есь,
во храме господнем.
   Что такое Французское королевство? Тело. Святой Августин  сказал  "Oninis
civitas  corpus  est".  "Всякое  общество  есть   тело".   Что   нужно   для
существования этого тела? Хорошее  здоровье.  Как  сохранять  это  здоровье?
Применяя разумные кровопускания, когда силы в избытке. Итак,  очевидно,  что
враги католической веры слишком сильны, раз мы их боимся; значит,  надо  еще
раз устроить кровопускание огромному телу, называемому  обществом.  Это  мне
повторяют каждый день добрые католики, от которых я уношу в монастырь яички,
окорока и деньги.
   Вступительная  часть  речи  Шико   произвела   на   слушателей   живейшее
впечатление.
   Он замолчал, давая время  улечься  одобрительному  шуму,  вызванному  его
словами, и, когда этот шум утих, продолжал:
   - Мне возразят, быть может, что святая церковь  ненавидит  кровопролитие:
"Ecclesia abhorret a sanguine". Но заметьте хорошенько,  дорогие  братья,  -
ученый богослов не сказал, чья именно кровь ужасает церковь; бьюсь об заклад
и ставлю тельца против яйца, что, во всяком случае,  не  кровь  еретиков  он
имел в виду. Вспомните:
   "Fons mains corruptorum sangius, hoereticorum  autem  pes-simus"  <Плохой
источник кровь развратников, кровь еретиков - еще худший (лат.).>. И  затем,
еще один аргумент, братие! Я сказал:
   "Церковь", но мы, здесь присутствующие, мы не только люди церкви. До меня
с этой кафедры так красноречиво говорил брат Монсоро, я уверен,  что  к  его
поясу подвешен кинжал главного ловчего. Брат Ла  Юрьер  мастерски  действует
своим вертелом: "Veru agreste,  lethiferum  tamen  instrumentum"  <Вертел  -
деревенское, но смертоносное орудие (лат.).>. Да я и  сам,  братие,  я,  кто
говорит с вами, я Жак-Непомюсен Горанфло, носил мушкет в Шампани и сжег  там
гугенотов в их молельне. Для меня это было немалой заслугой, и место  в  раю
мне было обеспечено. По крайней мере я так полагал, но вдруг на моей совести
обнаружилось пятно: прежде чем сжечь гугеноток, мы ими чуточку потешились. И
это, по-видимому, подпортило богоугодное  дело,  -  во  всяком  случае,  так
объяснил мне мой духовный отец. Поэтому я и поспешил постричься в монахи  и,
дабы очиститься от пятна, которое оставили на моей совести еретички,  принял
обет провести остаток дней моих в воздержании и общаться  только  с  добрыми
католичками.
   Эта вторая часть речи имела не меньший успех,  чем  первая,  по-видимому,
все слушатели были восхищены средством, к которому  прибег  господь  с  тем,
чтобы побудить брата Горанфло обратиться.
   Поэтому к одобрительному шуму кое-где примешались рукоплескания.
   Шико скромно поклонился аудитории.
   - Нам остается, - продолжал он, - поговорить о вождях,  которых  мы  себе
выбрали, и о которых, как разумею я, недостойный грешник,  бедный  монах  из
монастыря святой  Женевьевы,  нам  следовало  бы  поговорить.  Конечно,  это
прекрасно и, в особенности,  весьма  предусмотрительно  прокрадываться  сюда
ночью, прикрываясь рясой, и слушать, как проповедует брат Горанфло.  Но,  по
моему суждению, обязанности людей, которым доверили власть, этим  не  должны
ограничиваться. Столь великая осторожность может вызвать насмешки  проклятых
гугенотов, которые, надо отдать им справедливость, когда завязывается драка,
дерутся как бешеные. Я считаю, что мы должны вести себя, как подобает  людям
мужественным,  каковыми  мы  и  являемся  или,  скорее,  каковыми  мы  хотим
выглядеть. К чему мы стремимся?  К  искоренению  ереси...  За  чем  же  дело
стало?.. Ведь об этом можно кричать со всех крыш, так я думаю. Почему бы нам
не пройти по улицам Парижа в святом шествии, чтобы все видели нашу  отличную
выправку и наши добрые протазаны? Зачем нам ходить крадучись, подобно  шайке
ночных воров, которые на каждом перекрестке оглядываются, не идет ли стража?
"Но кто подаст нам пример?" - спросите вы. Ну что ж,  пусть  этим  человеком
буду я, я, Жак-Непомюсен Горанфло,  я,  недостойный  брат  монастыря  святой
Женевьевы, сирый и убогий сборщик милостыни. С кирасой на теле, с каской  на
голове и мушкетом на плече я  выступлю,  если  потребуется,  во  главе  всех
добрых католиков, которые пожелают за мной последовать. И я это сделаю  хотя
бы для того, чтобы вогнать в краску  наших  вождей,  которые  прячутся  так,
словно, обороняя церковь, мы выступаем на защиту грязного пьяницы, попавшего
в драку.
   Заключительная часть речи Шико отвечала чаяниям большинства членов  Лиги,
которые не видели иного пути к цели, кроме дороги, открытой шесть  лет  тому
назад святым Варфоломеем, и приходили в отчаяние от  медлительности  вождей.
Его слова возжгли священный огонь в сердцах собравшихся, и  все  они,  кроме
хранивших молчание трех капюшонов, в один голос принялись кричать:
   - Да здравствует месса! Слава храброму брату Горанфло! Шествие! Шествие!
   Общий восторг был особенно пылок еще и  потому,  что  ревностное  усердие
достойного брата впервые проявилось в таком ярком свете. До сего  дня  самые
близкие друзья Горанфло, хотя и считали его рьяным поборником веры, в то  же
время относили к числу тех ее защитников, усердие  которых  могучее  чувство
самосохранения  всегда  удерживает  в  границах  осторожности.  А  тут  брат
Горанфло, обычно предпочитавший тень, внезапно на глазах  у  всех  в  боевых
доспехах ринулся на поле брани под  яркие  лучи  солнца.  Это  была  великая
неожиданность, показавшая достопочтенного  собрата  совсем  в  новом  свете.
Некоторые из собравшихся  в  своем  восхищении  -  тем  более  сильном,  чем
неожиданней оно было, - уже видели в брате Горанфло, призывающем  к  первому
шествию   правоверных   католиков,   подобие   Петра   Пустынника,   который
провозгласил первый крестовый поход.
   К несчастью или к счастью для того, кто  вызвал  эти  восторги,  в  планы
руководителей отнюдь не входило предоставить ему свободу действий.  Один  из
трех молчаливых монахов наклонился  к  уху  монашка,  и  мелодичный  детский
голосок зазвенел под сводами; монашек трижды прокричал:
   - Братья мои, время истекло, наше собрание закончено.
   Монахи, гудя, как пчелиный рой, поднялись с мест и медленно  двинулись  к
двери, на ходу договариваясь единодушно потребовать  на  ближайшем  собрании
шествия, предложенного этим молодцом, братом Горанфло.  Многие  подходили  к
кафедре,  чтобы  выразить  свое  одобрение  сборщику  милостыни,  когда   он
спустится  на  землю  с  высоты   трибуны,   на   которой   столь   блестяще
ораторствовал. Однако Шико подумал,  что  вблизи  его  могут  распознать  по
голосу, ибо, несмотря на  все  усилия,  он  не  мог  избавиться  от  легкого
гасконского акцента, да и рост его  может  вызвать  удивление,  ведь  он  на
добрых шесть или восемь дюймов выше брата Горанфло, который, конечно,  вырос
в глазах своих собратьев, но только душой. Поэтому Шико бросился на колени и
сделал вид, что он, подобно Самуилу, беседует с господом с глазу на  глаз  и
всецело погружен в эту беседу.
   Монахи не стали нарушать его молитвенного экстаза и направились к выходу.
Они были сильно возбуждены, и это развеселило Шико, который  через  щелку  в
складках капюшона незаметно следил за всем происходящим вокруг.
   И все же Шико почти  ничего  не  добился.  Ведь  он  оставил  короля,  не
испросив на то королевского дозволения,  лишь  потому,  что  увидел  герцога
Майеннского, и вернулся в Париж, лишь  потому,  что  увидел  Николя  Давида.
Шико, как мы уже  знаем,  поклялся  отомстить  обоим  этим  людям,  но  ему,
человеку слишком маленькому, чтобы напасть на принца  Лотарингского  дома  и
сделать это безнаказанно, приходилось долго и терпеливо выжидать подходящего
случая. С Николя  Давидом  дело  обстояло  совсем  иначе,  это  был  простой
нормандский адвокат, правда, продувная бестия, и к тому же, прежде чем стать
адвокатом, он служил в  армии  на  должности  учителя  фехтования.  Шико  не
занимал  должности  учителя  фехтования,  но  считал,  что  неплохо  владеет
рапирой. Все, что ему требовалось, - это встретиться со своим недругом лицом
к лицу, а там уж Шико, подобно древним героям, доверил бы свою  жизнь  своей
правоте и своей шпаге.
   Шико исподтишка разглядывал уходящих один за другим  монахов,  в  надежде
обнаружить под какой-нибудь рясой и капюшоном длинную и тощую  фигуру  мэтра
Николя, и вдруг он заметил, что при  выходе  монахи  подвергаются  проверке,
подобной той, которую им учиняли при входе:  каждый  выходящий  доставал  из
кармана какой-то предмет, предъявлял его брату  привратнику,  и  лишь  затем
получал свое exat <Выходи (лат.).>. Шико сначала подумал, что это ему просто
показалось, с минуту он  колебался,  но  вскоре  подозрения  превратились  в
уверенность, и  на  лбу  гасконца  у  самых  корней  волос  выступили  капли
холодного пота.
   Брат Горанфло любезно снабдил его пропуском для  входа  в  монастырь,  но
забыл предложить пропуск, дававший право на выход.

Глава 20

О ТОМ, КАК ШИКО, ОСТАВШИСЬ В ЧАСОВНЕ АББАТСТВА, ВИДЕЛ И СЛЫШАЛ ТО, ЧТО ДЛЯ НЕГО БЫЛО ВЕСЬМА ОПАСНО ВИДЕТЬ И СЛЫШАТЬ

   Шико торопливо спустился с кафедры  и  смешался  с  последними  монахами,
надеясь узнать, какой  предмет  служил  пропуском  на  улицу,  и  попытаться
раздобыть его, если это еще возможно. И  в  самом  деле,  примкнув  к  толпе
запоздавших и вытянув голову поверх  других  голов,  Шико  увидел,  что  они
показывают привратнику денье с краями, вырезанными в форме звезды.
   В карманах у нашего гасконца позвякивало немало денье, но,  к  несчастью,
среди них не было ни одного звездообразного, и  найти  его  было  тем  более
невозможно еще и  потому,  что  искалеченный  денье  навсегда  изгонялся  из
денежного обращения.
   Шико в один миг оценил создавшееся положение. Если он подойдет к двери  и
не предъявит звездообразного денье, его тут же разоблачат,  как  поддельного
монаха, но на этом дело, естественно, не кончится, в нем узнают мэтра  Шико,
королевского шута, а эта должность, которая давала ему немалые привилегии  в
Лувре и в королевских замках, здесь, в аббатстве святой Женевьевы, да еще  в
подобных обстоятельствах, отнюдь не вызовет уважения. Шико понял, что  попал
в капкан. Он зашел  за  четырехугольную  колонну  и  забился  в  угол  между
колонной и придвинутой к ней исповедальней.
   "К тому же, - сказал себе Шико, - погубив  себя,  я  погублю  дело  этого
дурачка, моего господина, которого я имел глупость полюбить,  хотя  и  браню
его в глаза па чем свет стоит. Конечно, хорошо было бы вернуться в гостиницу
"Рог изобилия" и составить компанию брату Горанфло, но на нет и суда нет".
   И, откровенничая таким образом с самим собой,  то  есть  с  собеседником,
более чем кто-либо заинтересованным в сохранении всего сказанного  в  тайне,
Шико постарался как можно глубже втиснуться в узкое пространство между углом
исповедальни и колонной.
   И тут он услышал голос мальчика-певчего, донесшийся с паперти:
   - Все ли ушли? Сейчас закроют двери.
   Никто не откликнулся. Шико вытянул шею и увидел, что часовня совсем пуста
и только три монаха, еще больше закутавшись в свои рясы, молча сидят посреди
хор в креслах, которые для них поставили.
   - Добро, - сказал Шико, - лишь бы не вздумали окна запирать, вот все, что
я у них прошу.
   - Проверим, все ли ушли, - предложил мальчик-певчий привратнику.
   - Клянусь святым чревом, - возмутился Шико, - вот настырный монашек!
   Брат  привратник  зажег  свечу  и  в  сопровождении  маленького   певчего
приступил к обходу церкви.
   Нельзя было терять ни секунды.  Монах  со  свечой  должен  был  пройти  в
четырех шагах от Шико и неминуемо его обнаружить.
   Сначала Шико ловко перемещался вокруг  колонны,  все  время  оставаясь  в
тени, затем, открыв дверцу исповедальни, запертую  только  на  задвижку,  он
проскользнул в этот продолговатый ящик, уселся на скамью и закрыл  за  собою
дверь.
   Брат привратник и монашек прошли в четырех шагах от него, и через  резную
решетку на рясу Шико упали блики света от свечи, которая освещала им путь.
   - Какого дьявола! - сказал Шико. - Привратник, монашек и те  три  монаха,
не будут же они оставаться в церкви целую вечность, а как только они  уйдут,
я поставлю стулья  на  скамейки,  взгроможу  Пелион  на  Оссу,  как  говорит
господин Ронсар, и выберусь через окно.
   - Ну да, через окно, - возразил Шико самому себе,  -  но  если  я  вылезу
через окно, я попаду во двор, а двор еще  не  улица.  Пожалуй,  лучше  всего
провести ночь в исповедальне. У брата Горанфло теплая ряса, и эта ночь будет
куда более христианской, чем если бы я провел ее в другом месте, думаю - она
зачтется мне во спасение.
   - Потушите лампады, - распорядился мальчик-певчий, - пусть снаружи видят,
что в церкви никого не осталось.
   Привратник с помощью огромного гасильника немедля потушил две  лампады  в
нефе, и неф часовни погрузился в мрачную темноту.
   Затем погасили свет и на хорах.
   Теперь церковь освещал только бледный свет зимней луны, который с большим
трудом просачивался сквозь цветные витражи.
   После того как погасли  лампады,  затихли  и  все  шумы.  Колокол  пробил
двенадцать раз.
   - Пресвятое чрево! - сказал Шико. - Полночь в часовне; будь на моем месте
Генрике, он здорово бы перепугался; к счастью, мы не из трусливого  десятка.
Пойдем-ка спать, дружище Шико, доброй тебе ночи и приятных снов.
   И, высказав  самому  себе  эти  пожелания,  Шико  устроился  поудобнее  в
исповедальне, задвинул внутреннюю задвижку, чтобы  чувствовать  себя  совсем
как дома, и закрыл глаза.
   Прошло уже около десяти минут с тех пор, как он  смежил  веки,  и  в  его
сознании, отуманенном первым дуновением сна,  уже  роились  смутные  образы,
плавающие в том таинственном тумане, который порождают сумерки мысли,  когда
вдруг звон медного  колокольчика  разорвал  тишину,  отозвался  под  сводами
часовни и пропал где-то в глубинах.
   - Что такое? - спросил Шико, открывая глаза и Прислушиваясь.  -  Что  это
значит?
   И тут же лампада на хорах засияла  голубоватым  светом,  первые  отблески
которого осветили все тех же трех монахов, сидевших друг возле друга все  на
том же месте и все в той же неподвижности.
   Шико не был  чужд  суевериям  своего  времени.  Какой  бы  храбростью  ни
отличался наш гасконец, он был сыном своей  эпохи,  богатой  фантастическими
преданиями и страшными легендами.
   Шико  тихонько  перекрестился  и  чуть  слышно  прошептал:  "Vade  retro,
Satanas" <Изыди, Сатаиа (лат.).>. Однако  таинственный  свет  не  погас  при
святом знаке креста, как это не преминул бы сделать всякий адский  огонь,  а
три монаха, несмотря па  vade  retro,  не  тронулись  с  места,  и  гасконец
понемногу начал соображать, что хоры осветила простая лампада, а  перед  ним
если и не подлинные монахи, то, во всяком случае, настоящие люди из плоти  и
крови.
   И все же Шико продолжала бить дрожь; легкий озноб, охватывающий человека,
пробудившегося  ото  сна,  сочетался  в  его  теле  с  судорожным  трепетом,
порожденным испугом.
   В это мгновение одна из плит пола на хорах медленно поднялась и застыла в
вертикальном  положении.  Из  черного  отверстия  показался  сначала   серый
монашеский капюшон, а затем и весь монах; как только он ступил на  мраморный
пол, плита за ним медленно опустилась и закрыла отверстие.
   Увидев это, Шико забыл об  испытании,  которому  он  только  что  подверг
нечистую  силу,  и  утратил  веру  в  могущество  заклинания,   считавшегося
пепрелонным. Волосы стали дыбом на его голове, и на минуту  ему  почудилось,
что все приоры, аббаты  и  деканы  монастыря  святой  Женевьевы,  начиная  с
Оптафа,  почившего  в  533  году,   до   Пьера   Будена,   непосредственного
предшественника нынешнего приора, воскресли в  своих  гробницах,  стоящих  в
подземном  склепе,  где  некогда  покоились  мощи   святой   Женевьевы,   и,
заразившись  поданным  примером,  приподымут  сейчас   плиты   пола   своими
костистыми черепами.
   Но это наваждение продолжалось недолго.
   - Брат Монсоро, - обратился один из трех монахов на  хорах  к  пришельцу,
появившемуся столь странным образом, - что, тот, кого мы ждем, уже здесь?
   - Да, монсеньеры, - ответил граф де Монсоро, - он ожидает.
   - Тогда откройте дверь и впустите его к нам.
   - Добро! - сказал Шико. - По-видимому, комедия будет  в  двух  действиях,
пока что я видел только первое. Два действия -  ни  то  ни  се!  Как  нелепо
скроили эту пьесу!
   Пытаясь шуточками укрепить свой дух, Шико все еще  ощущал  во  всем  теле
остатки дрожи, вызванной страхом; казалось, тысячи острых иголок выскакивают
из деревянной скамьи, на которой он сидит,  и  впиваются  ему  в  бока  и  в
седалище.
   Тем временем брат Монсоро спустился с хоров в неф  и  распахнул  железную
дверь между двумя лестницами, ведущую в подземный склеп.
   Одновременно монах, сидевший посредине, откинул капюшон и открыл  большой
шрам - благородный знак, при  виде  которого  парижане  с  бурным  восторгом
приветствовали того, кто уже считался героем католической  веры  и  от  кого
ждали, что он станет ее мучеником.
   -  Великий  Генрих  де  Гиз  собственной  персоной,  а  его  преглупейшее
величество думает, что он сейчас занимается осадой Ла-Шарите! Ах,  теперь  я
понимаю, - воскликнул Шико. - Тот, кто справа от него, тот, кто благословлял
присутствующих, это кардинал Лотарингский, а тот, кто слева, кто  говорил  с
этим недомерком из певчих, - монсеньер Майеннский, мой старый друг;  но  где
же тогда мэтр Николя Давид?
   И  действительно,  как  будто  для  того,  чтобы   тут   же   подтвердить
правильность догадок Шико, монахи, сидевшие слева и справа от герцога  Гиза,
тоже откинули свои капюшоны, и гасконец увидел умную голову, высокий  лоб  и
острые  глаза  знаменитого  кардинала  и  куда  более  грубую  и   заурядную
физиономию герцога Майеннского.
   - Ага, я тебя узнаю, дружная, но отнюдь не святая троица, - сказал  Шико.
- Теперь посмотрим, что ты будешь делать, - я весь глаза; послушаем, что  ты
скажешь, - я весь уши.
   Как раз в эту минуту господин де Монсоро  и  подошел  к  железным  дверям
подземного склепа, чтобы открыть их.
   - Вы думаете, он придет? - спросил Меченый своего брата кардинала.
   - Я не только думаю, - ответил последний, - я в этом уверен и даже  держу
под рясой все, что необходимо для замены сосуда со святым миром.
   И Шико, который находился неподалеку от троицы, как  он  называл  братьев
Гизов, и мог все видеть и все слышать, заметил, как в слабом свете  лампады,
висящей над хорами, блеснул позолоченный резной ларец.
   - Вот оно!  -  сказал  Шико.  -  По-видимому,  здесь  собираются  кого-то
посвятить в сан. Мне просто посчастливилось. Я давно мечтаю поглядеть па эту
церемонию.
   Тем временем десятка два монахов, головы которых были  закрыты  огромными
капюшонами, вышли из дверей склепа и заняли места в нефе.
   Лишь один из них, предводимый графом Монсоро, поднялся па хоры  и  то  ли
сел на скамью справа от Гизов, то ли встал на ее приступку.
   Снова появился мальчик-певчий, почтительно выслушал какие-то распоряжения
кардинала и исчез.
   Герцог Гиз, обведя взглядом собрание в пять раз менее многочисленное, чем
предыдущее,   и,   по   всей   вероятности,   бывшее   сборищем   избранных,
удостоверился, что все не только ждут его слова, но и ждут с нетерпением.
   - Друзья, - сказал он, - время драгоценно, и я хочу взять быка  за  рога,
Вы только что слышали, ибо я  полагаю,  что  все  вы  участвовали  в  первом
собрании, вы только что слышали, говорю я,  как  в  речах  некоторых  членов
католической Лиги  звучали  жалобы  той  части  нашего  сообщества,  которая
обвиняет в холодности и даже в недоброжелательстве одного из наших  старшин,
принца, ближе всех стоящего к трону. Настало время отнестись к этому  принцу
со всем уважением, которое ему подобает, и  по  справедливости  оценить  его
заслуги. Вы, кто всем сердцем стремится выполнить первую задачу святой Лиги,