рдинал
Лотарингский.
   - То есть триста сорок один год  после  узурпации  короны  Гуго  Капетом;
двести сорок лет после прекращения рода Лотаря. Значит, к тому  году,  когда
был принят салический закон, ваши предки уже двести сорок лет имели права на
французскую корону. А каждому известно, что закон обратной силы не имеет.
   - Да вы  ловкач,  мэтр  Николя  Давид,  -  сказал  Меченый,  рассматривая
адвоката с восхищением, к которому примешивалась, однако, доля презрения.
   - Это весьма остроумно, - заметил кардинал.
   - Это просто здорово, - высказался герцог Майеннский.
   - Это восхитительно! - воскликнула герцогиня. - И  вот  я  уже  принцесса
королевской  крови.  Теперь  подавайте  мне  в  мужья   самого   германского
императора.
   - Господи боже мой, - взмолился Шико, - ты знаешь, что у меня к тебе была
только одна молитва:
   "Ne nos inducas in teutationera, et libera nos ab advo-catis"  <Не  вводи
нас во искушение и избави нас от адвокатов (лат.).>.
   Среди  общей  шумной  радости  один  только  герцог  де   Гиз   оставался
задумчивым.
   - Неужели человек моей породы не может обойтись без  подобных  уловок?  -
пробормотал он. - Подумать только, что люди, прежде чем повиноваться, должны
изучать пергаменты, вроде вот этого, а не судить о благородстве человека  но
блеску его глаз или его шпаги.
   - Вы правы, Генрих, вы десять раз правы. И если бы судили только по лицу,
то вы были бы королем среди королей, ибо говорят, что все другие  принцы  по
сравнению с вами просто мужичье. Но  для  того,  чтобы  подняться  на  трон,
существенно важное значение имеет, как уже сказал мэтр Николя Давид, хороший
процесс, а чтобы выиграть его, надо, как сказали вы, чтобы герб нашего  дома
не уступал гербам, висящим над другими европейскими тронами.
   - Ну тогда эта генеалогия хороша, - улыбнулся Генрих де Гиз, - и вот вам,
мэтр Николя Давид, двести золотых экю, их просил у меня  для  вас  мой  брат
Майенн.
   - А вот и еще двести, - сказал кардинал адвокату,  пока  тот  с  глазами,
блестящими от радости, опускал монеты в  свой  большой  кошелек.  -  Это  за
выполнение нового поручения, которое мы хотим вам доверить.
   - Говорите, монсеньер, я весь к услугам вашего преосвященства.
   - Эта  генеалогия  должна  получить  благословение  нашего  святого  отца
Григория Тринадцатого, но мы не можем поручить вам самому отвезти ее в  Рим.
Вы слишком маленький человек, и двери Ватикана перед вами не откроются.
   - Увы! - сказал Николя Давид. - Я человек высокого мужества, это  правда,
но низкого рождения. Ах, если бы я был хотя бы простым дворянином!
   - Заткнись, проходимец! - прошептал Шико.
   - Но, к несчастью, - продолжал кардинал, - вы не  дворянин.  Поэтому  нам
придется возложить эту миссию на Пьера де Гонди.
   - Позвольте, братец, - сказала  герцогиня,  сразу  посерьезнев.  -  Гонди
умные люди, это надо признать, но они от нас не зависят и нам никоим образом
не подчиняются. Мы можем играть разве что на их честолюбии, но  честолюбивые
притязания этой семейки король может удовлетворить не хуже, чем дом Гизов.
   - Сестра права, Людовик, - заявил герцог Майеннский со  свойственной  ему
грубостью, - мы не смеем доверять Пьеру Гонди так же, как мы доверяем Николя
Давиду. Николя Давид наш  человек,  и  мы  можем  повесить  его,  когда  нам
вздумается.
   Эти  простодушные  слова  герцога,  брошенные  прямо  в  лицо   адвокату,
произвели  на  бедного  законника  неожиданное  впечатление:  он  разразился
судорожным смехом, обличавшим сильнейший испуг.
   - Мой брат Карл шутит, - сказал Генрих де Гиз побледневшему  адвокату,  -
известно, что вы наш верный слуга, вы доказали это во многих делах.
   "В особенности моем", - подумал Шико, грозя  кулаком  своему  врагу  или,
вернее, обоим своим врагам.
   - Успокойтесь, Карл, успокойтесь, Катрин,  я  заранее  все  предусмотрел:
Пьер де Гонди отвезет эту генеалогию в Рим, но вместе с другими  бумагами  и
не зная, что именно он везет. Благословит ее  папа  или  не  благословит,  в
любом случае решение святого отца  не  будет  известно  Гонди.  И,  наконец,
Гонди,  все  еще  не  зная,  что  он  везет,  вернется  во  Францию  с  этой
генеалогией, благословленной папой или не одобренной им. Вы,  Николя  Давид,
выедете почти одновременно с Гонди и  останетесь  ждать  его  возвращения  в
Шалоне, Лионе или Авиньоне, в  зависимости  от  того,  какой  из  этих  трех
городов мы вам укажем. Таким образом только вы будете знать  настоящую  цель
этой поездки.  Как  видите,  вы  по-прежнему  остаетесь  нашим  единственным
доверенным лицом.
   Давид поклонился.
   - И ты знаешь, при каком условии, милый друг, -  прошептал  Шико,  -  при
условии, что тебя повесят, если ты сделаешь хоть  шаг  в  сторону;  но  будь
спокоен: клянусь святой Женевьевой, представленной здесь в гипсе, в  мраморе
или в  дереве,  а  возможно,  и  в  кости,  ты  сейчас  стоишь  между  двумя
виселицами, и ближе к тебе болтается как раз та петля, что я тебе уготовил.
   Три брата  обменялись  рукопожатием  и  обняли  свою  сестру,  герцогиню,
которая принесла рясы, оставленные ими в ризнице.  Затем  герцогиня  помогла
братьям натянуть на  себя  защитные  монашеские  одежды,  а  потом,  опустив
капюшон на глаза, повела их к арке  дверей,  где  поджидал  привратник.  Вся
компания Исчезла в дверях. Позади всех шел Николя Давид, в карманах которого
при каждом шаге позвякивали золотые экю.
   Проводив гостей, привратник закрыл двери на засов, вернулся в  церковь  и
потушил лампаду на хорах.
   Тотчас же густая тьма затопила часовню  и  снова  принесла  с  собой  тот
таинственный страх, который уже не раз поднимал дыбом волосы Шико.
   Во тьме зашаркали по плитам пола  сандалии  монаха,  шарканье  постепенно
удалялось, слабело и, наконец, совсем затихло.
   Прошло пять минут, показавшиеся Шико часами, и ничто более не нарушило ни
темноту, ни тишину.
   - Добро, - сказал гасконец, - по-видимому, на сей раз и в самом деле  все
кончено, все три акта сыграны, и актеры  уходят.  Попробуем  и  мы  за  ними
последовать; такой комедии, как эта,  для  одной-единственной  ночи  с  меня
хватит.
   И Шико, повидавший раскрывающиеся  гробницы  и  исповедальни,  в  которых
прячутся люди, отказался от мысли подождать в часовне  наступления  дня;  он
легонько приподнял щеколду, осторожно  толкнул  дверцу  и  вытянул  ногу  из
своего ящика.
   Следя за передвижениями мнимого певчего, Шико приметил в  углу  лестницу,
предназначенную для чистки  витражей.  Он  не  стал  терять  времени  даром.
Вытянув руки вперед, осторожно переставляя ноги, бесшумно добрался до  угла,
нащупал рукой лестницу и, определив, по возможности,  свое  местонахождение,
приставил ее к одному из окоп.
   В лунном свете Шико увидел, что  не  обманулся  в  своих  расчетах:  окно
выходило на кладбище монастыря, а за кладбищем лежала улица Бурдель.
   Шико открыл окно, уселся верхом на подоконник  и  с  силой  и  ловкостью,
которые радость или страх всегда придают человеку, втянул лестницу в окно  и
поставил основанием на землю.
   Спустившись, он спрятал лестницу среди тисов, росших вдоль стены.  Затем,
скользя от могилы к могиле,  добрался  до  ограды,  отделявшей  кладбище  от
улицы, и  перелез  через  нее,  сбив  с  гребня  несколько  камней,  которые
одновременно с ним оказались на улице.
   Очутившись на свободе, Шико остановился и вздохнул полной грудью.
   Он выбрался, отделавшись всего несколькими ссадинами, из осиного  гнезда,
где жизнь его не раз висела на волоске.
   Ощутив, что легкие наполнились свежим воздухом, он  направился  на  улицу
Сен-Жак, не останавливаясь, дошел до гостиницы  "Рог  изобилия"  и  уверенно
постучал в двери, словно час и не был таким  поздним  или,  вернее  сказать,
таким ранним.
   Мэтр Клод Бономе собственноручно открыл ему дверь. Хозяин гостиницы знал,
что всякое беспокойство оплачивается, и рассчитывал  нажить  себе  состояние
скорее па дополнительных подношениях, чем на обычных доходах.
   Он распознал Шико с  первого  взгляда,  хотя  Шико  ушел  в  костюме  для
верховой езды, а вернулся в монашеской рясе.
   - Ах, это вы, сударь, - сказал он. - Добро пожаловать.
   Шико дал ему экю и спросил:
   - А как брат Горанфло?
   Лицо хозяина гостиницы просияло широкой улыбкой. Он подошел к кабинету  и
толкнул дверь.
   - Глядите.
   Брат Горанфло громко храпел, лежа там, где его оставил Шико.
   - Клянусь святым чревом, мой почтенный друг,  -  сказал  гасконец,  -  ты
только что, сам того но зная, видел кошмарный сон.

Глава 22

О ТОМ, КАК СУПРУГИ СЕН-ЛЮК ПУТЕШЕСТВОВАЛИ ВМЕСТЕ И КАК ПО ДОРОГЕ К НИМ ПРИСОЕДИНИЛСЯ СПУТНИК

   На  следующее  утро,  приблизительно  в  тот  час,  когда  брат  Горанфло
проснулся, заботливо укутанный в свою рясу, наш читатель, путешествуй он  по
дороге из Парижа в Анжер, мог бы повстречать где-то между Шартром я  Ножаном
двух всадников, по виду дворянина и его пажа; их смирные лошади  шли  рядом,
голова в голову,  ласково  касаясь  друг  друга  мордами  и  переговариваясь
ржанием и  пофыркиванием,  как  добропорядочные  животные,  которые,  будучи
лишены дара слова, все же открыли способ обмениваться мыслями.
   Накануне, примерно в тот же ранний утренний час, эти всадники  прискакали
в Шартр на взмыленных копях; конские бока дымились,  с  губ  свисали  клочья
пены. Один конь упал на соборной площади как раз в то время, когда  верующие
шли к мессе; вид породистого скакуна,  загнанного  и,  как  самая  последняя
кляча, брошенного владельцами па произвол судьбы, представил  для  шартрских
обывателей зрелище, не лишенное интереса.
   Некоторые  из  горожан  заметили,  -  а  жители  города  Шартра  сыздавна
отличались наблюдательностью, -  итак,  говорим  мы,  некоторые  из  горожан
заметили, как тот всадник, что был повыше ростом, сунул экю в руку какому-то
честному малому и малый проводил приезжих до ближайшего постоялого двора.  А
по прошествии получаса оба путешественника, уже на свежих  лошадях,  выехали
из задних ворот постоялого двора, выходивших г, открытое  поле,  и  щеки  их
пылали ярким румянцем, свидетельствовавшим о пользительности  бокала  теплою
вина, выпитого на дорогу.
   Выехав на простор полей,  все  еще  пустых,  все  еще  холодных,  но  уже
отливающих голубизной - первым признаком приближения весны, высокий  всадник
вплотную подъехал к своему спутнику и, раскрыв объятия, сказал:
   - Моя маленькая женушка, поцелуй меня хорошенько. С этого  часа  нам  уже
нечего бояться.
   Тогда госпожа де Сен-Люк, ибо это была  она,  распахнув  теплый  плащ,  в
который была закутана, грациозно склонилась с седла, положила  обе  руки  на
плечи молодому супругу и, не сводя с него глаз,  выполнила  просьбу,  одарив
его нежным и долгим поцелуем.
   Может быть, заверения Сен-Люка успокоили молодую женщину, а  может  быть,
виновником был поцелуй,  которым  госпожа  де  Сен-Люк  вознаградила  своего
супруга, но, так или иначе, наши знакомцы в  тот  же  день  остановились  на
небольшом постоялом дворе в деревне Курвиль, расположенной на удалении всего
лишь четырех лье от Шартра; уединенность этого  строения,  двойные  двери  в
комнатах для постояльцев  и  множество  других  преимуществ  были  для  двух
влюбленных надежной порукой их безопасности.
   Супруги укрылись в отведенной им маленькой комнатке  и,  после  того  как
туда был подан завтрак, заперлись на ключ. Там они в  полной  тайне  провели
весь день и всю ночь, сказав хозяину,  что  за  время  долгого  пути  совсем
выбились из сил и просят не беспокоить  их  до  следующего  утра.  Нужно  ли
говорить, что эта просьба была свято уважена.
   Именно в это утро мы и встретили господина и госпожу Сен-Люк на дороге из
Шартра в Ножан.
   Супруги чувствовали себя гораздо увереннее, чем па-кануне, и походили  не
на беглецов и даже не на  влюбленных,  а  скорее  па  двух  школьников.  Они
резвились от всей души и то и  дело  сворачивали  с  дороги  -  полюбоваться
скалой, напоминающей конную статую, наломан,  молодых  веток  с  набухающими
почками, поискать ранних мхов, нарвать подснежников,  этих  дозорных  весны,
пробившихся сквозь  уже  подтаявший  снег.  А  заметив  отблески  солнца  на
переливчатом оперении дикой утки или увидев зайца, стремглав  несущегося  по
полю, они приходили в бурный восторг.
   - Смерть Христова! - неожиданно воскликнул Сен-Люк. - Как прекрасно  быть
свободным. Ты была когда-нибудь свободной, Жанна?
   - Я-то? - весело отозвалась молодая женщина. - Да никогда  в  жизни.  Это
впервые я могу досыта наслаждаться свежим воздухом и простором. Мой отец был
человеком недоверчивым, мать - домоседкой. Меня выпускали из дому  только  в
сопровождении гувернантки, двух горничных и огромного лакея. Не помню, чтобы
мне хоть раз позволили побегать по лужайке с  тех  пор,  как  взбалмошным  а
веселым ребенком я резвилась в  больших  Меридорских  лесах  вместе  с  моей
доброй подружкой Дианой. Бывало, вызову ее бежать наперегонки, и мы  несемся
сломя голову по лесным просекам, пока не потеряем друг друга из виду.  Тогда
мы останавливаемся и трепещем от страха, заслышав, как хрустит валежник  под
ногой оленя, лани или напуганной нами косули, которая бросилась  удирать  со
всех йог, предоставив нам с дрожью прислушиваться к молчанию лесной чащи. Но
ты, мой любимый Сен-Люк, ты был свободен?
   - Я, свободен?
   - Конечно, мужчина...
   - Да что ты! Ни разу в жизни! Я вырос в свите короля, когда  он  был  еще
герцогом Анжуйским, он увез меня в Польшу, вместе с ним я вернулся в  Париж,
нерушимыми правилами этикета прикованный к его особе, преследуемый слезливым
голосом, который, стоило мне на минуту уединиться, тут же кричал:  "Сен-Люк,
друг мой, мне скучно! Приди  разделить  мою  скуку!"  Свободен!  Как  же!  А
корсет, который сдавливал мне  желудок?  А  огромные  накрахмаленные  брыжи,
которые в кровь обдирают шею? А эти локоны, завитые на  клею?  В  дождь  они
размокают и слипаются, а всякую пыль  притягивают  к  себе,  как  магнит.  А
шляпа, наконец,  шляпа,  приколотая  к  голове  булавками,  словно  гвоздями
прибитая? О нет, нет, моя ненаглядная Жанна, мне кажется, я  был  еще  менее
свободен, чем ты. Ты же  видишь,  как  я  радуюсь  свободе.  Да  здравствует
творец! Какая отличная штука свобода! И зачем это люди сами себя порабощают,
когда они могут без этого обойтись?
   - Ну а если  нас  схватят,  Сен-Люк,  -  испуганно  оглянувшись,  сказала
молодая женщина, - если пас посадят б Бастилию?
   - Если нас посадят  вместе,  моя  маленькая  Жанна,  будет  еще  полбеды.
Сдается мне, что вчера мы с тобой вовсе не скучали, хотя весь день просидели
взаперти, совсем как государственные преступники.
   - Ну, па это не надейся, Сен-Люк, - сказала Жанна  с  лукавой  и  веселой
улыбкой, - если нас  схватят,  не  думаю,  чтобы  нас  посадили  вместе,  И,
попытавшись высказать так много  в  столь  немногих  словах,  очаровательная
молодая женщина покраснела.
   - Тогда спрячемся хорошенько, - сказал Сен-Люк.
   - О! Не беспокойся! - ответила Жанна. -  Нам  нечего  бояться.  Мы  будем
надежно укрыты; знал бы ты  Меридор  с  его  вековыми  дубами,  похожими  на
церковные колонны, подпирающие небесный свод, с его бесконечными чащобами, с
его медлительными речками, струящими свои воды летом в тени зеленых аркад, а
зимой - под покровом опавших листьев; а потом, большие пруды, хлебные  нивы,
цветники, бесконечные лужайки и маленькие башенки, вокруг которых, как пчелы
вокруг ульев, с веселым шумом кружатся тысячи голубей, а потом,  а  потом  -
это еще не все, Сен-Люк, - в этом маленьком королевстве есть своя  королева,
у этих садов Армиды есть своя волшебница, красавица, воплощенная доброта, ни
с кем не сравнимая Диана, алмазное сердце в золотой оправе. Ты ее  полюбишь,
Сен-Люк.
   - Уже люблю, раз она тебя любила.
   - О! Ручаюсь, что она меня все еще любит и никогда не перестанет  любить.
Не в ее характере по капризу  менять  свои  привязанности.  Только  вообрази
себе, как счастливо мы заживем в нашем гнездышке из цветов и  мхов,  которые
весной зазеленеют. Диана полновластная хозяйка в доме старого барона, своего
отца. Он не будет нам помехой. Это воин времен Франциска Первого, сейчас  он
столь же немощен и безобиден, сколь в давние времена был  смел  и  силен.  В
прошлом у него одно воспоминание - его король, победитель  при  Мариньяно  и
пленник при Павии; в настоящем - только одна любовь и  одна  надежда  -  его
горячо любимая Диана. Мы можем жить в Меридоре, а он  об  этом  и  знать  не
будет и даже ничего не заметит. А если и узнает - не беда! Мы  заплатим  ему
за гостеприимство тем, что будем его терпеливыми  слушателями  и  дадим  ему
возможность сколько угодно превозносить Диану как самую прекрасную красавицу
во всем мире и восхвалять Франциска Первого как величайшего полководца  всех
времен и народов.
   - Все будет очень мило. По я предвижу бурные ссоры.
   - Какие?
   - Между бароном и мной.
   - Из-за кого? Неужели из-за короля Франциска Первого?
   - Нет. Пусть он остается наипервейшим полководцем на земле.  Из-за  того,
кто самая прекрасная красавица во всем мире.
   - Ну, я не в счет, ведь я твоя жена.
   - Ах да, это верно.
   - Ты представляешь, любимый, как мы заживем. С утра убегаем в  лес  через
маленькую дверь охотничьего домика, который Диана отведет нам под  жилье.  Я
знаю  этот  домик:   две   башенки,   связанные   строением   восхитительной
архитектуры, возведенным при Людовике Двенадцатом. Ты обязательно будешь  им
любоваться, ведь ты так любишь цветы  и  кружева.  А  окна,  окна!  С  одной
стороны - вид на спокойные, сумрачные, бескрайние леса,  на  просеках  можно
заметить лань или косулю, которая щиплет траву, поднимая голову при малейшем
шорохе; а с  другой  стороны  -  открытые  дали,  золотистые  поля,  красные
черепичные крыши и белые стены деревень, Луара серебрится на солнце,  сплошь
усеянная маленькими лодочками. Потом мы поедем па озеро, до него  всего  три
лье, там в тростниках нас будет ждать лодка. А лошади! А собаки! Мы поднимем
лань в дремучих лесах, и старый барон, не подозревающий,  что  в  его  замке
кто-то гостит, скажет, заслышав далекий лай:
   "Диана, послушай, похоже, Летрея и Флегетоп гонят дичь?"
   "Ну если и гонят, батюшка, - ответит Диана, - то пускай себе гонят".
   - Поспешим, Жанна! -  воскликнул  Сен-Люк.  -  Я  хотел  бы  уже  быть  в
Меридоре.
   Они пришпорили лошадей.  Лошади  бежали  крупной  рысью  и  через  каждые
два-три лье внезапно останавливались, очевидно желая  дать  своим  всадникам
возможность возобновить прерванную беседу или подправить не вполне удавшийся
поцелуй.
   Так супруги проехали от Шартра до Мана; в Мане,  чувствуя  себя  почти  в
полной безопасности, они остановились на сутки; затем,  на  следующее  утро,
после еще одной  чудесной  остановки  на  чудесном  пути,  по  которому  они
следовали, они дали себе  твердое  слово  вечером  того  же  дня  прибыть  в
Меридор, проехав по дороге, которая шла через пески  и  еловые  леса,  в  те
времена простиравшиеся от Геселара до Экомуа.
   Выехав па эту дорогу, Сен-Люк уже не думал об опасности:  он  досконально
изучил характер короля, у которого приливы  кипучей  деятельности  сменялись
ленивым безразличием; в зависимости  от  того,  в  каком  расположении  духа
король находился в день  отъезда  Сен-Люка,  он  должен  был  либо  отрядить
вдогонку за беглецами  сотню  гонцов  и  две  сотни  гвардейцев  с  приказом
схватить их живыми или мертвыми,  либо  лениво  потянуться,  не  вылезая  из
постели, и с глубоким вздохом пробормотать:
   - О предатель Сен-Люк! И почему я тебя раньше не раскусил!
   Но раз беглецов не догнал ни один гонец и ни один гвардеец  не  показался
на горизонте, то король, видимо, пребывал  не  в  деятельном,  а  в  ленивом
настроении.
   Так успокаивал себя Сен-Люк, время  от  времени  все  же  оборачиваясь  и
оглядывая  пустынную  доро