в  которое  впала  религия,  -  нисколько  не  занимало
монаха. У него не было иных забот, кроме как вносить разнообразие в  меню  и
приводить в гармонию местные бургундские вина и различные блюда, которые  он
заказывал. Всякий раз, завидев Горанфло, мэтр Бернуйе задумчиво повторял:
   - Просто не верится,  что  этот  толстопузый  отче  может  быть  фонтаном
красноречия,

Глава 31

О ТОМ, КАК МОНАХ ИСПОВЕДОВАЛ АДВОКАТА И КАК АДВОКАТ ИСПОВЕДОВАЛ МОНАХА

   Наконец наступил или, по-видимому,  наступил  день,  который  должен  был
освободить гостиницу от докучною постояльца. Мэтр Бернуйе ворвался в комнату
Шико, хохоча во все горло, и гасконцу  не  сразу  удалось  выяснить  причину
столь неумеренного веселья.
   - Он  умирает!  -  кричал  хозяин  гостиницы,  исполненный  христианского
милосердия. - Он кончается! Наконец-то он сдохнет!
   - И поэтому вы так радуетесь? - спросил Шико.
   - Конечно, ведь вы сыграли с ним превосходную шутку.
   - Какую шутку?
   - А разве нет? Признайтесь, что вы его разыграли.
   - Я разыграл больного?
   - Да!
   - О чем речь? Что с ним случилось?
   - Что с ним случилось?  Вы  знаете,  что  он  все  время  кричал,  требуя
какого-то человека из Авиньона!
   - Ну и что, неужто этот человек наконец-то прибыл?
   - Он прибыл.
   - Вы его видели?.
   - Черт побери, разве сюда может кто-нибудь войти,  не  попавшись  мне  на
глаза?
   - И каков он из себя?
   - Человек из Авиньона? Маленький, тощий, розовощекий.
   - Это он! - вырвалось у Шико.
   - Вот, вот, не спорьте, это вы его подослали, иначе  вы  не  признали  бы
его.
   - Посланец прибыл! - воскликнул Шико, поднимаясь и закручивая свой ус.  -
Клянусь святым чревом! Расскажите мне все подробно, кум Бернуйе.
   - Нет ничего проще, тем более если не вы над ним  подшутили,  то  вы  мне
скажете, кто это мог сделать. Час назад подвешивал я тушку кролика к  ставню
и вдруг вижу: перед дверью стоит большая лошадь, а на  ней  сидит  маленький
человечек. "Здесь остановился мэтр  Николя?"  -  спросил  человечек.  Вы  же
знаете, наш подлый королевский  прихвостень  под  этим  именем  записался  в
книге.
   - Да, сударь, - ответил я.
   - Тогда скажите ему, что особа, которую он ждет из Авиньона, прибыла.
   - Охотно, сударь, но я должен вас кое о чем предупредить.
   - О чем именно?
   - Мэтр Николя, как вы его зовете, при смерти.
   - Тем более вы должны немедля выполнить мое поручение.
   -  Но  вы,  наверное,  не  знаете,  что  он  умирает  от  злокачественной
лихорадки.
   - Вправду?.. - воскликнул человечек. - Тогда летите со всех ног.
   - Значит, вы настаиваете?
   - Настаиваю.
   - Несмотря на опасность?
   - Несмотря ни на что. Я вам сказал: мне необходимо его видеть.
   Маленький человечек рассердился и говорил со мной повелительным тоном, не
допускавшим возражений. Поэтому я его провел в комнату умирающего.
   - Значит, сейчас он там? - спросил Шико, показывая рукой на стенку.
   - Там, не правда ли, как это смешно?
   - Необычайно смешно, - сказал Шико.
   - Какое несчастье, что мы не можем слышать!
   - Да, действительно, несчастье.
   - Сцена должна быть веселенькой.
   - В высшей степени. Но кто мешает вам войти туда?
   - Он меня отослал.
   - Под каким предлогом?
   - Под предлогом, что будет исповедоваться.
   - А кто вам мешает подслушивать у дверей?
   - Да, вы правы! - сказал хозяин, выбегая из комнаты.
   Шико, со своей стороны, устремился к дырке в стене.
   Пьер де Гонди сидел у изголовья постели больного, и они разговаривали, но
так тихо, что Шико не смог разобрать ни слова.
   К тому же беседа явно подходила к концу, и вряд ли бы  он  узнал  из  нее
что-нибудь важное, так как уже через пять минут господин де Гонди  поднялся,
распрощался с умирающим и вышел из комнаты.
   Шико бросился к окну.
   Лакей, сидящий на приземистой лошадке, держал за узду огромного  коня,  о
котором говорил хозяин; минуту спустя посланец  Гизов  появился  из  дверей,
взобрался па коня и исчез за углом улицы,  выходящей  на  большую  парижскую
дорогу.
   - Смерть Христова! - сказал  Шико.  -  Только  бы  он  не  увез  с  собой
генеалогическое древо, ну а если так,  я  все  равно  его  догоню,  хотя  бы
пришлось загнать десяток лошадей. Но нет, - добавил он,  -  адвокаты  хитрые
бестии, а наш в особенности, и я подозреваю... Да, кстати, - продолжал Шико,
нетерпеливо постукивая ногой и, по-видимому,  связывая  свои  мысли  в  один
узел, - кстати, куда девался этот бездельник Горанфло?
   В эту минуту вошел хозяин.
   - Ну что? - спросил Шико.
   - Уехал, - ответил хозяин.
   - Исповедник?
   - Он такой же исповедник, как и я.
   - А больной?
   - Лежит в обмороке после разговора.
   - Вы уверены, что он все еще в своей комнате?
   - Черт побери! Да он выйдет оттуда только ногами вперед.
   - Добро, идите и пошлите ко мне моего брата, как только  он  появится,  -
Даже если он пьян?
   - В любом состоянии, - Это очень срочно?
   - Это для блага нашего дела.
   Бернуйе поспешно вышел, он был человеком, преисполненным чувства долга.
   Теперь наступил черед Шико метаться в лихорадке.  Он  не  знал,  что  ему
делать: мчаться вслед за Гонди  или  проникнуть  в  комнату  адвоката.  Если
последний действительно так болен, как предполагает хозяин, то он должен был
передать все бумаги Пьеру де Гонди. Шико метался, как безумный, по  комнате,
хлопая себя по лбу и пытаясь найти правильное решение среди  тысячи  мыслей,
бурлящих в его мозгу, как пузырьки в котелке.
   Из комнаты Николя Давида не доносилось ни единого звука. Шико  был  виден
только угол постели, задернутой занавесками.
   Вдруг на лестнице раздался голос, заставивший  его  вздрогнуть,  -  голос
монаха.
   Горанфло, подпираемый хозяином,  который  тщетно  пытался  заставить  его
замолчать, преодолевал одну ступеньку за другой, распевая сиплым голосом:

   В голове моей давно
   Спорят горе
   И вино.
   И такой подняли шум,
   Что он хуже всяких дум.
   Горю силы не дано:
   Все равно
   Победит его вино.
   Со слезою в мутном взоре
   Удалится злое горе.
   В голове моей
   Одно
   Будет царствовать вино.

   Шико подбежал к двери.
   - Заткнись, ты, пьяница, - крикнул он.
   - Пьяница... - бормотал монах. - ..если человек пропустил глоточек  вина,
он еще не пьяница!
   - Да ну же, пошевеливайся, иди сюда, а вы, Бернуйе.., вы.., понимаете?
   - Да, - сказал хозяин, утвердительно кивнув головой, и бегом спустился  с
лестницы, прыгая разом через четыре ступеньки.
   - Сказано тебе, иди сюда! - продолжал Шико, вталкивая Горанфло в комнату.
- И поговорим серьезно, если только ты в состоянии что-нибудь уразуметь.
   - Проклятие! - сказал Горанфло. - Вы насмехаетесь надо мной, куманек. Я и
так серьезен, как осел на водопое.
   - Как осел после винопоя, - сказал Шико, пожимая плечами.
   Потом  он  довел  монаха  до  кресла,  в  которое   Горанфло   немедленно
погрузился, испустив радостное "ух!".
   Шико закрыл дверь и подошел к монаху с таким мрачным выражением лица, что
тот понял - ему придется кое-что выслушать.
   - Ну что там еще? - сказал он, будто подводя этим последним  словом  итог
всем мучениям, которые Шико заставил его претерпеть.
   -  А  то,  -  сурово  ответил  Шико,  -  что  ты  пренебрегаешь   прямыми
обязанностями своего сана, ты закоснел в распутстве, ты погряз в пьянстве, а
в это время святая вера брошена на произвол судьбы, клянусь телом Христовым!
   Горанфло удивленно воззрился на собеседника., - Ты обо мне? - переспросил
он.
   - А о ком же еще? Погляди на себя, смотреть тошно: ряса разодрана,  левый
глаз подбит. Видать, ты с кем-то подрался по дороге.
   - Ты обо мне? -  повторил  монах,  все  более  и  более  поражаясь  граду
упреков, к которым Шико обычно не был склонен.
   - Само собой, о тебе; ты по колено в грязи, и  в  какой  грязи!  В  белой
грязи. Это доказывает, что ты наливался где-то в предместьях.
   - Ей-богу, ты прав, - сказал Горанфло.
   - Нечестивец! И ты называешься монахом монастыря святой  Женевьевы!  Будь
ты еще бечевочник...
   - Шико, друг мой, я виноват, я очень виноват, - униженно каялся Горанфло.
   - Ты заслужил, чтобы огнь небесный спалил тебя всего до  самых  сандалий.
Берегись, коли так будет и дальше, я тебя брошу.
   - Шико, друг мой, - сказал монах, - ты этого не сделаешь.
   - И в Лионе найдутся лучники, - О, пощади, мой благородный покровитель! -
взмолился монах и не заплакал, а заревел, как бык.
   - Фи! Грязная скотина, - продолжал Шико свои  увещевания,  -  и  подумать
только, какое время ты выбрал для распутства! Тот самый час, когда наш сосед
кончается.
   - Это верно, - сказал Горанфло с глубоко сокрушенным видом.
   - Подумай, христианин ты или нет?
   - Да, я христианин! - завопил Горанфло,  поднимаясь  на  ноги.  -  Да,  я
христианин! Клянусь кишками папы! Я им являюсь; я это провозглашу, даже если
меня будут поджаривать на решетке, как святого Лаврентия.
   И, протянув руку, будто для клятвы, он заорал так  громко,  что  в  окнах
зазвенели стекла:

   Я богат, мой милый сын,
   Тем, что я христианин.

   - Хватит, - сказал Шико, рукой зажимая монаху рот, - если ты  христианин,
не дай твоему брату христианину умереть без покаяния.
   - Это верно, где он, мой брат  христианин?  Я  его  исповедую,  -  сказал
Горанфло, - только сначала я выпью, ибо меня мучит жажда.
   Шико передал Горанфло полный воды кувшин, который тот опорожнил почти  до
самого дна.
   - Ах,  сын  мой,  -  сказал  он,  ставя  кувшин  на  стол,  -  глаза  мои
проясняются.
   - Вот это хорошо, - ответил  Шико,  решив  воспользоваться  этой  минутой
прояснения.
   - Ну а  теперь,  дорогой  друг,  -  продолжал  монах,  -  кого  я  должен
исповедовать?
   - Нашего бедного соседа, он при смерти.
   - Пусть ему принесут пинту вина с медом, - посоветовал Горанфло.
   - Я не возражаю, однако он более нуждается в  утешении  духовном,  чем  в
мирских радостях. Это утешение ты ему и принесешь.
   - Вы думаете, господин Шико, я к этому достаточно  подготовлен?  -  робко
спросил монах.
   - Ты! Да я никогда еще не видел тебя  столь  исполненным  благодати,  как
сейчас. Ты его быстрехонько вернешь к истинной вере, если он заблуждался,  и
пошлешь прямехонько в рай, если он ищет туда дорогу, - Бегу к нему.
   - Постой, сперва выслушай мои указания.
   - Зачем?  Я  уже  двадцать  лет  монашествую  и  уж  наверное  знаю  свои
обязанности.
   - Но сегодня ты будешь исполнять не только свои обязанности, но  также  и
мою волю.
   - Вашу волю?
   - И если ты в точности ее исполнишь, - ты слушаешь? - я оставлю  на  твое
имя в "Роге изобилия" сотню пистолей, чтобы ты мог пить, или есть, по твоему
выбору.
   - И пить и есть, мне так больше нравится.
   - Пусть так. Сто пистолей, слышишь?  Если  только  ты  исповедуешь  этого
почтенного полупокойника.
   - Я его исповедую наилучшим образом, забери меня  чума!  Как  ты  хочешь,
чтобы я его исповедал?
   - Слушай: твоя ряса облекает тебя большой властью, ты говоришь и от имени
бога, и от имени короля. Надо, чтобы ты своим  красноречием  принудил  этого
человека отдать тебе бумаги, которые ему только что привезли из Авиньона.
   - А зачем мне вытягивать из  него  какие-то  бумаги?  Шико  с  сожалением
посмотрел на монаха.
   - Чтобы получить тысячу ливров, ты, круглый дурак, - сказал он.
   - Вы правы, - согласился Горанфло. - Я иду туда.
   - - Постой еще. Он скажет тебе, что уже исповедался.
   - Ну а что, если он и в самом деле уже исповедовался?
   - Ты ему ответишь: "Не лгите, сударь - человек, который  вышел  из  вашей
комнаты, не духовное лицо, а такой же интриган, как и вы сами".
   - Но он рассердится?
   - А тебе-то что? Пускай, раз он при смерти.
   - Оно верно.
   - Теперь тебе ясно: можешь говорить ему о боге, о дьяволе, о ком и о  чем
хочешь, но  любым  способом  ты  вытянешь  у  него  бумаги,  привезенные  из
Авиньона. Понимаешь?
   - А если он не согласится их отдать?
   - Ты откажешь ему в отпущении грехов, ты его проклянешь, ты  его  предашь
анафеме.
   - Либо я отберу их у него силой.
   - Пускай так. Однако достаточно ли ты протрезвел, чтобы выполнить все мои
указания?
   - Выполню все неукоснительно, вот увидите. И Горанфло провел  ладонью  по
своему широкому лицу, словно стирая видимые следы опьянения. Взгляд его стал
спокойным, хотя внимательный наблюдатель мог бы его  счесть  и  тупым,  речь
сделалась медленной и размеренной жесты - сдержанными, только руки  все  еще
тряслись.
   Собравшись с силами, он торжественно двинулся к двери.
   - Минуточку, - задержал его Шико, - когда он отдаст тебе бумаги, зажми их
хорошенько в кулаке, а другой рукой постучи в стенку, - А если он откажется?
   - Тоже стучи.
   - Значит, и в том и в другом случае я должен стучать?
   - Да.
   - Хорошо.
   И Горанфло вышел из комнаты, а Шико, охваченный  неизъяснимым  волнением,
припал ухом к стене, стараясь не упустить ни малейшего звука.
   Прошло десять минут, скрип половиц возвестил о том,  что  монах  вошел  в
комнату соседа, а вслед за тем и  сам  Горанфло  появился  в  узком  кружке,
которым ограничивалось поле зрительного наблюдения гасконца.
   Адвокат приподнялся на постели и молча смотрел на приближающееся  к  нему
странное видение.
   - Эге, добрый день, брат  мой!  -  провозгласил  Горанфло,  остановившись
посреди  комнаты  и  покачивая  своими  широкими  плечами,   дабы   удержать
равновесие.
   - Зачем вы пришли сюда, отче? - слабым голосом простонал больной.
   - Сын мой, я недостойный служитель церкви, я узнал, что вы в опасности, и
пришел побеседовать с вами о спасении вашей души.
   - Благодарю вас,  -  ответил  умирающий,  -  но,  я  думаю,  ваши  заботы
напрасны. Мне уже полегчало. Горанфло отрицательно покачал головой.
   - Вы так думаете? - спросил он.
   - Я в этом уверен.
   - Козни Сатаны - ему хочется, чтобы вы умерли без покаяния.
   - Сатана сам попадется в свои тенета. Я только что исповедался, - Кому?
   - Святому отцу, который приехал из Авиньона. Горанфло покачал головой.
   - Как, разве он не священник?
   - Нет.
   - Откуда вы знаете?
   - Я с ним знаком.
   - С тем, кто вышел отсюда?
   - Да, - ответил Горанфло с такой убежденностью, что  адвокат  растерялся,
хотя, как известно, адвокатов чрезвычайно трудно смутить. -  И  посему,  раз
ваше состояние не улучшилось, - добавил монах, - и поелику  тот  человек  не
был священником, вам необходимо исповедаться.
   - Я только этого и желаю, - сказал адвокат неожиданно окрепшим голосом. -
Но я бы хотел сам выбрать себе духовника.
   - Вы не располагаете временем, чтобы послать за другим, сын мой, и раз уж
я здесь...
   - Как это я не располагаю временем? - воскликнул больной, голос  которого
все более и более набирал силу. - Ведь я вам сказал, что мне полегчало, ведь
я вам говорю, что уверен в своем выздоровлении.
   Горанфло в третий раз покачал головой.
   - А я, - сказал он все  так  же  невозмутимо,  -  я,  со  своей  стороны,
утверждаю, сын мой, что вам следует приготовиться к худшему. Вы  приговорены
и врачами и божественным провидением. Жестоко это говорить вам, я знаю, но в
конце концов все мы там будем,  одни  раньше,  другие  позже.  В  этом  есть
равновесие, равновесие  высшей  справедливости,  и  к  тому  же  утешительно
умереть в сей жизни, зная, что  ты  воскреснешь  в  другой,  так,  сын  мой,
говорил даже Пифагор, а он был всего лишь язычник. Не  тяните,  возлюбленное
мое чадо, исповедуйтесь мне в грехах своих.
   - Но, заверяю вас, отец? мой, я уже достаточно окреп, вероятно,  на  меня
благотворно подействовало ваше святое присутствие.
   - Заблуждение,  сын  мой,  заблуждение,  -  не  отступал  Горанфло,  -  в
предсмертный миг жизненные силы как бы обновляются. Лампада вспыхивает перед
тем, как угаснуть навсегда! Ну, ну, давайте, - продолжал  монах,  усаживаясь
возле кровати, - расскажите мне о ваших интригах, о ваших заговорах, о ваших
кознях.
   - О моих интригах, моих  заговорах,  моих  кознях!  -  проговорил  Николя
Давид, отодвигаясь от этого странного духовника, которого  он  не  знал,  но
который, по-видимому, хорошо знал его.
   - Да, - сказал Горанфло, наклоняясь к больному и соединив большие  пальцы
своих сложенных рук, - а потом, когда вы мне все расскажете, вы отдадите мне
бумаги, и, быть может, господь бог смилостивится и  позволит  мне  отпустить
вам грехи.
   - Какие бумаги? - закричал больной, да так громко, словно совсем здоровый
человек.
   - Бумаги, которые тот, кого  вы  называете  священником,  привез  вам  из
Авиньона.
   - А кто вам сказал, что тот человек привез мне бумаги? - спросил адвокат,
высовывая одну ногу из-под одеяла. Его голос прозвучал неожиданно  резко,  и
это вывело  Горанфло  из  привычного  состояния  благостной  полудремоты,  в
которое он начал было погружаться, сидя в своем кресле.
   Монах подумал, что настало время применить силу.
   - Тот, кто мне  это  сказал,  знал,  что  говорил!  -  прикрикнул  он  на
больного. - Давай бумаги, бумаги давай, или не будет тебе отпущения!
   - Плевал я на твое отпущение, каналья! - воскликнул Давид, выскакивая  из
постели и хватая Горанфло за горло.
   - Однако, - забормотал тот, - у вас что,  припадок  горячки  начался?  Вы
что, не хотите исповедаться? Вы...
   Проворные и сильные пальцы адвоката впились в  горло  монаха  и  прервали
фразу Горанфло; вместо слов послышался свист, очень похожий на хрипение.
   - Нет, это я займусь твоими грехами, бесово отродье,  -  вскричал  Николя
Давид, - а что до горячки, то увидишь, помешает ли она мне задушить тебя!
   Брат  Горанфло  был  силен,  но,  по  несчастью,  находился  в  состоянии
похмелья, когда выпитое вино воздействует на нервную систему, парализуя  ее.
Это  расслабляющее  воздействие  обычно   сталкивается   с   противоположной
реакцией, выражающейся в том, что человек  после  опьянения  вновь  обретает
свои способности.
   Поэтому, только собрав все свои силы, монах смог приподняться в кресле и,
упершись  обеими  руками  в  грудь  адвоката,  отшвырнуть   его   от   себя,
Справедливости ради заметим, что, как бы ни был  расслаблен  организм  брата
Горанфло, все же монах  отбросил  Николя  Давида  с  такой  силой,  что  тот
покатился на середину комнаты.
   Но тут же яростно вскочил и одним  прыжком  оказался  у  стены,  где  под
черной адвокатской мантией висела длинная шпага, замеченная мэтром  Бернуйе.
Адвокат выхватил шпагу из ножен и приставил острие к горлу монаха,  который,
будучи истощен своим сверхчеловеческим усилием, снова упал в кресло.
   - Пришла твоя очередь исповедоваться,  -  глухим  голосом  сказал  Николя
Давид, - или ты умрешь.
   Почувствовав  прикосновение  холодной  стали  к  горлу,  Горанфло   разом
протрезвел и уяснил себе всю серьезность создавшегося положения.
   - О! - сказал он. - Так вы вовсе не больны. Значит, ваша агония -  чистое
притворство?
   - Ты забываешь, что ты должен не спрашивать, а отвечать.
   - Отвечать на что?
   - На мои вопросы.
   - Спрашивайте.
   - Кто ты такой?
   - Вы сами видите, - сказал Горанфло.
   - Это не ответ, - возразил адвокат, чуть сильнее нажимая острием шпаги на
горло монаха.
   - Какого дьявола! Будьте поосторожней! Ведь если вы меня  убьете  прежде,
чем я вам отвечу, вы вообще ничего не узнаете.
   - Ты прав. Как твое имя?
   - Брат Горанфло.
   - Так ты настоящий монах?
   - А какой же еще? Само собой, настоящий.
   - Почему ты оказался в Лионе?
   - Потому что меня изгнали.
   - Как ты попал в эту гостиницу?
   - Случайно.
   - И давно ты здесь?
   - Шестнадцать дней.
   - Почему ты за мной шпионил?
   - Я не шпионил за вами.
   - Откуда ты знаешь, что я получил бумаги?
   - Мне это сообщили.
   - Кто сообщил?.
   - Тот, кто послал меня к вам, - А кто послал тебя ко мне?
   - Вот этого я не могу сказать, - И все же ты скажешь.
   - Ой-ой-ой! Святая дева! Я позову на помощь, я закрич