вы сами все услышите и сами сможете  судить  -  заслуживают  ли  ваши  вожди
упреков в равнодушии  и  бездеятельности,  прозвучавших  в  речи  одного  из
выступавших здесь братьев лигистов, которому мы  не  сочли  нужным  раскрыть
нашу тайну; я говорю о брате Горанфло.
   При этом имени, которое герцог де Гиз произнес  пренебрежительным  тоном,
свидетельствующим, что воинствующий монах далеко не пришелся  ему  по  душе,
Шико в своей исповедальне не мог удержаться от смеха, его смех, хотя  и  был
беззвучным, тем не менее явно был направлен против сильных мира сего.
   - Братья мои, -  продолжал  герцог,  -  принц,  содействие  которого  нам
обещали, принц, от которого мы едва смели ожидать  даже  не  присутствия  на
наших собраниях, но хотя бы одобрения наших целей, этот принц - здесь.
   Любопытные взоры всех собравшихся  обратились  на  монаха,  стоявшего  на
приступке скамьи справа от трех лотарингских принцев.
   - Монсеньер, - сказал герцог  де  Гиз,  обращаясь  к  предмету  всеобщего
внимания, - мне кажется, господь проявил свою волю, ибо если вы  согласились
к нам присоединиться, значит, все, что мы делаем, мы делаем во благо. Теперь
молю вас, монсеньер:  сбросьте  капюшон  пусть  верные  члены  Союза  своими
глазами увидят, как вы держите обещание, которое им  дали  от  вашего  имени
обещание столь лестное, что они и поверить ему не смели.
   Таинственная  личность,  которую  Генрих  Гиз  таким  образом  представил
собранию, поднесла  руку  к  капюшону,  отбросила  его  на  плечи,  и  Шико,
полагавший, что под этой  рясой  скрывается  какой-то  еще  неизвестный  ему
лотарингский принц, с удивлением узрел голову герцога Анжуйского; герцог был
так бледен, что при погребальном свете лампады походил на мраморную статую.
   - Ого! - сказал Шико. - Наш  брат  Анжуйский.  Стало  быть,  он  все  еще
пытается выиграть трон, делая ставки чужими головами.
   -  Да  здравствует  монсеньер   герцог   Анжуйский!   -   закричали   все
присутствующие. Франсуа побледнел еще больше.
   - Ничего не бойтесь, монсеньер, - сказал Генрих де  Гиз.  -  Эта  часовня
непроницаема, и двери ее плотно закрыты.
   - Счастливая предосторожность, - отметил Шико.
   - Братья  мои,  -  сказал  граф  де  Монсоро,  -  его  высочество  желает
обратиться к собранию с несколькими словами.
   - Да, да, пусть говорит, - раздались голоса, - мы слушаем.
   Три лотариигских принца повернулись к герцогу Анжуйскому и  отвесили  ему
поклон. Герцог оперся обеими руками о ручки скамьи, можно было подумать, что
он вот-вот упадет.
   - Господа, - начал он голосом, таким слабым и дрожащим, что первые  слова
его речи с трудом можно было разобрать, - господа, я  верю,  что  всевышний,
который часто кажется нам глухим и равнодушным  к  земным  делам,  напротив,
неотступно следит  за  нами  своим  всевидящим  оком  и  напускает  на  себя
видимость бесстрастия и безразличия лишь  для  того,  чтобы  однажды  ударом
молнии раз и  навсегда  положить  конец  беспорядку,  порожденному  безумным
честолюбием сынов человеческих.
   Начало речи принца было, как и  его  характер,  довольно  темным,  и  все
ждали, пока его высочество прояснит  свои  мысли  и  даст  возможность  либо
рукоплескать им, либо осудить их.
   Герцог продолжал более уверенным голосом:
   - И я, я тоже посмотрел на сей мир и, не будучи в силах охватить его весь
моим слабым взглядом, остановил взор на Франции. Что же узрел  я  повсюду  в
нашем королевстве?  Основание  святой  Христовой  веры  потрясено,  истинные
служители божьи рассеяны и гонимы.  Тогда  я  исследовал  глубины  пропасти,
развернутой уже двадцать лет назад еретиками, которые подрывают основы  веры
под тем предлогом, что им ведом более надежный путь к спасению, и душу  мою,
подобно душе пророка, затопила скорбь.
   Одобрительный  шепот  пробежал  по  толпе  слушателей.  Герцог   высказал
сочувствие к страданиям церкви, за этим можно было увидеть объявление  войны
тем, кто заставляет эту церковь страдать.
   - И когда я глубоко скорбел душой, - продолжал герцог, -  до  меня  дошел
слух, что несколько благородных и набожных дворян, хранителей обычаев  наших
предков, пытаются укрепить пошатнувшийся алтарь. Я оглянулся вокруг,  и  мне
показалось, что я уже присутствую на Страшном суде, и бог уже отделил агнцев
от козлищ. На одной стороне были отщепенцы, и я с ужасом отшатнулся от  них;
на другой - стояли праведники, и я поспешил броситься им в объятия. И вот  я
здесь, братья мои!
   - Аминь! - шепотом заключил Шико.
   Но это была напрасная предосторожность, он смело мог  бы  высказаться  во
весь голос, его слова все равно потонули бы в вихре рукоплесканий  и  криков
"браво", взметнувшемся до самых сводов часовни.
   Три  лотарингских  принца  призвали  к  тишине  и  дали  собранию   время
успокоиться; затем кардинал, находившийся ближе остальных к герцогу,  сделал
еще шаг в его сторону и спросил:
   - Вы пришли к нам по доброй воле, принц?
   - По доброй воле, сударь.
   - Кто открыл вам святую тайну?
   - Мой друг, ревностный слуга веры, граф де Монсоро.
   - Теперь, - заговорил в свою очередь герцог де Гиз, - теперь, когда  ваше
высочество примкнуло к нам, соблаговолите,  монсеньер,  рассказать,  что  вы
намерены совершить во благо святой Лиги.
   - Я намерен преданно служить католической вере, апостольской и римской, и
выполнять все, что она от меня потребует, - ответил неофит.
   - Пресвятое чрево! - сказал Шико. - Вот глупые люди, клянусь своей душой:
они прячутся, чтобы говорить подобные вещи. Почему  они  просто-напросто  не
изложат свои намерения Генриху Третьему, моему высокочтимому королю? Все это
ему очень поправится. Шествия, умерщвление плоти, искоренение ереси,  как  в
Риме, вязанка хвороста и аутодафе, как во Фландрии и в Испании. Может  быть,
это  единственное  средство  заставить  моего  доброго  короля   обзавестись
детишками. Клянусь телом Христовым! Этот милейший герцог Анжуйский  до  того
меня  растрогал,  что  хочется  вылезти  из  исповедальни  и  в  свой  черед
представиться  всем  присутствующим.   Продолжай,   достойный   братец   его
величества, продолжай, благородный прохвост!
   И герцог Анжуйский, словно уловив это поощрение, действительно продолжал.
   - Однако, - сказал он, - и  защита  святой  веры  не  единственная  цель,
которую благородные дворяне должны ставить перед собой. Что до  меня,  то  я
предвижу и другую.
   - Вот как! - воскликнул Шико. - Ведь я тоже благородный  дворянин,  стало
быть, и меня это касается не меньше, чем других. Говори, Анжуйский, говори!
   - Монсеньер, словам вашего высочества внемлют с самым глубоким вниманием,
- заявил кардинал де Гиз.
   - И когда мы слушаем вас, в  наших  сердцах  бьется  надежда,  -  добавил
герцог Майеннский.
   - Я готов объясниться, - сказал герцог Анжуйский, с тревогой всматриваясь
в темные глубины часовни, словно желая удостовериться, что его  слова  будут
услышаны только людьми, достойными доверия.
   Граф  Монсоро  понял  опасения  принца   и   успокоил   его   улыбкой   и
многозначительным взглядом.
   - Итак, когда дворянин воздаст  все  должное  богу,  -  продолжал  герцог
Анжуйский, невольно понизив голос, - он обращается мыслями к...
   - Черт возьми, - выдохнул Шико, - к своему королю, это ясно.
   - ..к своему отечеству, и он спрашивает себя, действительно ли его родина
пользуется  всем  почетом  и  всем  благосостоянием,  которыми  она   должна
пользоваться по праву? Ибо благородный  дворянин  получает  свои  привилегии
сначала от бога, а потом от страны, в которой он рожден.
   Собрание разразилось бурными рукоплесканиями.
   - Пусть так, однако, - сказал Шико, - а король куда делся?  Разве  о  нем
уже и речи нет, о нашем бедном монархе? А я-то верил,  что  всегда  говорят,
как написано на инуамиде в Жювизи: "Бог, король и дамы!" - И я спросил себя,
- продолжал герцог Анжуйский, на крутых скулах которого заиграл лихорадочный
румянец, - я спросил себя, наслаждается ли моя родина миром и счастьем, коих
по  праву  заслуживает  эта  прекрасная  и  благодатная  страна,  называемая
Францией, и с горем в душе я увидел, что ни мира, ни счастья у нас нет, И  в
самом деле, братья мои, государство раздирают на части равные по могуществу,
противоборствующие воли и желания; и это благодаря слабости верховной  воли,
которая, забыв, что она,  ради  блага  своих  подданных,  должна  надо  всем
господствовать, вспоминает об этой основе королевской власти лишь  время  от
времени, когда ей вздумается, и всякий раз действует так неразумно,  что  ее
деяния только  умножают  зло;  это  бедствие,  вне  всякого  сомнения,  надо
приписать либо роковой судьбе Франции, либо слепоте ее правителя. Но хотя бы
мы и не знали истинной причины зла или могли только предполагать ее, зло  от
этого не умаляется, и, по моему разумению, оно порождено либо преступлениями
против религии, совершенными Францией, либо безбожными поступками  некоторых
ложных друзей короля, а не самого монарха.  И  в  том  и  в  другом  случае,
господа, я, как верный слуга алтаря и тропа, обязан  примкнуть  к  тем,  кто
всеми средствами добивается искоренения ереси и падения коварных советников.
Вот, господа, что я намерен сделать для Лиги, присоединившись к вам.
   - Ого! - пробормотал остолбеневший от  изумления  Шико.  -  Кончики  ушей
вылезают прямо на глазах, и, как я и раньше полагал,  это  уши  не  осла,  а
лисицы.
   Нашим читателям, отделенным тремя столетиями от политических интриг  того
времени, речь герцога Анжуйского может  показаться  растянутой,  однако  она
настолько заинтересовала слушателей, что большинство из них  придвинулось  к
оратору, стараясь не упустить ни одного звука, ибо голос принца все более  и
более слабел по мере того, как смысл его слов все более и более прояснялся.
   Зрелище было довольно занимательным. Слушатели в количестве двадцати пяти
или тридцати человек, откинув капюшоны, столпились  у  подножия  кафедры;  в
свете единственной лампады, освещавшей место действия, видны были их гордые,
возбужденные лица, глаза, сверкавшие отвагой или любопытством.
   Густая тень скрывала все остальные  приделы  часовни,  казалось,  они  не
имеют  никакого  отношения  к  драме,  которая  разыгрывается  в  освещенном
пространстве.
   В центре этого пространства виднелось бледное  лицо  герцога  Анжуйского:
маленькие глазки, глубоко запрятанные под  выступающими  костями  лба,  рот,
который, открываясь, походил на мрачный оскал черепа.
   - Монсеньер,  -  начал  герцог  де  Гиз,  -  я  хочу  поблагодарить  ваше
высочество за прекрасные слова, которые вы сейчас произнесли, и считаю  себя
обязанным заверить вас, что вы окружены  здесь  лишь  теми,  кто  предан  не
только принципам, изложенным вами, но  и  самой  особе  вашего  королевского
высочества, и, ежели вы  все  еще  питаете  сомнения  на  этот  счет,  то  в
дальнейшем  ходе  нашего  собрания  вам  будут  даны  доказательства   более
убедительные, чем те, которых вы могли бы ожидать.
   Герцог Анжуйский поклонился и, распрямляясь, бросил тревожный  взгляд  на
собравшихся.
   - Ого! - пробормотал Шико. - Если я не ошибаюсь, все, что  мы  видели  до
сих пор, только начало,  и  здесь  должно  произойти  что-то  гораздо  более
важное, чем все нелепицы, которые тут говорились и делались.
   - Монсеньер, - сказал кардинал, от внимания которого  не  укрылся  взгляд
принца, - ежели ваше высочество чего-то опасается, то я  надеюсь,  что  даже
одни  имена  тех,  кто  его  здесь  окружает,  успокоят  его.  Вот  господин
губернатор провинции  Онис,  вот  господин  д'Антрагэ-младший,  господин  де
Рибейрак и господин де Ливаро, дворяне,  с  которыми  его  высочество,  быть
может, знакомы и которые столь  же  преданы  вам,  сколь  отважны.  Вот  еще
господин викарный епископ Кастильонский, господин барон де Люзиньян, господа
Крюс и Леклерк. Все они поражены мудростью вашего королевского высочества  и
счастливы оказанной  им  честью  выступить  под  его  стягом  на  борьбу  за
освобождение святой веры и трона. Мы  с  благодарностью  будем  повиноваться
приказам, которые ваше высочество соблаговолит дать нам.
   Герцог Анжуйский, не в силах сдержаться, гордо вскинул голову. Гизы,  эти
Гизы, такие надменные, что никто никогда не  мог  принудить  их  склониться,
сами заговорили о повиновении.
   Герцог Майеннский поддержал своего брата, кардинала, - Вы,  монсеньер,  и
по праву рождения, и в силу присущей вам мудрости являетесь природным вождем
нашего святого Союза, и вы должны разъяснить  нам,  какого  образа  действий
следует придерживаться в отношении тех лживых друзей короля,  о  которых  мы
только что говорили.
   -  Нет  ничего  проще,  -  ответил  принц,  охваченный  тем  лихорадочным
возбуждением, которое  слабым  людям  заменяет  мужество,  -  когда  сорняки
прорастают в поле и не дают возможности снять с  него  богатый  урожай,  сии
ядовитые травы выпалывают с корнем. Короля окружают не друзья, а  куртизаны,
они губят его и своим поведением  постоянно  возмущают  и  Францию,  и  весь
христианский мир.
   - Истинно так, - глухим голосом подтвердил герцог де Гиз.
   - И кроме того, эти  куртизаны,  -  подхватил  кардинал,  -  мешают  нам,
подлинным друзьям его величества, приблизиться к трону, хотя мы на это имеем
право и по нашему сану, и по рождению.
   - Давайте-ка оставим бога, -  грубо  вмешался  герцог  Майеннский,  -  на
попечение рядовых лигистов, лигистов первой  Лиги.  Служа  богу,  они  будут
служить тем, кто им говорит о боге. А мы займемся своим  делом.  Нам  мешают
некоторые люди, они заносятся перед нами, они оскорбляют нас, они  постоянно
отказывают в уважении  принцу,  которого  мы  чтим  больше  всех  и  который
является нашим вождем.
   У герцога Анжуйского покраснел лоб.
   - Уничтожим же, - продолжал герцог Майеннский, - уничтожим же их всех, от
первого до последнего, истребим начисто эту проклятую породу, которую король
обогатил за счет наших состояний, и пусть каждый  из  нас  возьмет  на  себя
обязательство убить одного из них, Нас здесь тридцать,  давайте  пересчитаем
их.
   - Это мудрое предложение, - сказал герцог Анжуйский, - и вы уже выполнили
свою задачу, господин герцог.
   - Сделанное не в счет, - возразил герцог Майеннский.
   - Оставьте все-таки что-нибудь  и  на  нашу  долю,  монсеньер,  -  сказал
д'Антрагэ. - Я беру на себя Келюса!
   - А я Можирона! - поддержал его Ливаро.
   - А я Шомберга! - крикнул Рибейрак.
   - Хорошо, хорошо, - отвечал принц. - Но ведь у нас есть  еще  Бюсси,  мой
храбрый Бюсси. Он тоже внесет свою лепту.
   - И мне! И мне! - раздавались крики со всех сторон. Господин  де  Монсоро
выступил вперед.
   - Ага, - сказал Шико, который, видя, какой оборот принимают события,  уже
не смеялся, - главный ловчий хочет потребовать свою долю добычи.
   Но Шико ошибался.
   - Господа, - сказал Монсоро, протягивая руку.  -  Помолчите  минуту.  Мы,
здесь собравшиеся, люди  смелые,  а  боимся  откровенно  поговорить  друг  с
другом. Мы, здесь собравшиеся, люди умные, а вертимся вокруг каких-то глупых
мелочей. Давайте же, господа, проявим  чуть  больше  мужества,  чуть  больше
смелости, чуть больше откровенности. Дело не в миньонах короля Генриха и  не
в том, что нам затруднен доступ к его королевской особе.
   - Валяй! Валяй! - бормотал Шико, широко раскрыв глаза и приставив  к  уху
согнутую ладонь левой руки, чтобы не  упустить  ни  одного  слова.  -  Пошел
дальше! Не задерживайся. Я жду.
   - То, что нас всех тревожит, господа, - продолжал граф, - это безвыходное
положение,  в  котором  мы  оказались.  Это  король,  навязанный  нам  и  не
устраивающий французское дворянство.  Это  бесконечные  молебны,  деспотизм,
бессилие, оргии, бешеные траты на  празднества,  над  которыми  смеется  вся
Европа, скаредная экономия во всем, что относится  к  войне  и  к  ремеслам.
Подобное поведение нельзя объяснить ни слабостью характера, ни  невежеством,
это слабоумие, господа.
   Речь главного ловчего звучала в зловещей тишине. Она  произвела  особенно
глубокое впечатление потому, что все присутствующие думали про  себя  то  же
самое, что Монсоро произносил во  всеуслышание,  и  слова  главного  ловчего
заставляли каждого невольно вздрагивать, словно он признавался себе в полном
своем согласии с оратором.
   Граф де Монсоро, чувствуя, что молчание слушателей  объясняется  избытком
согласия, продолжал:
   - Можем  ли  мы  и  впредь,  оставаться  под  властью  короля  -  глупца,
бездеятельного лентяя в то время,  когда  Испания  разжигает  костры,  когда
Германия будит старых ересиархов, уснувших в тени монастырей, когда  Англия,
неуклонно проводя свою политику, рубит головы и  идеи?  Все  государства  со
славой трудятся над чем-нибудь. А мы, мы - спим. Господа,  простите,  что  я
выскажусь в присутствии великого принца, который,  быть  может,  осудит  мою
дерзость, так как он связан родственными чувствами, но  подумайте,  господа,
уже четыре года нами правит не король, а монах.
   При этих словах взрыв,  умело  подготовленный  и  в  течение  часа  умело
сдерживаемый осторожными руководителями, разразился с такой силой, что никто
бы не узнал в этой беснующейся толпе тех спокойных, мудро расчетливых людей,
которых мы видели в предыдущей сцене.
   - Долой Валуа, - вопили они,  -  долой  отца  Генриха!  Пусть  нас  ведет
принц-дворянин, король-рыцарь, пусть он будет даже тираном, лишь бы  не  был
долгополым.
   - Господа, господа, - лицемерно твердил герцог Анжуйский, - заклинаю вас,
прощения,  прощения  моему  брату,  он  обманывается,   или,   вернее,   его
обманывают. Позвольте мне надеяться, господа, что наши  мудрые  упреки,  что
действенное вмешательство могущественной Лиги наставят его на путь истинный.
   - Шипи, змея, - прошептал Шико, - шипи.
   - Монсеньер, - ответил герцог де Гиз, - ваше высочество  услышали,  может
быть, несколько преждевременно, но все же услышали искреннее выражение наших
помыслов. Нет, речь идет уже не о Лиге, направленной против  Беарнца,  этого
пугала для дураков; речь идет и не о Лиге, имеющей целью поддержать церковь,
- наша церковь сама позаботится о себе, - речь идет о  том,  господа,  чтобы
вытащить дворянство Франции из грязной трясины, в которой оно тонет. Слишком
долго нас сдерживало уважение,  внушаемое  нам  вашим  высочеством;  слишком
долго та любовь, которую, как  мы  знаем,  вы  испытываете  к  вашей  семье,
заставляла нас притворяться. Теперь все вышло  наружу,  и  сейчас  вы,  ваше
высочество, будете присутствовать на  настоящем  заседании  Лиги,  все,  что
происходило здесь до сих пор, - только присказка.
   -  Что  вы  хотите  этим  сказать,  господин  герцог?  -  спросил  принц,
одновременно раздираемый страхом и распираемый тщеславием,  -  Монсеньер,  -
продолжал герцог де Гиз,  -  мы  собрались  здесь,  как  справедливо  сказал
господин главный ловчий, не для того, чтобы обсудить уже сто раз обсужденные
вопросы теории, а для того, чтобы действовать с пользой. Сегодня мы избираем
вождя, способного  прославить  и  обогатить  дворянство  Франции.  В  обычае
древних франков, когда они избирали себе вождя,  было  подносить  избраннику
достойный его дар, и мы подносим в дар вождю, которого мы избрали...
   Все  сердца  забились,  но  сильнее  всех  заколотилось  сердце   герцога
Анжуйского.
   И все же он стоял немой и неподвижный, и только  бледность  выдавала  его
волнение.
   - Господа, - продолжал герцог де Гиз, взяв  со  стоящего  за  ним  кресла
какой-то предмет и с усилием поднимая его над головой, - господа,  вот  дар,
который я от вашего имени приношу к стопам принца.
   - Корона! - вскричал герцог Анжуйский. - Корона! Мне, господа?!
   - Да здравствует Франциск Третий! - в  один  голос  прогремела,  заставив
вздрогнуть  церковные  своды,  тесно  сплотившаяся  толпа  дворян,   которые
обнажили свои шпаги.
   - Мне, мне, - бормотал герцог, содрогаясь и от радости