского.
   - Ах, я понимаю; ты намерен воздать Цезарю...
   - Нет, зачем же  Цезарю,  не  будем  смешивать,  государь,  божий  дар  с
яичницей: Цезарь - великий полководец, отважный воин, Цезарь -  это  старший
брат, тот, кто хочет быть королем Франции. Речь не о нем,  у  него  счеты  с
Генрихом Валуа, и это касается тебя, сын мой. Плати свои долги, Генрих, а  я
уплачу свои.
   Генрих не любил, когда при нем упоминали его  кузена,  герцога  де  Гиза,
поэтому, услышав намек Шико, король насупился, разговор  был  прерван  и  не
возобновлялся более до прибытия в Бисетр.
   Дорога от Лувра до Бисетра заняла три часа,  исходя  из  этого  оптимисты
считали, что королевский поезд должен прибыть в Фонтенбло назавтра к вечеру,
а пессимисты предлагали пари, что он прибудет туда не раньше, чем в  полдень
послезавтра.
   Шико был убежден, что он туда  вообще  не  прибудет.  Выехав  из  Парижа,
кортеж начал двигаться живее. На погоду грех было жаловаться: стояло погожее
утро,  ветер  утих,  солнцу  наконец-то  удалось  прорваться  сквозь  завесу
облаков, и начинающийся день напоминал ту прекрасную октябрьскую пору, когда
под  шорох  последних  опадающих   листьев   восхищенным   взорам   гуляющих
открывается голубоватая тайна перешептывающихся лесов.
   В три часа дня королевский выезд достиг  первых  стен  крепостной  ограды
Жювизи. Отсюда уже видны были мост, построенный через реку  Орж,  и  большая
гостиница "Французский двор", от которой пронизывающий ветер  доносил  запах
дичи, жарящейся на вертеле, и веселый шум голосов.
   Нос Шико на лету уловил кухонные ароматы. Гасконец высунулся из кареты  и
увидел вдали, у дверей гостиницы, группу людей, закутанных в длинные  плащи.
Среди  них  был  маленький  толстяк,  лицо  которого  до  самого  подбородка
закрывала широкополая шляпа.
   При виде приближающегося кортежа эти люди поспешили войти в гостиницу.
   Но маленький толстяк замешкался в дверях, и  Шико  с  удивлением  признал
его. Поэтому в тот самый миг, когда толстяк исчез в гостинице, наш  гасконец
соскочил на землю, взял свою лошадь  у  пажа,  который  вел  ее  под  уздцы,
укрылся за  углом  стены  и,  затерявшись  в  быстро  сгущающихся  сумерках,
оторвался от кортежа, продолжавшего путь  до  Эссонна,  где  король  наметил
остановку на ночлег. Когда последние всадники исчезли из виду и глухой  стук
колес по вымощенной камнем дороге затих, Шико покинул свое убежище,  объехал
вокруг замка и появился перед гостиницей со  стороны,  противоположной  той,
откуда на самом деле прибыл, как если бы он возвращался в Париж. Подъехав  к
окну, Шико заглянул внутрь через стекло  и  с  удовлетворением  увидел,  что
замеченные им люди, среди них и приземистый толстяк,  который,  по-видимому,
его особенно интересовал, все еще там.  Однако  у  Шико,  очевидно,  имелись
причины желать, чтобы вышеупомянутый толстяк его не увидел, поэтому гасконец
вошел не в главную залу, а в комнату напротив, заказал бутылку вина и  занял
место, позволяющее беспрепятственно наблюдать за выходом из гостиницы.
   С этого места Шико, предусмотрительно усевшемуся в тени, была видна часть
гостиничного зала с камином.  У  камина,  на  низеньком  табурете,  восседал
маленький толстяк  и,  несомненно  не  подозревая,  что  за  ним  наблюдают,
спокойно подставлял свое лицо потрескивающему огню,  в  который  только  что
подбросили охапку сухих виноградных лоз, удвоившую силу и яркость пламени.
   - Нет, глаза мои меня не обманули, - сказал Шико, - и,  когда  я  молился
перед  домом  на  улице  Нуайе,  можно  сказать,  я  нюхом  учуял,  что   он
возвращается в Париж. Но почему он пробирается украдкой в  престольный  град
нашего друга Ирода? Почему он прячется, когда  король  проезжает  мимо?  Ах,
Пилат, Пилат! Неужто добрый боженька не пожелал дать мне отсрочку на год,  о
которой я просил, и  требует  от  меня  выплаты  по  счетам  раньше,  чем  я
предполагал?
   Вскоре Шико с радостью обнаружил,  что  в  силу  какого-то  акустического
каприза с того места, на котором он  сидит,  можно  не  только  видеть,  что
происходит в зале гостиницы, но и слышать, что  там  говорят.  Сделав  такое
открытие, Шико напряг слух с не меньшим усердием, чем зрение.
   - Господа,  -  сказал  толстяк  своим  спутникам,  -  полагаю,  нам  пора
отправляться, последний лакей кортежа давно скрылся из виду, и, по-моему,  в
этот час дорога безопасна.
   - Совершенно безопасна, монсеньер, -  произнес  голос,  заставивший  Шико
вздрогнуть.  Голос  принадлежал  человеку,   на   которого   Шико,   всецело
погруженный в созерцание маленького толстяка, до этого не  обращал  никакого
внимания.
   Человек  с  голосом,  резанувшим  слух  Шико,  представлял  собой  полную
противоположность тому,  кого  назвали  монсеньером.  Он  был  настолько  же
несуразно длинен,  насколько  тот  был  мал  ростом,  настолько  же  бледен,
насколько  тот  был  румян,  настолько  же  угодлив,   насколько   тот   был
высокомерен.
   - Ага, попался, мэтр Николя, - сказал Шико, беззвучно смеясь от  радости.
- Tu quoque... <И ты (Брут) (лат.).> Нам очень не повезет, если на этот  раз
мы расстанемся, не обменявшись парой слов.
   И  Шико  осушил  свой  стакан  и  расплатился  с  хозяином,  чтобы  иметь
возможность беспрепятственно встать и уйти, когда ему заблагорассудится.
   Эта предосторожность оказалась далеко не лишней, так  как  семь  человек,
привлекшие внимание Шико, в  свою  очередь,  расплатились  (вернее  сказать,
маленький толстяк расплатился за всех) Они вышли  из  гостиницы,  лакеи  или
конюхи подвели им лошадей, все вскочили в седла, и маленький отряд  поскакал
по дороге в Париж и вскоре затерялся в первом вечернем тумане.
   - Добро! - сказал Шико. - Он поехал в Париж, значит, и я туда вернусь.
   И Шико, в свою очередь, сел  на  коня  и  последовал  за  кавалькадой  на
расстоянии, позволяющем видеть серые плащи всадников или же, в тех  случаях,
когда осторожный гасконец терял их из виду, слышать стук лошадиных копыт.
   Все семеро свернули с дороги, ведущей на Фроманто, и прямо  по  открытому
полю доскакали до Шуази, затем переехали Сену по Шарантонскому мосту,  через
Сент-Антуанские ворота проникли в Париж и, наконец, как рой пчел исчезает  в
улье, исчезли во дворце Гизов, двери которого тотчас же плотно закрылись  за
ними, словно только и ожидали их прибытия.
   - Добро, - повторил Шико, устраиваясь в засаде на углу улицы Катр-Фис,  -
здесь пахнет уже не одним Майенном, но и  самим  Гизом.  Пока  что  все  это
только любопытно, но скоро станет весьма занятным. Подождем.
   И действительно, Шико прождал добрый час, не обращая внимания на голод  и
холод, которые начали грызть  его  своими  острыми  клыками.  Наконец  двери
открылись, но вместо семи всадников,  закутанных  в  плащи,  из  них  вышли,
потрясая огромными четками, семеро монахов монастыря святой Женевьевы,  лица
у всех у них были скрыты под капюшонами, опущенными на самые глаза.
   - Вот как? - удивился Шико. - Что за неожиданная развязка! Неужто  дворец
Гизов до такой степени пропитан святостью, что стоит разбойникам переступить
его порог, как они тут же превращаются в агнцев божьих? Дело становится  все
более и более занятным.
   И Шико последовал за монахами  так  же,  как  до  этого  он  следовал  за
всадниками, не сомневаясь,  что  под  рясами  скрываются  те  же  люди,  что
прятались под плащами.
   Монахи перешли через Сену по мосту Нотр-Дам, пересекли  Сите,  преодолели
Малый мост, вышли на площадь Мобер и поднялись по улице Сент-Женевьев.
   - Что такое! - воскликнул Шико, не забыв снять шляпу у  домика  на  улице
Нуайе, перед которым нынче утром он возносил свою молитву. - Может быть,  мы
возвращаемся в Фонтенбло? Тогда я выбрал отнюдь не самый  краткий  путь.  Но
нет, я ошибся, так далеко мы не пойдем.
   И действительно, монахи остановились у входа в монастырь святой Женевьевы
и вошли под его портик; там в глубине можно было разглядеть монаха  того  же
ордена, который самым внимательным  образом  рассматривал  руки  входящих  в
монастырь.
   - Смерть Христова! - выругался  Шико.  -  По-видимому,  нынче  вечером  в
аббатство  пускают  только  тех,  у  кого  чистые  руки.  Решительно,  здесь
происходит что-то из ряда вон выходящее.
   Придя к такому заключению, Шико, до сих пор всецело занятый тем, чтобы не
упустить из виду тех, за кем он следовал, оглянулся вокруг  и  с  удивлением
увидел, что на всех улицах, сходящихся к  аббатству,  полным-полно  людей  в
монашеских рясах с опущенными капюшонами; поодиночке или парами все они, как
один, направлялись к монастырю.
   - Вот как! - сказал Шико. - Значит, сегодня вечером в аббатстве состоится
великий  капитул,  на  который  приглашены  все  монахи-женевьевцы  со  всей
Франции? Честное слово, меня впервые  разбирает  желание  присутствовать  на
капитуле, и, признаюсь, желание необоримое.
   А монахи все шли и шли, вступали под своды портика, предъявляя свои  руки
или некий предмет, который держали в руках, и скрывались в аббатстве.
   - Я бы прошел вместе с ними, - сказал Шико, - но для этого мне  недостает
двух  существенно  важных  вещей:  во-первых,  почтенной  рясы,  которая  их
облекает, ибо, как я ни смотрю, я не вижу среди сонма святых отцов ни одного
мирянина;  и,  во-вторых,  той  штучки,   которую   они   показывают   брату
привратнику; а они ему что-то показывают. Ах, брат Горанфло, брат  Горанфло!
Если бы ты был сейчас здесь, у меня под рукой, мой достойный Друг!
   Слова эти были вызваны воспоминанием об одном из самых почтенных  монахов
монастыря святой Женевьевы, обычном сотрапезнике гасконца в те дни, когда он
обедал в городе, о монахе, с которым в день покаянной процессии Шико недурно
провел время в кабачке возле Монмартрских ворот, поедая чирка и запивая  его
терпким вином.
   А монахи продолжали  прибывать,  -  можно  было  подумать,  что  половина
парижского населения надела рясу, -  брат  привратник  без  устали  проверял
вновь прибывших, никого не обделяя своим вниманием.
   - Посмотрим, посмотрим,  -  сказал  Шико,  -  решительно,  нынче  вечером
произойдет что-то необыкновенное. Ну что ж, будем любопытны до конца. Сейчас
половина восьмого, сбор милостыни закончен. Я найду брата Горанфло  в  "Роге
изобилия", это час его ужина.
   И Шико предоставил легиону  монахов  возможность  свободно  маневрировать
вокруг аббатства и исчезать в  его  дверях,  а  сам,  пустив  коня  галопом,
добрался до широкой улицы Сен-Жак,  где  напротив  монастыря  святого  Бенуа
стояла гостиница "Рог изобилия", заведение  весьма  процветающее  и  усердно
посещаемое школярами и неистовыми спорщиками - монахами.
   В этом доме Шико пользовался известностью, но не как завсегдатай,  а  как
один из тех таинственных гостей, которые время от времени появляются,  чтобы
оставить золотой экю и частицу  своего  рассудка  в  заведении  мэтра  Клода
Бономе. Так звали раздавателя даров Цереры и Бахуса, тех даров, которые  без
устали извергал знаменитый мифологический рог, служивший вывеской гостинице.
Глава 18

ГДЕ ЧИТАТЕЛЬ БУДЕТ ИМЕТЬ УДОВОЛЬСТВИЕ ПОЗНАКОМИТЬСЯ С БРАТОМ ГОРАНФЛО, О КОТОРОМ УЖЕ ДВАЖДЫ ГОВОРИЛОСЬ НА ПРОТЯЖЕНИИ НАШЕЙ ИСТОРИИ

   За погожим днем последовал ясный вечер, однако день был прохладный,  а  к
вечеру еще похолодало. Можно было видеть, как под шляпами запоздалых  буржуа
сгущается пар от дыхания, розоватый в свете фонаря. Слышались четко звучащие
по замерзающей земле шаги, звонкие "хм", исторгаемые холодом и,  как  сказал
бы современный физик, отражаемые эластичными поверхностями. Одним словом, на
дворе стояли те  прекрасные  весенние  заморозки,  которые  придают  двойное
очарование светящимся багряным светом окнам гостиницы.
   Шико сначала вошел в общий зал, окинул взором все его углы и закоулки  и,
не обнаружив среди  гостей  мэтра  Клода  того,  кого  искал,  непринужденно
направился па кухню.
   Хозяин заведения был занят чтением  какой-то  божественной  книги,  в  то
время как целое озеро  масла,  заключенное  в  берегах  огромной  сковороды,
терпеливо томилось, ожидая,  пока  температура  не  поднимется  до  градуса,
который позволил бы положить на сковороду обвалянных в муке мерланов.
   Услышав шум открывающейся двери, мэтр Бономе поднял голову.
   - Ах, это вы, сударь, - сказал он, - захлопывая книгу. - Доброго вечера и
доброго аппетита.
   - Спасибо за двойное пожелание, хотя вторая его часть  пойдет  на  пользу
столько же вам, сколько и мне. Но мой аппетит будет зависеть.
   - Как, неужели ваш аппетит от чего-то еще зависит?
   - Да, вы знаете, что я терпеть не могу угощаться и одиночестве.
   -  Ну  если  так  надо,  сударь,  -  сказал  Бономе,   приподнимая   свой
фисташкового цвета колпак, - я готов отужинать вместе с вами.
   - Спасибо, великодушный хозяин, я знаю, что вы отменный сотрапезник, но я
ищу одного человека.
   - Не брата ли Горанфло? - осведомился Бономе.
   - Именно его, - ответил Шико, - а что, он уже приступил к ужину?
   - Пока еще нет, но поторопитесь.
   - Зачем торопиться?
   - Непременно поторопитесь, так как через пять минут он уже кончит.
   - Брат Горанфло еще не приступал к  ужину  и  через  пять  минут  он  уже
отужинает, говорите вы?
   И Шико покачал  головой,  что  во  всех  странах  мира  считается  знаком
недоверия.
   - Сударь, - сказал мэтр Клод, - сегодня среда, великий пост уже начался.
   - Ну и что с того? - спросил Шико, явно сомневаясь в приверженности брата
Горанфло к догматическим установлениям религии, - А, черт! - высказался мэтр
Бономе, махнув рукой, что, очевидно, означало:  "Я  тут  понимаю  не  больше
вашего, но дела обстоят именно так".
   - Решительно, - заметил Шико, - что-то  разладилось  в  нашем,  подлунном
механизме: пять минут на ужин брату Горанфло! Мне суждено  сегодня  повидать
подлинные чудеса.
   И с видом путешественника, вступающего  на  неисследованные  земли,  Шико
сделал несколько шагов по направлению к маленькой боковой комнатке,  подобию
отдельного кабинета, толкнул стеклянную дверь, закрытую шерстяным  занавесом
в белую и розовую клетку, и при свете  свечи  с  чадящим  фитилем  увидел  в
глубине комнаты почтенного монаха, который пренебрежительно  ковырял  вилкой
на  тарелке  скудную  порцию  шпината,   сваренного   в   кипятке,   пытаясь
усовершенствовать вкус этой травянистой субстанции путем  присовокупления  к
ней остатков сюренского сыра.
   Пока достойный брат готовит свою смесь с  гримасой  на  лице,  выражающей
сомнение  во  вкусовых  качествах  столь   жалкого   сочетания,   попытаемся
представить его нашим читателям в самом ярком свете и  этим  загладить  пашу
вину, состоящую в том, что мы так долго оставляли его в тени.
   Итак, брат Горанфло был мужчиной лет, тридцати восьми и около пяти  футов
росту. Столь малый рост возмещался, по словам  самого  монаха,  удивительной
соразмерностью пропорций, ибо все, что  брат  сборщик  милостыни  потерял  в
высоте, он приобрел в ширине и в поперечнике от одного плеча к другому  имел
примерно три фута; такая длина диаметра, как известно, соответствует  девяти
футам в окружности.
   Между этими поистине геркулесовыми плечами располагалась  дюжая  шея,  на
которой, словно канаты, выступали могучие мускулы. К  несчастью,  шея  также
находилась в соответствии со всем остальным телом, то есть она была  толстой
и короткой, что угрожало брату Горанфло при первом же  мало-мальски  сильном
волнении неминуемым апоплексическим ударом. Но, сознавая,  какой  опасностью
чреват  этот  недостаток  его  телосложения,  брат   Горанфло   никогда   не
волновался; и мы должны сказать, что лишь в крайне редких случаях его  можно
было видеть таким разобиженным и раздраженным, как в  тот  час,  когда  Шико
вошел в кабинет.
   - Э, дружище, что вы здесь делаете?  -  воскликнул  наш  гасконец,  глядя
поочередно на травы, на Горанфло, на чадящую  свечу  и  на  чашу,  до  краев
полную водой, чуть подкрашенной несколькими каплями вина.
   - Разве вы не видите, брат мой? Я  ужинаю,  -  ответил  Горанфло  голосом
гулким, как колокол его аббатства.
   - Вы называете это ужином, вы, Горанфло? Травка и сыр? Да что с  вами?  -
воскликнул Шико.
   - Мы вступили в  первую  сре