рману.
   - Подождите, дайте сначала взглянуть, - остановил  его  Шико.  -  Смотри,
какая забавная монетка.
   - Это изображение еретика, - пояснил Горанфло. -  А  на  месте  сердца  -
дырка.
   - Действительно, это тестон с изображением  короля  Беарнского.  В  самом
деле, вот и дырка.
   - Удар кинжалом! - воскликнул Горанфло. - Смерть еретику! Убийца  еретика
заранее причисляется к лику святых, я уступаю ему свое место в раю.
   "Ага, - подумал Шико, - вот кое-что начинает  уже  проясняться,  но  этот
болван еще недостаточно опьянел".
   И гасконец снова наполнил стакан монаха.
   - Да, - сказал он, - смерть еретику и да здравствует месса!
   - Да здравствует месса! - прорычал Горанфло и с размаху опрокинул  стакан
в свою глотку. - Да здравствует месса!
   - Значит, - сказал Шико, который при виде  тестона,  зажатого  в  толстом
кулаке монаха, вспомнил, как привратник осматривал руки  у  всех,  входивших
под портик монастыря, - значит, вы предъявляете эту монетку отцу привратнику
и.., вы...
   - И я вхожу.
   - Свободно?
   - Как вот это вино входит в мой желудок.
   И монах проглотил еще одну порцию доброго напитка.
   - Чума побери! Если ваше сравнение  верно,  то  вы  войдете,  не  касаясь
дверей.
   - Для брата Горанфло, - бормотал мертвецки  пьяный  монах,  -  для  брата
Горанфло двери распахнуты настежь.
   - И вы произносите свою речь!
   - И я про.., произношу мою речь. Вот как это  будет:  я  пришел,  слушай,
Шико, я пришел...
   - Конечно, я слушаю, я весь превратился в слух.
   - Я пришел, г-говорю тебе, я пришел. С-собрание большое,  общество  самое
избранное, тут - бароны, тут - графы, тут - герцоги.
   - И даже принцы.
   - И д-даже принцы,  -  повторил  монах.  -  Как  т-ты  сказал..,  принцы?
Подумаешь, принцы! Я вхожу смиренно среди других верных во Союзе...
   - Верных во Союзе? - переспросил Шико. - А что это за верность такая?
   - Я вхожу среди верных во Союзе; в-выкликают;
   "Брат Горанфло!", я в-выхожу, в-вперед. При этих словах монах поднялся.
   - Ну давайте, выходите, - поторопил Шико.
   - Я в-выхожу, - сказал Горанфло, пытаясь сопроводить слова действием.
   Но стоило ему сделать один шаг, как он налетел на угол стола и  покатился
на пол. ;
   - Браво! - крикнул Шико, поднимая монаха и снова водружая на стул.  -  Вы
выходите, приветствуете собрание и говорите...
   - Н-нет, и-не я говорю, говорят мои друзья.
   - И что же они говорят, ваши друзья?
   - Друзья говорят: "В-вот он - брат Горанфло! Будет  держать  речь  б-брат
Горанфло! Какое отличное имя для  лигиста  -  б-брат  Г-горанфло!"  И  монах
принялся твердить свое имя с самыми нежными интонациями в голосе.
   - Отличное имя для лигиста? - повторил Шико. - Какая еще истина выйдет из
вина, которое вылакал этот пьяница?
   - И т-тут я и начинаю...
   Монах поднялся, закрыв глаза, ибо все предметы расплывались перед ним,  и
опираясь о стену, так как ноги его не держали.
   - Вы начинаете... - сказал Шико, прислонив его к стене и поддерживая, как
Паяц Арлекина.
   - Н-начинаю: "Братие, сегодня пр-рекрасный день для веры; братие, сегодня
р-распрекрасный     день     для     веры;     братие,     сегодня     самый
пр-рекрасный-р-р-распре-красный день для веры".
   После этого прилагательного в превосходной степени Шико  понял,  что  ему
уже не удастся вытянуть из брата Горанфло ничего путного, и отпустил монаха.
   Брат Горанфло, который сохранял  равновесие  только  благодаря  поддержке
Шико, будучи предоставлен самому себе, тут же соскользнул вниз по стене, как
плохо прибитая доска, и при этом толкнул ногами стол,  да  так  сильно,  что
пустые бутылки попадали на пол.
   - Аминь! - сказал Шико.
   Почти в то же мгновение  богатырский  храп,  напоминающий  раскат  грома,
потряс стекла тесной комнатушки.
   - Добро, - сказал Шико, - куриные ножки сделали  свое  дело.  Теперь  наш
друг проспит не менее  двенадцати  часов,  и  я  беспрепятственно  могу  его
разоблачить.
   Времени терять было нельзя, и Шико не  мешкая  развязал  шнурки  на  рясе
Горанфло, высвободил его руки из рукавов и,  ворочая  монаха,  как  мешок  с
орехами, завернул в скатерть, закрыл ему голову салфеткой  и,  спрятав  рясу
под свой плащ, вышел на кухню.
   - Мэтр Бономе, - сказал он, протягивая хозяину гостиницы нобль с розой. -
Это за наш ужин, за  ужин  моей  лошади,  которую  я  вам  препоручаю,  и  в
особенности за то, чтобы не  будили  брата  Горанфло,  пусть  он  спит  сном
праведника.
   - Хорошо! - сказал мэтр Клод, довольный щедрой платой. -  Хорошо!  Будьте
покойны, господин Шико.
   С этими заверениями Шико вышел из гостиницы и легкий на ногу,  как  лань,
зоркий, как лисица, дошел до угла улицы Сент-Этьен, там он  крепко  зажал  в
правой руке тестон с изображением Беарнца, надел на себя монашескую  рясу  и
без четверти десять, испытывая некоторый сердечный  трепет,  предстал  перед
дверьми монастыря святой Женевьевы.

Глава 19

О ТОМ, КАК ШИКО ЗАМЕТИЛ, ЧТО ЛЕГЧЕ ВОЙТИ В АББАТСТВО СВЯТОЙ ЖЕНЕВЬЕВЫ, ЧЕМ ВЫЙТИ ОТТУДА

   Облачаясь в рясу, Шико принял одну  важную  меру  предосторожности  -  он
удвоил ширину своих плеч, расположив на них плащ и другую свою  одежду,  без
которой ряса позволяла обойтись. Борода у него была того  же  цвета,  что  у
Горанфло, и хотя он родился на берегах Сены, а монах - на Гаронне, Шико  так
часто развлекался передразниванием  голоса  своего  друга,  что  научился  в
совершенстве подражать ему. А  всем  известно,  что  из  глубин  монашеского
капюшона на свет божий выходят только борода и голос.
   Когда Шико подоспел к дверям монастыря, их уже  собирались  закрывать,  и
брат привратник ожидал только  нескольких  запоздавших.  Гасконец  предъявил
своего  Беарнца  с  пробитым  сердцем  и   был   пропущен   без   дальнейших
околичностей. Перед ним вошли два монаха, Шико последовал за ними и оказался
в часовне монастыря, с которой был уже знаком,  так  как  часто  сопровождал
туда короля. Аббатству святой Женевьевы  король  неизменно  оказывал  особое
покровительство.
   Часовня была романской архитектуры, то есть возвели ее в XI столетии,  и,
как во всех часовнях той  эпохи,  под  хорами  у  нее  находился  склеп  или
подземная церковь. Поэтому хоры располагались на  восемь  или  десять  футов
выше нефа, и на них всходили  по  двум  боковым  лестницам.  В  стене  между
лестницами имелась железная дверь, через которую из нефа часовни можно  было
спуститься в склеп, куда вело столько же ступенек, что и на хоры.
   На хорах, господствовавших над всей часовней, по обе стороны  от  алтаря,
увенчанного образом святой Женевьевы, который приписывали кисти мэтра Россо,
стояли статуи Кловиса и Клотильды, Часовню освещали только три лампады: одна
из них была подвешена посреди хоров, две другие  висели  в  нефе  на  равном
удалении от первой.
   Это слабое освещение придавало  храму  особую  торжественность,  так  как
позволяло воображению до бесконечности расширять его приделы, погруженные во
мрак.
   Сначала Шико должен был приучить свои глаза к темноте. Чтобы  поупражнять
их, он принялся пересчитывать монахов. В нефе оказалось сто двадцать человек
и на хорах двенадцать, всего сто тридцать два. Двенадцать монахов  на  хорах
стояли в ряд напротив алтаря и издали казались  строем  часовых,  охраняющих
святилище.
   Шико с удовольствием увидел, что он не  последним  присоединился  к  тем,
кого Горанфло называл "братьями во Союзе". После него вошли еще три  монаха,
одетые в широкие серые рясы. Вновь прибывшие заняли места па  хорах  впереди
двенадцати монахов, уподобленных нами строю часовых.
   Маленький  монашек,  на  которого  Шико  до  этого  не  обратил  никакого
внимания, по всей  вероятности,  -  мальчик-певчий  из  монастырского  хора,
обошел всю часовню и пересчитал присутствующих.  Закончив  счет,  он  что-то
сказал одному из трех монахов, прибывших последними.
   - Нас здесь сто тридцать шесть, - густым басом провозгласил монах, -  это
число, угодное богу.
   Тотчас же сто двадцать монахов, стоявших на коленях в нефе,  поднялись  и
заняли места на стульях или на скамьях. Вскоре лязгание задвигаемых  засовов
и скрип дверных петель возвестили, что массивные двери часовни закрылись.
   Каким бы храбрецом ни был Шико,  все  же,  когда  до  его  слуха  донесся
скрежет ключей  в  замочных  скважинах,  сердце  у  него  в  груди  усиленно
забилось. Чтобы взять себя в руки, он уселся в  тени  церковной  кафедры,  и
глаза его вполне естественно обратились на трех монахов, которые,  казалось,
председательствовали на этом собрании.
   Им принесли кресла, они торжественно  уселись  и  стали  похожи  на  трех
судей. Двенадцать других монахов за ними па хорах остались стоять.
   Когда улеглась суматоха, вызванная закрытием дверей  и  рассаживанием  по
местам, трижды прозвенел колокольчик.
   Несомненно, это был сигнал к тишине, так как во время первых двух звонков
со всех сторон послышались протяжные "тс-с-с", а на  третьем  -  всякий  шум
прекратился.
   - Брат Монсоро, - сказал все тот же монах, - какие  новости  вы  привезли
Союзу из провинции Анжу?
   Шико навострил уши, и сделал это по двум причинам.
   Во-первых, его поразил этот повелительный голос, казалось  созданный  для
того, чтобы греметь не в церкви  из-под  монашеского  капюшона,  а  на  поле
сражения из-под боевого забрала.
   Во-вторых, он услышал  имя  Монсоро,  всего  лишь  несколько  дней  назад
ставшее известным при дворе, где оно, как мы знаем, вызвало разные толки.
   Высокий  монах,  ряса  которого  топорщилась  на  бедре,   прошел   среди
собравшихся и, твердо и смело ступая, поднялся на  кафедру.  Шико  попытался
разглядеть его лицо.
   Это было невозможно.
   "Добро,  -  сказал  гасконец.  -  Пусть  я  не  могу  видеть   физиономии
собравшихся, зато и они не могут меня лицезреть".
   - Братья мои, - произнес голос, который при первых  же  его  звуках  Шико
признал за голос главного ловчего, - новости из провинции Анжу  не  очень-то
радуют, и не потому, что  там  не  хватает  сочувствующих  нашему  делу,  но
потому, что там недостает наших представителей. Умножение рядов Союза в этой
провинции было доверено барону Меридору, но сей старец, потрясенный недавней
смертью дочери, запустил дела святой Лиги, и, пока он не придет в себя и  не
утешится в своей потере, мы не можем на него рассчитывать. Что  касается  до
меня лично, то я привез три новых просьбы о зачислении в наше  сообщество  и
по уставу опустил их в главную монастырскую кружку для сбора  пожертвований.
Совет решит, достойны ли три новых брата, за которых  я,  впрочем,  ручаюсь,
как за самого себя, приема в наш святой Союз.
   В рядах монахов поднялся одобрительный шум, но  стихнувший  еще  и  после
того, как брат Монсоро вернулся на свое место.
   - Брат Ла Юрьер! - выкликнул тот  же  монах,  который,  по-видимому,  был
вправе вызывать ораторов по своему усмотрению.  -  Расскажите  нам,  что  вы
сделали в городе Париже.
   Человек с опущенным  капюшоном  занял  кафедру,  только  что  оставленную
графом Монсоро.
   - Братья мои, - начал он, - все  вы  знаете,  предан  ли  я  католической
религии и подтвердил ли я эту преданность делами в  славный  день  торжества
нашей веры. Да, братья мои, я горжусь, что с того дня  принадлежу  к  верным
сторонникам нашего великого Генриха де Гиза, и это из уст  самого  господина
де Бэзме - да почиет  на  нем  благодать  господня!  -  я  получал  приказы,
которыми герцог меня  удостаивал,  и  выполнял  их  так  ревностно,  что  не
остановился  бы  даже  перед  тем,   чтобы   поубивать   своих   собственных
постояльцев. Зная мою преданность святому делу, меня  назначили  старшим  по
кварталу, и я смею сказать, - мое назначение пошло на пользу нашей вере.  На
этой   должности   я   смог   переписать   всех    еретиков    в    квартале
Сен-Жермен-л'Оксеруа,  где  на  улице  Арбр-Сек  я  уже  много  лет  содержу
гостиницу "Путеводная звезда", - к вашим услугам, братья, - и, переписав их,
указать на них нашим друзьям. Конечно, сегодня я уже не жажду крови еретиков
так страстно, как в былые времена, но я не скрываю от  себя  подлинной  цели
святого Союза, который мы с вами сейчас создаем.
   - Послушаем, - сказал Шико. - Помнится мне, этот Ла Юрьер был  ревностным
истребителем  еретиков,  и  если  доверие  господ  лигистов  оказывается  по
заслугам, то он должен быть хорошо осведомлен в делах Лиги.
   - Продолжайте! Продолжайте! - раздалось несколько голосов.
   Ла Юрьер, получивший возможность проявить  свои  ораторские  способности,
что редко выпадало на его долю, хотя он и считал себя прирожденным оратором,
какую-то минуту собирался с мыслями, затем откашлялся и продолжал:
   - Надеюсь, братья мои, я не ошибусь, сказав, что нас  заботит  не  только
искоренение отдельных ересей; мы, то есть все добрые французы,  должны  быть
уверены в том, что среди принцев крови, которые могут  оказаться  на  троне,
нам никогда не встретится еретик.  Ибо,  братья,  куда  мы  зашли?  Франциск
Второй, обещавший быть ревнителем веры, умер бездетным; Карл Девятый,  а  он
был ее  подлинным  ревнителем,  умер  бездетным;  король  Генрих  Третий,  в
истинности веры которого я не вправе сомневаться,  а  деяния  не  полномочен
судить, по всей вероятности, умрет бездетным; таким образом, остается герцог
Анжуйский, но и у него нет детей, и к тому же он, по-видимому, равнодушен  к
святой Лиге.
   Тут оратора  прервало  несколько  голосов,  среди  которых  был  и  голос
главного ловчего.
   - Почему равнодушен? - спросил Монсоро. - И кто уполномочил вас выдвинуть
против принца такое обвинение?
   - Я сказал: равнодушен, потому что он все еще не дал согласия примкнуть к
Лиге, хотя высокочтимый  брат,  который  меня  перебил,  вполне  определенно
обещал нам это от его имени.
   - Кто вам сказал, что он не дал согласия? - снова раздался тот же  голос.
- Ведь у нас есть новые просьбы о вступлении в Союз. По-моему, вы не  вправе
подозревать кого бы то ни было, пока эти просьбы не будут рассмотрены.
   - Ваша правда, - сказал Ла Юрьер, - я еще подожду.  Но  герцог  Анжуйский
смертей, у него нет детей, а, заметьте, в этой семье умирают молодыми,  кому
же  достанется  корона  после  герцога  Анжуйского?   Самому   нераскаянному
гугеноту, которого только можно себе представить,  отступнику,  закоренелому
грешнику, Навуходоносору...
   На этот раз уже не ропот протеста, а шумные рукоплескания  прервали  речь
Ла Юрьера.
   - ..Генриху Наваррскому, против которого в первую голову и  создано  наше
сообщество, Генриху Наваррскому, о котором мы часто  думаем,  что  он  занят
своими любовными шашнями в По или в Тарбе, а в это  время  его  встречают  в
Париже.
   - В Париже! - раздалось несколько голосов. - В Париже! Не может быть!
   - Он приезжал в Париж! - завизжал Ла Юрьер. - Он был в Париже в ту  ночь,
когда убили госпожу де Сов; вполне возможно, он и сейчас в Париже.
   - Смерть Беарнцу! - загремело по часовне.
   - Да, только смерть! - отозвался  с  кафедры  Ла  Юрьер,  -  и  если  мне
посчастливится и он остановится у меня в гостинице "Путеводная звезда", я за
него полностью отвечаю; но нет, ко мне он не заглянет.  Лисицу  не  заманишь
дважды в одну и ту же западню. Он спрячется где-нибудь  в  другом  месте,  у
какого-нибудь своего друга, ведь у него еще есть друзья, у этого нечестивца.
Стало быть, надо уменьшить число его друзей или хотя бы  знать  их  всех  до
единого. Наш  Союз  свят,  наша  Лига  узаконена,  освящена,  благословлена,
вдохновлена нашим святейшим отцом, папой  Григорием  Тринадцатым.  Потому  я
требую, чтобы из нашего Союза больше не делали тайны, чтобы вашим старшим по
кварталам и по участкам вручили подписные листы, и пусть с этими листами они
ходят по домам и приглашают добрых горожан поставить свою подпись.  Те,  кто
подпишется, будут нашими друзьями, те,  кто  откажется  подписаться,  станут
нашими врагами, и когда снова наступит  ночь  святого  Варфоломея,  а  в  ее
неотложности, как мне кажется, истинные ревнители веры убеждаются все  более
и более, тогда мы повторим то, что проделали в первую Варфоломеевскую  ночь.
Мы избавим господа бога от труда самому отделять овец от козлищ.
   Это заключение было встречено бурными овациями; потом, когда они  затихли
- затихли медленно и не сразу, потому что восторги  присутствующих  явно  не
иссякли,  а  лишь  на  время  поуспокоились,  -   раздался   голос   монаха,
руководившего собранием:
   - Предложение  брата  Ла  Юрьера,  которого  святой  Союз  благодарит  за
проявленное им рвение, принято во  внимание  и  будет  обсуждено  на  Высшем
совете.
   Овации  возобновились  с  удвоенной  силой.  Ла   Юрьер   несколько   раз
поклонился, благодаря собравшихся, сошел по ступенькам кафедры и занял  свое
место, сгибаясь под великим бременем славы.
   - Ага, -  сказал  Шико,  -  теперь  все  начинает  проясняться.  Примером
ревностного служения католической вере является не мой Генрих,  а  его  брат
Карл Девятый и господа Гизы. Этого надо было ждать, раз уж герцог Майеннский
тут  замешан.  Господа  Гизы  хотят  образовать  в   государстве   небольшое
сообщество, в котором они будут хозяевами; Великий Генрих,  как  полководец,
получит армию, толстый Майенн -  буржуазию,  а  наш  знаменитый  кардинал  -
церковь. И в одно прекрасное утро сын мой Генрих обнаружит, что  в  руках  у
него остались одни четки, и тогда  его  вежливенько  пригласят  забрать  эти
четки и исчезнуть  в  каком-нибудь  монастыре.  Разумно,  в  высшей  степени
разумно! Ах да.., но ведь остается еще герцог Анжуйский. Дьявол! А куда  они
денут герцога Анжуйского?
   - Брат Горанфло! - выкрикнул монах, уже вызывавший главного ловчего и  Ла
Юрьера.
   Потому ли, что Шико был погружен в размышления, о которых мы  только  что
поведали нашим читателям, или потому, что еще не привык отзываться  на  имя,
прихваченное  им  вместе  с  рясой  брата  сборщика  милостыни,  но  он   не
откликнулся.
   - Брат Горанфло! - подхватил монашек голосом настолько тонким  и  чистым,
что Шико вздрогнул.
   - Ого! - пробормотал он. - Можно  подумать,  что  брата  Горанфло  позвал
женский голосок. Неужто в сей почтенной  ассамблее  смешаны  не  только  все
сословия, но и оба пола?
   - Брат Горанфло! -  повторил  тот  же  женский  голос.  -  Где  вы,  брат
Горанфло?
   - Ах, однако, - прошептал Шико, - ведь брат Горанфло - это я. Ну  что  ж,
двинулись.
   И громко зачастил, гнусавя, как монах:
   - Я здесь, я здесь, вот  он  я,  вот  я.  Я  погрузился  в  благочестивые
размышления, которые породила во мне речь брата Ла Юрьера, и не услышал, что
меня кличут.
   Упоминание имени брата  Ла  Юрьера,  чьи  слова  еще  трепетали  во  всех
сердцах,  вызвало  новый  одобрительный  шум,   который   дал   Шико   время
подготовиться.
   Могут сказать, что Шико не следовало бы откликаться на имя Горанфло,  ибо
никто из собравшихся не поднимал капюшона. Но, как мы помним, все  участники
собрания были пересчитаны и отсутствие одного  человека,  который  по  счету
оказывался налицо, повлекло бы  за  собой  общую  проверку,  и  тогда  обман
неминуемо бы обнаружили и Шико попал бы как кур в ощип.
   Шико не колебался  ни  секунды.  Он  встал  и  с  важностью  поднялся  по
ступенькам кафедры, не забыв при этом опустить капюшон как можно ниже.
   - Братие, - начал он, искусно подражая голосу Горанфло, - я брат  сборщик
милостыни этого монастыря, и, как вы знаете, мои обязанности дают мне  право
входить во все двери. Я использую это право на благо господа.
   - Братие, - продолжал он, вспомнив начало  речи  Горанфло,  так  некстати
прерванной сном, который, по всей вероятности,  еще  не  выпускал  мертвецки
пьяного брата сборщика милостыни из своих могучих объятий, -  братие,  какой
прекрасный день для веры, сей день, в который  мы  все  соединились.  Скажем
откровенно, братие, прекрасный день для веры, ибо мы с вами собрались зд