ода, уверяю вас. Предоставим же
богу разделить нас на пары. К тому же вам известно, как мало  это  будет
иметь значения, если мы решим, что  первый  освободившийся  приходит  на
помощь остальным.
   - Обязательно, обязательно, - вскричали миньоны.
   - Тогда тем более поступим, как братья Горации: бросим жребий.
   - Разве они бросали жребий? - спросил задумчиво Келюс.
   - Я в этом совершенно уверен, - ответил Бюсси.
   - - Что ж, последуем их примеру...
   - Минутку, - сказал Бюсси. - Прежде чем определить наших противников,
договоримся  о  правилах  боя.  Не  подобает,  чтобы  об  условиях   боя
договаривались после выбора противников.
   - Все очень просто, - сказал Шомберг. - Мы будем сражаться  насмерть,
как сказал господин де Сен-Люк.
   - Разумеется, но каким оружием мы будем сражаться?
   - Шпагой и кинжалом, - сказал Бюсси. - Мы все владеем этим оружием.
   - Пешие? - спросил Келюс.
   - А зачем вам конь? Он только связывает движения.
   - Пусть будет так, пешие.
   - В какой день?
   - Чем скорее, тем лучше.
   - - Нет, - сказал д'Эпернон. - Мне  нужно  еще  уладить  тысячу  дел,
написать завещание. Простите, но я предпочитаю подождать...  Лишние  три
дня или шесть только обострят наш аппетит.
   - Вот речь храбреца, - с нескрываемой иронией сказал Бюсси.
   - Договорились?
   - Да. Мы по-прежнему прекрасно понимаем друг друга.
   - Тогда бросим жребий, - сказал Бюсси.
   - Еще минуту, - вступил в разговор Антрагэ. - Я  вот  что  предлагаю:
давайте разделим беспристрастно и поло боя. По жребию мы  разделимся  на
пары. Разделим же и землю на четыре участка  -  по  участку  для  каждой
пары.
   - Хорошо придумано.
   - Для первой пары я предлагаю тот прямоугольник между двумя липами..,
там отличное место.
   - Принято.
   - А солнце?
   - Тем хуже для второго номера, он будет стоять лицом на восток.
   - Нет, господа, это несправедливо, - сказал  Бюсси.  -  У  нас  будет
честный бой, а не убийство. Давайте опишем полукруг  и  расположимся  на
нем. Пусть солнце светит всем нам сбоку.
   Бюсси показал эту позицию, и она была  принята;  затем  стали  тянуть
жребий.
   Первый выпал Шомбергу, второй Рибейраку. Они составили первую пару.
   Келюс и Антрагэ вошли во вторую.
   Ливаро и Можирон - в третью.
   Когда прозвучало имя Келюса, Бюсси,  рассчитывавший  получить  его  в
противники, нахмурился.
   Д'Эпернон, видя, что он попал в одну пару с Бюсси,  побледнел  и  был
вынужден подергать себя за усы, чтобы вызвать  хоть  немного  краски  на
щеки.
   - Теперь, господа, - сказал Бюсси, - до дня сражения  мы  принадлежим
друг другу. Мы друзья на жизнь и  на  смерть.  Не  соблаговолите  ли  вы
пожаловать на обед в мой дворец?
   Все поклонились в знак согласия и отправились  к  Бюсси,  где  пышное
празднество объединило их до утра.

Глава 44

В КОТОРОЙ ШИКО ЗАСЫПАЕТ

   За объяснением миньонов с  анжуйцами  наблюдал  сначала  король  -  в
Лувре, а затем Шико.
   Генрих волновался у себя в покоях, с нетерпением  ожидая  возвращения
своих друзей после их прогулки с господами из Анжу.
   Шико издали следил за этой прогулкой, подмечая глазом знатока то, что
никто не мог бы понять лучше него. Уяснив себе намерения Бюсси и Келюса,
он свернул к домику Монсоро.
   Монсоро был человеком хитрым, но провести Шико ему, конечно, было  не
под силу: гасконец принес графу глубочайшие соболезнования  короля,  как
же мог граф не оказать ему прекрасный прием?
   Шико застал главного ловчего в постели.
   Недавнее посещение Анжуйского дворца подорвало силы еще не  окрепшего
организма, и Реми, подперев кулаком подбородок, с  досадой  ждал  первых
признаков лихорадки, которая угрожала снова завладеть своей жертвой.
   Тем не менее Монсоро оказался в состоянии поддерживать разговор и так
ловко скрывал свою ненависть к герцогу  Анжуйскому,  что  никто  другой,
кроме Шико, ничего бы и  не  заподозрил.  Но  чем  больше  скрытничал  и
осторожничал граф, тем больше сомневался Шико в его искренности.
   "Нет, - говорил себе гасконец, - он не  стал  бы  так  распинаться  в
своей любви к герцогу Анжуйскому без какой-то задней мысли".
   Шико, разбиравшийся в больных, захотел также убедиться,  не  является
ли лихорадка графа комедией, наподобие той, которую разыграл перед ним в
свое время Николя Давид.
   Но Реми не обманывал, и, проверив пульс Монсоро, Шико подумал:  "Этот
болен по-настоящему и не в силах ничего сделать.  Остается  господин  де
Бюсси, посмотрим, на что способен он".
   Шико поспешил ко дворцу Бюсси и обнаружил, что дворец сияет огнями  и
весь окутан запахами,  которые  исторгли  бы  из  груди  Горанфло  вопли
восторга.
   - Не женится ли, случаем, господин де Бюсси? - спросил Шико у слуги.
   - Нет, сударь, -  ответил  тот.  -  Господин  де  Бюсси  помирился  с
несколькими  придворными  сеньорами  и   отмечает   примирение   обедом,
отличнейшим обедом, уж поверьте мне.
   "С этой стороны его величеству тоже пока ничего не грозит, -  подумал
Шико, - разве что Бюсси их отравит, по я считаю ею неспособным на  такое
дело".
   Шико возвратился в Лувр и в оружейной палате увидел Генриха,  который
шагал из угла в угол и сыпал проклятиями.
   Король отправил к Келюсу уже трех гонцов. Но  все  они,  не  понимая,
почему беспокоится  его  величество,  заглянули  по  пути  в  заведение,
которое содержал господин де Бираг-сын и где каждый носящий  королевскую
ливрею всегда мог рассчитывать на полный стакан вина, ломоть  ветчины  и
засахаренные фрукты.
   Этим способом Бираги сохраняли милость короля.
   При  появлении  Шико  в  дверях  оружейной   Генрих   издал   громкое
восклицание.
   - О! Дорогой друг, - сказал он, - ты не знаешь, что с ними?
   - С кем? С твоими миньонами?
   - Увы! Да, с моими бедными друзьями.
   - Должно быть, они в эту минуту лежат пластом, - ответил Шико.
   - Убиты?! - вскричал Генрих, и глаза его загорелись угрозой.
   - Да нет. Боюсь, что они смертельно...
   - Ранены? И, зная это, ты еще смеешься, нехристь!
   - Погоди, сын мой, смертельно-то смертельно, да но ранены, а пьяны.
   - Ах, шут.., как ты меня напугал! Но  почему  клевещешь  ты  на  этих
достойных людей?
   - Совсем напротив, я их славлю.
   - Все зубоскалишь... Послушай, будь серьезным, молю тебя. Ты  знаешь,
что они вышли вместе с анжуйцами?
   - Разрази господь! Конечно, знаю.
   - Ну, и чем же эго кончилось?
   - Ну, и кончилось это так, как я сказал:  они  смертельно  пьяны  или
близки к тому.
   - Но, Бюсси, Бюсси?
   - Бюсси их спаивает, он очень опасный человек.
   - Шико, ради бога!
   - Ну, так уж и быть: Бюсси угощает их обедом, твоих друзей. Это  тебя
устраивает, а?
   - Бюсси угощает их обедом! О! Нет, невозможно. Заклятые враги...
   - Вот как  раз  если  бы  они  друзьями  были,  им  незачем  было  бы
напиваться вместе. Послушай-ка, у тебя крепкие ноги?
   - А что?
   - Сможешь ты дойти до реки?
   - Я смогу дойти до края света, только бы увидеть подобное зрелище.
   - Ладно, дойди всего лишь до дворца Бюсси, и ты увидишь это чудо.
   - Ты пойдешь со мной?
   - Благодарю за приглашение, я только что оттуда.
   - Но, Шико...
   - О! Нет и нет. Ведь ты понимаешь, раз я уже видел, мне незачем  идти
туда убеждаться. У меня и так от беготни ноги стали на три дюйма  короче
- в живот вколотились; коли я опять туда потащусь, у меня  колени,  чего
доброго, под самым брюхом окажутся. Иди, сын мой, иди!
   Король устремил на шута гневный взгляд.
   - Нечего сказать, очень мило с  твоей  стороны,  -  заметил  Шико,  -
портить себе кровь из-за таких людей. Они смеются, пируют и поносят твои
законы. Ответь на все это, как подобает философу: они смеются - будем  и
мы смеяться; они обедают - прикажем подать нам  что-нибудь  повкуснее  и
погорячее; они поносят паши законы - ляжем-ка после обеда спать.
   Король не мог удержаться от улыбки.
   - Ты можешь считать себя настоящим мудрецом,  -  сказал  Шико.  -  Во
Франции были волосатые короли, один смелый король, один великий  король,
были короли ленивые: я уверен, что тебя нарекут  Генрихом  Терпеливым...
Ах! Сын мой,  терпение  такая  прекрасная  добродетель..,  за  неимением
других!
   - Меня предали! - сказал король. - Предали! Эти люди не имеют понятия
о том, как должны поступать настоящие дворяне.
   - Вот оно что? Ты тревожишься о своих  друзьях,  -  воскликнул  Шико,
подталкивая короля к  залу,  где  им  уже  накрыли  на  стол,  -  ты  их
оплакиваешь, словно мертвых, а когда тебе говорят, что  они  не  умерли,
все равно продолжаешь плакать и жаловаться... Вечно ты ноешь, Генрих.
   - Вы меня раздражаете, господин Шико.
   - Послушай, неужели ты предпочел бы, чтобы каждый из них  получил  по
семь-восемь хороших ударов рапирой в живот? Будь же последовательным!
   - Я предпочел бы иметь друзей, на которых можно положиться, -  сказал
Генрих мрачно.
   - О! Клянусь святым чревом! - ответил Шико. - Полагайся  на  меня,  я
здесь, сын мой, но только корми меня. Я хочу  фазана  и..,  трюфелей,  -
добавил он, протягивая свою тарелку.
   Генрих и его единственный друг улеглись спать рано.  Король  вздыхал,
потому что сердце его было опустошено. Шико пыхтел, потому  что  желудок
его был переполнен.
   Назавтра к малому утреннему туалету короля явились господа де  Келюс,
де Шомберг, де Можирон и д'Энернон. Лакей,  как  обычно,  впустил  их  в
опочивальню Генриха.
   Шико еще спал, король  всю  ночь  не  сомкнул  глаз.  Взбешенный,  он
вскочил с постели и, срывая с себя благоухающие повязки;  которыми  были
покрыты его лицо и руки, закричал:
   - Вон отсюда! Вон!
   Пораженный лакей пояснил молодым людям, что король отпускает их.  Они
переглянулись, пораженные на менее его.
   - Но, государь, -  пролепетал  Келюс,  -  мы  хотели  сказать  вашему
величеству...
   - Что вы уже протрезвели, - завопил Генрих, - не так ли?
   Шико открыл один глаз.
   - Простите,  государь,  -  с  достоинством  возразил  Келюс,  -  ваше
величество ошибаетесь...
   - С чего бы это? Я же не пил анжуйского вина!
   - А! Понятно, попятно!.. - сказал Келюс с улыбкой. - Хорошо. В  таком
случае...
   - Что в таком случае?
   - Соблаговолите остаться  с  нами  наедине,  ваше  величество,  и  мы
объяснимся.
   - Ненавижу пьяниц и изменников!
   - Государь! - вскричали хором трое остальных.
   - Терпение, господа, - остановил их Келюс.  -  Его  величество  плохо
выспался, ему снились скверные сны.
   Одно слово, и настроение нашего высокочтимого государя исправится.
   Эта дерзкая попытка  подданного  оправдать  своего  короля  произвела
впечатление на Генриха. Он  понял:  если  у  человека  хватает  смелости
произнести  подобные  слова,  значит,  он  не   мог   совершить   ничего
бесчестного.
   - Говорите, - сказал он, - да покороче.
   - Можно и покороче, государь, но это будет трудно.
   -  Конечно..,  чтобы  ответить  на  некоторые  обвинения,  приходится
крутиться вокруг да около.
   - Нет, государь, мы пойдем прямо, - возразил Келюс в бросил взгляд на
Шико и лакея, словно повторяя Генриху свою просьбу о частной аудиенции.
   Король подал знак: лакей вышел. Шико открыл второй глаз и сказал:
   - Не обращайте на меня внимания, я сплю, как сурок.
   И, снова закрыв глаза, он принялся храпеть во всю силу своих легких.

Глава 45

В КОТОРОЙ ШИКО ПРОСЫПАЕТСЯ

   Увидев, что Шико спит столь добросовестно, все перестали обращать  на
него внимание.
   К тому же давно уже  вошло  в  привычку  относиться  к  Шико,  как  к
предмету меблировки королевской опочивальни.
   - Вашему величеству, - сказал Келюс, склоняясь в поклоне, -  известна
лишь половина того, что произошло, и, беру  на  себя  смелость  заявить,
наименее интересная половина.  Совершенно  верно,  и  никто  из  пас  не
намерен этого отрицать, совершенно верно, что все мы обедали у господина
де Бюсси, и должен  заметить,  в  похвалу  его  повару,  что  мы  знатно
пообедали.
   - Там особенно одно вино было, - заметил Шомберг, -  австрийское  или
венгерское, мне оно показалось просто восхитительным.
   - О! Мерзкий немец, - прервал король, -  он  падок  на  вино,  я  это
всегда подозревал.
   - А я в этом был уверен, - подал голос Шико, - я раз  двадцать  видел
его пьяным.
   Шомберг оглянулся на шута.
   - Не обращай внимания, сын мой, - сказал гасконец, - во сне я  всегда
разговариваю; можешь спросить у короля.
   Шомберг снова повернулся к Генриху.
   -  По  чести,  государь,  -  сказал  он,  -  я  не  скрываю  ни  моих
привязанностей, ни моих неприязней. Хорошее вино - ото хорошо.
   - Не будем называть хорошим то, что заставляет  нас  забыть  о  своем
господине, - сдержанно заметил король.
   Шомберг собирался  уже  ответить,  не  желая,  очевидно,  так  быстро
оставлять столь прекрасную тему, но Келюс сделал ему знак.
   - Ты прав, - спохватился Шомберг, - говори дальше.
   - Итак, государь, - продолжал Келюс, - во  время  обеда,  и  особенно
перед ним, мы вели очень важный и любопытный разговор, затрагивающий,  в
частности, интересы вашего величества.
   - Вступление у вас весьма длинное, - сказал Генрих,  -  это  скверный
признак.
   - Клянусь святым чревом! Ну и болтлив этот Валуа! - воскликнул Шико.
   - О! О! Мэтр гасконец, - сказал высокомерно  Генрих,  -  если  вы  не
спите, ступайте вон.
   - Клянусь богом, - сказал Шико, -  если  я  и  не  сплю,  так  только
потому, что ты мне мешаешь спать: твой  язык  трещит,  как  трещотки  на
святую пятницу.
   Келюс,  видя,  что  в  этом  королевском  покое  невозможно  говорить
серьезно ни о чем, даже о самом серьезном,  такими  легкомысленными  все
привыкли здесь быть, вздохнул, пожал плечами и, раздосадованный, умолк.
   - Государь, - сказал, переминаясь с ноги на ногу, д'Эпернон, - а ведь
речь идет об очень важном деле.
   - О важном деле? - переспросил Генрих.
   - Конечно, если, разумеется, жизнь восьми доблестных  дворян  кажется
вашему величеству достойной того, чтобы заняться ею, - заметил Келюс.
   - Что ты хочешь этим сказать? - воскликнул король.
   - Что я жду, чтобы король соблаговолил выслушать меня.
   - Я слушаю, сын мой, я слушаю, - сказал Генрих, кладя руку  на  плечо
Келюса.
   - Я уже говорил вам, государь, что мы вели серьезный разговор, и  вот
итог нашей беседы: королевская власть ослабла, она под угрозой.
   - Кажется, все только и делают, что плетут  заговоры  против  нее,  -
вскричал Генрих.
   - Она похожа, - продолжал Келюс, - на тех  странных  богов,  которые,
подобно богам Тиберия и Калигулы, старели, по не умирали, а  все  шли  и
шли в свое  бессмертие  дорогой  смертельных  немощей.  Эти  боги  могли
избавиться от своей  непрерывно  возрастающей  дряхлости,  вернуть  свою
молодость,  возродиться   лишь   в   том   случае,   если   какой-нибудь
самоотверженный фанатик приносил себя им в  жертву.  Тогда,  обновленные
влившейся в них молодой, горячей, здоровой  кровью,  они  начинали  жить
заново и снова становились сильными и могущественными. Ваша  королевская
власть, государь,  напоминает  этих  богов,  она  может  сохранить  себе
жизнеспособность только ценой жертвоприношений.
   -  Золотые  слова,  -  сказал  Шико.  -  Келюс,   сын   мой,   ступай
проповедовать на улицах Парижа, и ставлю  тельца  против  яйца,  что  ты
затмишь Линсестра, Кайе, Коттона и даже эту бочку  красноречия,  которую
именуют Горанфло.
   Генрих молчал. Было заметно, что в настроении его происходит глубокая
перемена: сначала он бросал на  миньонов  высокомерные  взгляды,  потом,
постепенно осознав  их  правоту,  он  снова  стал  задумчивым,  мрачным,
обеспокоенным.
   - Продолжайте, - сказал он, - вы же видите, что я вас слушаю, Келюс.
   - Государь, - продолжал тот, - вы великий  король,  во  кругозор  ваш
стал ограниченным. Дворянство  воздвигло  перед  вами  преграды,  по  ту
сторону которых ваш взгляд уже ничего не видит, разве  что  другие,  все
растущие преграды, которые, в свою очередь, возводит перед  вами  народ.
Государь, вы человек храбрый, скажите, что делают на войне,  когда  один
батальон встает, как  грозная  стена,  в  тридцати  шагах  перед  другим
батальоном? Трусы оглядываются назад  и,  видя  свободное  пространство,
бегут, смельчаки нагибают головы и устремляются вперед.
   - Что ж, пусть будет  так.  Вперед!  -  вскричал  король.  -  Клянусь
смертью Спасителя! Разве  я  не  первый  дворянин  в  моем  королевстве?
Известны ли вам, спрашиваю  я,  более  славные  битвы,  чем  битвы  моей
юности? И знает ли столетие, которое уже  приближается  к  концу,  слова
более громкие, чем Жарнак и Монкоптур? Итак, вперед, господа, и я  пойду
первым, это мой обычай. Бой будет жарким, как я полагаю.
   - Да, государь, бесспорно, - воскликнули молодые люди, воодушевленные
воинственной речью короля. - Вперед!
   Шико принял сидячее положение.
   - Тише, вы, там, - сказал  он,  -  предоставьте  оратору  возможность
продолжать. Давай, Келюс, давай, сын мой. Ты уже сказал много  верных  и
хороших слов, но  далеко  не  все,  что  можешь;  продолжай,  мой  друг,
продолжай.
   - Да, Шико, ты прав, как это частенько с тобой случается. Я  продолжу
и скажу его величеству, что для  королевской  власти  наступила  минута,
когда ей необходимо принять одну из тех жертв,  о  коих  мы  только  что
говорили. Против всех преград, которые невидимой  стеной  окружают  ваше
величество, выступят четверо, уверенные, что вы их поддержите, государь,
а потомки прославят.
   - О чем ты говоришь, Келюс? - спросил король, и  глаза  его  зажглись
радостью, умеряемой тревогой. - Кто эти четверо?
   - Я и эти господа,  -  сказал  Келюс  с  чувством  гордости,  которое
возвышает любого человека, рискующего жизнью ради идеи или страсти. -  Я
и эти господа, мы приносим себя в жертву, государь.
   - В жертву чему?
   - Вашему спасению.
   - От кого?
   - От ваших врагов.
   - Все это лишь раздоры между молодыми людьми, - воскликнул Генрих.
   - О! Это общераспространенное  заблуждение,  государь.  Привязанность
вашего величества к нам столь великодушна, что позволяет вам прятать  ее
под этим изношенным плащом.  Но  мы  ее  узнали.  Говорите  как  король,
государь, а не как буржуа с улицы Сен-Дени. Не притворяйтесь,  будто  вы
верите, что Можирон ненавидит Антрагэ, что Шомбергу мешает  Ливаро,  что
д'Эпернон завидует Бюсси, а Келюс сердит  на  Рибейрака.  Нет,  все  они
молоды, прекрасны и добры. Друзья и враги, все они могли бы любить  друг
друга, как братья. Нет, не соперничество людей с людьми вкладывает нам в
руки шпаги, а вражда Франции с Анжу,  вражда  между  правом  народным  и
правом божественным. Мы выступаем как поборники королевской власти на то
ристалище, куда выходят поборники Лиги,  и  говорим  вам:  "Благословите
нас, сеньор, одарите улыбкой тех,  кто  идет  за  вас  на  смерть.  Ваше
благословение, быть может, приведет их к победе, ваша улыбка облегчит им
смерть".
   Задыхаясь от слез, Генрих распахнул объятия Келюсу и его друзьям.
   Он прижал их всех к  своему  сердцу.  Эта  сцена  не  была  зрелищем,
лишенным  интереса,  картиной,  не  оставляющей  впечатления:   мужество
вступало здесь в единение  ,  с  глубокой  нежностью,  и  все  это  было
освящено самоотречением...
   Из глубины алькова глядел, подперев рукой щеку, Шико, Шико серьезный,
опечаленный, и его  лицо,  обычно  холодно-безразличное  или  искаженное
саркастическим смехом, сейчас было  не  менее  благородным  и  не  менее
красноречивым, чем лица остальных.
   - Ах! Мои храбрецы,  -  сказал  наконец  король,  -  это  прекрасный,
самоотверженный поступок, это благородное дело, и сегодня я  горжусь  не
тем, что царствую во Франции, а тем, что я ваш друг. Но я лучше кого  бы
то ни было знаю, в чем мои интересы, и поэтому не приму жертвы, которая,
суля столь много в случае вашей победы, отдаст меня, если  вы  потерпите
поражение, в руки моих врагов.  Чтобы  вести  войну  с  Анжу,  хватит  и
Франции, поверьте мне. Я знаю моего брата