ят звезды. А потом холод
    космического    пространства    начнет   заполнять   скафандр.   Система
    медицинской помощи постарается облегчить мои последние минуты.

    А  ведь  хорошо  я рассчитал траекторию. Электронный калькулятор ни разу
    не вносил в нее поправки...

    Я  намечаю примерный путь к внешней оболочке спутника, рассчитываю вновь
    оказаться  в  том  месте,  где  "Зрачок"  впервые открыл перед человеком
    бесконечность  миров.  Именно там я намерен вскрыть оболочку и шагнуть в
    безбрежное пространство.

    Интересно, сколько часов или дней сможет продержаться мой скафандр?

    Тогда  я еще не знал, что страна следила за мной и, как только изменился
    курс  "Центавра", повинуясь приказам наземных постов наблюдения, корабли
    межпланетных экспедиций перешли на траектории спасения.

    "Звезда Востока", 1976, ‘3





















    Владлен Бахнов




    Свои  первые  сто  граммов  водки  Федор  Васильевич  выпил не так чтобы
    слишком  рано и не так уж поздно - в 15 лет В день получения паспорта на
    боевом  счету  Феди  было  двадцать  пол-литров, а к свадьбе - сто сорок
    пять.  Так  что  поначалу  дело  двигалось  не  чересчур быстро и, можно
    сказать,  в  пределах среднестатистической нормы. Но дальше пошло легче.
    К  рождению  первенца  Федя  осилил уже пятьсот пол-литров. Сына назвали
    Петром,  и  в честь этого знаменательного события молодой отец справился
    еще с двумя бутылками.

    Где-то  в районе двухтысячной бутылки у Феди родилась дочь, а когда дело
    подходило   к   третьей   тысяче  -  родился  второй  мальчик,  которого
    счастливый  отец по пьяной лавочке то же хотел назвать Петром. Но затем,
    будучи  под  хмельком,  о  своем  решении  как-то забыл и нарек парнишку
    Вольдемаром.

    Вообще-то  Федор Васильевич где то кем то работал, в жизни его, конечно,
    происходили  какие  то  важные  события и случались радости и огорчения.
    Завершая  пятую  тысячу бутылок, Федор Васильевич получил новую квартиру
    со  всеми  удобствами  и  гастрономом внизу. Жить, разумеется, стало еще
    лучше и еще веселей.

    А  однажды,  где-то  в  конце  восьмой тысячи пол литров, Федор вдруг на
    какое-то  мгновенье  протрезвел  и  с  удивлением обнаружил, что сидит в
    компании  каких-то  незнакомых  молодых  людей.  Все  они  были в черных
    костюмах,  белых  рубашках  и  ярких  галстуках...  И только потом Федор
    Васильевич понял, что это он гуляет на свадьбе у своего старшего сына Пети.

    А  вообще-то  друзья-собутыльники  менялись  часто  и  как-то незаметно.
    Только  первые три с половиной тысячи бутылок плечом к плечу с Федей шел
    его  лучший друг Паша Егорычев. Федя его очень любил, и сколько бы им ни
    приходилось  выяснять  отношения, всегда оказывалось, что друг друга они
    уважают  и  понимают.  Но  потом  вдруг Паша бросил пить и стал играть в
    шашки,  что,  конечно,  к  добру  не  привело,  потому  что однажды Паша
    отравился  грибами  и чуть не умер. И хоть Федор тоже не против был иной
    раз  подвигать по доске шашки, но знал меру. А после того, что случилось
    с  Пашей,  он  стал  еще  более  осторожно  увлекаться  этим  опасным  и
    отчаянным занятием.

    Шли  дни,  сменялись этикетки на бутылках, и к тому времени, когда Федор
    Васильевич  приканчивал  свою  десятую  тысячу,  сердчишко  у него стало
    пошаливать  и  врач  сказал,  что  жить  ему осталось всего лишь пятьсот
    пол-литров, не больше.

    -  Пятьсот  пол-литров  чего  именно?  -  дрогнувшим  голосом  попытался
    уточнить Федор.

    - Именно ее! - строго пояснил врач.

    -  Ну,  а если на что-нибудь послабей перейти? На перцовку или портвейн.
    Сколько  я  в  таком  случае  бутылок  протяну?  -  постарался  все-таки
    поторговаться с судьбой бедный Федя.

    -  Что  водка,  что портвейн - все равно алкоголь, и норму свою вы давно
    уже  перевыполнили,  фонды  выбрали  и  лимит исчерпали. Так что советую
    переходить на кефир.

    ...Прямо  из  поликлиники  расстроенный  Федор Васильевич зашел в пивной
    зал.  Обводя  отрешенным  прощальным взглядом холодные стены и круглые с
    мраморными   крышками   столики,   он   осушил  одну  кружку,  вторую  н
    спохватился,  что  не  выяснил  у  доктора,  входит  ли  пиво в те самые
    роковые  пятьсот  бутылок  или  нет?  А  как  только в его мозгу всплыло
    страшное  слово  "лимит",  так  почему-то  вспомнил  он  своего  бывшего
    собутыльника Пашку и решил обратиться к нему с неслыханной просьбой.

    Паша  был  дома.  Потягивая  чаек,  он сидел за столом и, раскрыв журнал
    "Спутник   шашиста",   с   увлечением   разбирал  партию  Лихтенштейн  -
    Гогенцолерн,  сыгранную  на последнем международном чемпионате игроков в
    поддавки.

    Федор  Васильевич  извлек  из карманов бутылку белой, бутылку красной и,
    поведав  дружку  о  своем  печальном  разговоре с доктором, сообщил, что
    жить  ему  осталось  всего  пятьсот пол-литров. А если считать и те, что
    стоят на столе, - так и того меньше, а именно четыреста девяносто восемь.

    В  глазах  у  Паши  появились  слезы. - Выбрал я, брат, свои алкогольные
    фонды,  - сказал Федор. - Исчерпал я, дорогой мой, свои водочные лимиты.
    - И он с грустным бульканьем наполнил водкой стаканы...

    Но  Паша  пить белую отказался, а о красной вообще даже разговаривать не
    стал. Однако Федор не обиделся.

    -  Знаю  я, Паша, что ты давно и на веки вечные пить бросил. И правильно
    сделал.  Так  вот какая у меня к тебе великая просьба: не уступишь ли ты
    мне свои неизрасходованные лимиты?

    - То есть как это? - не понял сразу Паша.

    -  Да очень просто. Ты в своей правильной трезвой жизни небось еще тысяч
    пять  бутылок  недоизрасходовал. И тебе, непьющему, эти лимиты абсолютно
    ни к чему. А мне бы они во как пригодились! Ну так как?

    - Надо подумать...- сказал Павел и насупился.

    - А чего тут думать? Ты-то ведь пить не собираешься?

    -  А  ты  почем  знаешь?  Я,  может,  как  раз  к  этому... к Дню печати
    развязать намечаю...

    Паша  явно врал, потому как День печати отгуляли еще на прошлой неделе и
    Паша  ничего,  кроме  томатного сока, себе не позволил. Но Федор страшно
    испугался.

    -  Да  ты что, Паша! - замахал он руками. - Ты что это надумал! Алкоголь
    же  -  яд!  Ну  хочешь,  я  тебе  за  твои  неизрасходованные лимиты мой
    телевизор отдам? Хочешь?

    -  За  пять тысяч бутылок - телевизор? - Паша обидно засмеялся. - Где ты
    такие цены видел?

    - А что же ты хотел, автомобиль, что ли?

    -  Да  уж  во  всяком  случае  не телевизор. Пять тысяч пол-литров! Одна
    посуда и та дороже стоит, не говоря про содержимое!

    - Так я ж у тебя не выпивку покупаю, а только лимиты.

    -  Ну  и  что? Лимиты, по-твоему, на улице валяются? Да я лучше сам свои
    лимиты  израсходую,  чем  отдам  их за какой-то доисторический телевизор
    устаревшей  модели!  -  И  с этими словами Паша неожиданно схватил Федин
    стакан и залпом осушил его.

    -  Поч-чему  это  мой  телевизор  yc-старевший? - обиделся вдруг Федя. -
    Десять лег не был устаревшим, а тут взял да и устарел?

    -  А  ты  как,  Феденька,  думал?  Все  в  природе стареет: и я, и ты, и
    телевизоры. Диалектика!

    Федору Васильевичу стало совсем грустно.

    -  Ну  ладно, - согласился он, - раз диалектика, не отдавай мне все пять
    тысяч бутылок. Но хоть половину ты за мой телевизор уступишь?

    -  Не  знаю,  -  сказал  Паша,  явно боясь продешевить. - Мне бы с женой
    посоветоваться надо: сам понимаешь, покупка телевизора - дело семейное.

    - Какая ж это покупка? - удивился Федор. - Я ж тебе телевизор задаром даю!

    -  Нет, Федюня, не даром, а за мои лимиты, - рассудительно возразил Паша
    и  разлил  по  стаканам  остатки  водки.  - Телевизор я в любом магазине
    куплю  хоть  в кредит, хогь за наличные. А лимиты пока выхлопочешь - сам
    не рад будешь.

    -  Эх,  Паша,  Павел  Николаевич!  -  горько  сказал  Федор, откупоривая
    портвейн.  -  Мы  с  тобой  три  с  половиной  тыщи  бутылок душа в душу
    прожили.  Я  думал,  ты  друг, а ты стяжатель, собственник и пережиток -
    вот  ты  кто,  Паша!  И  я  лучше совсем пить брошу, чем твоими лимитами
    воспользуюсь!

    С  этими  словами Федор Васильевич демонстративно вылил бутылку розового
    портвейна  в  цветочный  горшок  с фикусом и, хлопнув дверью, нетвердыми
    шагами  направился  к  молочной.  Он знал, где она находится, потому что
    рядом с ней принимали посуду.

    ...С  этого  дня  Федор Васильевич ничего, кроме кефира, не признавал. А
    Павел,  наоборот,  забросил  шашки и стал пить, стремительно наверстывая
    упущенное.  Пока  он  не ведал, что ему причитаются какие-то там лимиты,
    он  и  жил  спокойно,  и  беззаботно  играл в настольные игры. А тут ему
    стало  страшно,  что  его  собственные  лимиты,  его кровные фонды могут
    пропасть так, задаром - и это не давало ему покоя ни днем, ни ночью...

    Да,  нет  никакого  лекарства  от  жадности.  И  куда смотрит медицина -
    неизвестно!





















    Евгений Дрозд
    ВСЕ ЗОЛОТО МИРА И ВЕСЬ ЕГО БЛЕСК



    Сны  не повторяются дважды. И потому есть повод поразмышлять, зачем этой
    ночью  тебе  приснился  сон,  виденный  хотя  и  в  далеком  детстве, но
    запомнившийся  на  всю  жизнь.  Времени  для  раздумий достаточно. Можно
    также  делать  вид,  что прилежно и вдумчиво штудируешь невнятные строки
    "Маруды  поверженного",  тонкой  брошюрки,  приписываемой перу еретика и
    неоязычника    Джастича.    Нихад   начинал   подозревать,   что   своей
    популярностью  брошюрка  обязана Священному Синоду, внесшему ее в индекс
    запрещенных   изданий.   Считалось,  что  чтение  "Маруды"  (хотя  Синод
    придерживался  другого  мнения),  ведет  к  духовному совершенствованию.
    Хорошая  штука - духовное совершенствование. Иным приходится героические
    усилия  прилагать,  практикуя самоограничение и аскезу, чтобы преодолеть
    натуру  и  низменные  инстинкты  и добиться просветления. А у Нихада все
    при  нем  -  и  голодный  блеск  в  глазах, и урчание в брюхе. Можно так
    сказать  -  нет денег, нечего жрать. А можно - свершается подвижничество
    в  поисках  духовного  возрождения. И гордость при этом испытывать - вся
    столица  в  праздничном  угаре  и  карнавальном  веселье, и лишь ты один
    надменно  отвергаешь соблазны мира и упорно ищешь дорогу в Царство Духа.
    Если  бы  только  не  воняло так из дальнего угла двора от помойки да от
    перекосившегося нужника с дверью нараспашку...

    Впрочем,  когда  порывы ветра долетают с противоположной стороны, то это
    еще  хуже. Ветер приносит запахи готовящегося на жаровнях мяса, приносит
    гулкие удары барабанов, звуки флейт и волынок.

    Когда   очередной  такой  порыв  достигает  непроизвольно  подрагивающих
    ноздрей  Нихада,  он  в который раз проклинает себя за то, что проспал и
    теперь  до  вечера  будет пленником пыльного двора и весь день созерцать
    облупленные  грязно-белые  стены  барака  и чахлую травку, пробивающуюся
    меж отвалившихся пластов штукатурки.

    Задумал  Нихад  хорошо  -  встать  пораньше  и  уйти  из города, пока не
    начался  праздник, забраться подальше, найти укромное местечко на берегу
    моря,  читать  "Маруду",  предаваться  размышлениям и медитациям. Свежий
    морской   воздух,   плеск   волны,   никаких  отвлекающих  дел,  никаких
    соблазнов.  Пытаться  выйти  из  города  сейчас  означало  необходимость
    пробираться  сквозь  толпы нарядно одетых людей, веселящихся, танцующих,
    пьющих  вино  и  закусывающих.  Нихад  глянул  на  свой  левый  башмак с
    отставшей  подошвой  -  пальцы  торчали  наружу. Нихад перевел взгляд на
    серые  мятые  штаны  с  дырами  на  обеих коленках, посмотрел на слишком
    короткие  рукава куртки, на которой не оставалось уже ни одной пуговицы,
    поерзал  шеей  в  засаленном  воротнике  рубахи...  Нет,  до темноты ему
    сидеть  здесь и слушать стрекот швейной машинки. (Кой черт! Что за дурак
    задумал  в  праздник  трудиться,  когда  все, даже самые больные и нищие
    обитатели  барака,  расползлись кто куда - кто в кабак, кто в гости, кто
    просто  потолкаться  в  толпе?!).  Да,  а  ему  сидеть  и ждать - может,
    вернется,  наконец, друг Йонат и, может, принесет если не денег, то хотя
    бы хлеба...

    Плохо,  если  не  принесет.  Это  значит,  сегодня  весь день не жрать и
    завтра  без  обеда. Порт уже откроют, подработать можно будет, но деньги
    заплатят  только  вечером.  Ветер  снова принес запах жаренного на углях
    мяса и ароматы специй. Великий Перничек, как есть-то хочется!

    Нихад  поднял  глаза.  По  чистейшей голубизне, оставляя за собой шлейфы
    цветного дыма, проплывал полосатый оранжево-зеленый воздушный шар.

    Небеса радуют глаз, к ним грязь не липнет.

    Если  верить  "Маруде",  адепты  Перничека  из  секты  Джастича  владеют
    левитацией, могут летать, как летал он сегодня во сне.

    Гм,  сон...  Что все это значит? Первый раз он ему приснился... да, года
    два  или  три  было тогда Нихаду, и все тогда было в порядке в их семье,
    был  достаток,  и свой дом, и мама была жива, и отец занимал важный пост
    в  таможенном  управлении.  Потом,  через  много  лет, все пошло прахом,
    когда   отец   был   уличен   в   пособничестве   контрабандистам  и  во
    взяточничестве.  Суд.  Приговор.  Каторга. Дом с молотка. Смерть матери.
    Не хочется об этом вспоминать.

    Снилось  же  Нихаду,  что  идет он узкой извилистой тропинкой по крутому
    горному  склону,  как  бы  парящему  в  дымке  высоко над морем, и вдруг
    замечает  у  самых своих ног змею. Крупную, с яркой, пестрой раскраской,
    красивую,  но  ядовитую  и  смертельно опасную. И хочет Нихад попятиться
    назад  или  обойти  ее  стороной,  но видит и сзади себя змею, потом еще
    одну   сбоку,   и  еще,  и,  оказывается,  весь  склон  усеян  шипящими,
    извивающимися  тварями,  пестрыми,  яркими,  красивыми,  но  ядовитыми и
    смертельно  опасными.  И  с каждым мигом их становится все больше, и все
    более   злобно   шипят   они,  то  сплетаются  в  блестящие  клубки,  то
    выбрасывают  в  воздух  свои  лоснящиеся  тела,  как  отпущенные на волю
    пружины,  и  некуда от них деться, они повсюду, повсюду, и бежит Нихад в
    панике  куда-то  вниз  по  тропе,  но  чувствует,  что настал его конец,
    вот-вот  какая-нибудь  из  них вонзит в него клыки... Спасительная мысль
    приходит  в  самый  последний  миг:  "Да  ведь  я же могу летать!" Нихад
    подпрыгивает  в  воздух,  быстро-быстро,  пока  снова не коснулся земли,
    перебирает  ногами,  как  бы  делая несколько мелких шагов, и вот уже он
    парит  в  чистой  голубизне,  и змеи остались далеко внизу, и нет уже до
    них  никакого  дела,  и нет в душе Нихада никакого страха, а один только
    ровный,   счастливый   покой   и   чувство   горделивого   могущества  и
    нескончаемой радости...

    Да...  Этой  ночью он видел тот же сон. Ну, место, вроде было другое, но
    суть  та  же - змеи и полет как спасение от них. Красивые змеи, пестрые,
    яркие, но ядовитые и смертельно опасные...

    Тень упала на страницы "Маруды поверженного".

    -  Все  читаешь,  читатель?  -  голос  друга  Йоната  был  полон злобы и
    раздражения. Нихад, вздрогнув, поднял голову.

    - Я... э-э... А ты что - уже...

    Йонат  вырвал у него из рук брошюрку, секунду вглядывался в текст, затем
    громко прочел с издевательскими интонациями:

    "Ограничение  в  пище дисциплинирует Ученика. Через чистоту ума приходит
    умственная  бодрость,  концентрация, победа над чувствами и готовность к
    самопознанию.  Удовлетворение  дает полное счастье и мир. Через практику
    аскетизма  появляются  некоторые  силы. Контролируя внутреннюю энергию и
    сосредотачиваясь  на  взаимодействии  пространства  и тонкого пламенного
    тела, Ученик получает возможность летать по своему желанию..."

    -  Дерьмо!  -  прошипел  сквозь  зубы  Квеси  Йонат и отшвырнул книжку в
    сторону помойки.

    - Эй! - закричал Нихад, - ты чего?! Разбросался тут! Не твоя же!..

    -  Дурак  ты, Нихад! Так и будешь всю жизнь в этом вонючем бараке сидеть
    и забивать мозги всякой парашей?

    -  Можешь что-нибудь лучшее предложить? Нашел способ, как разбогатеть за
    три дня?

    -  Будешь  ждать  чудесного  избавления  от бога Перничека, так точно ни
    фига не разбогатеешь и так и останешься в дерьме сидеть!..

    Нихад посмотрел на Йоната внимательно.

    - Никто ничего не дал?

    Квеси Йонат смачно сплюнул себе под ноги.

    -  Крысы  поганые!  Фукс  в  отрубе - ясно, что все уже пропил. Гека нет
    дома  и никто не знает, где. Урманец сидит у Сида с какими-то болванами,
    стол  ломится, морды у всех уже красные, я сунулся было, а там у них, ты
    же  знаешь, вышибала у входа, меня не пустили, я рукой машу, а эта гнида
    делает  вид,  что  меня  не  замечает. Сволочь! Точно ведь видел, я тебе
    говорю...  Дер  Хаар  меня  просто  послал  подальше  - мол, я и так ему
    должен. Козлы вонючие! Хоть бы кружку пива кто поставил...

    Квеси  Йонат еще раз сплюнул сквозь зубы и опустился на теплый, нагретый
    солнцем  камень  рядом  с  Нихадом.  Ярость  на  его лице уступила место
    полной безнадеге и унынию.

    Все  было ясно. Нихад покосился в сторону валяющейся на земле брошюрки -
    раз  уж  ни денег, ни хлеба, так хоть почитать, но пока не решался пойти
    и поднять. Не хотел вызывать нового приступа ярости у Йоната.

    Молчали  долго,  говорить  было  не о чем. Лишь ровно стрекотала швейная
    машинка  да  временами  ветер  приносил  обрывки  радостных  возгласов и
    музыкальных фраз со стороны праздничного города.

    Швейная машинка внезапно замолкла.

    -  И  кто  это  в  праздник  работает? Тетушка Лигура, что ли? - спросил
    Нихад,  лишь  бы  прервать долгую паузу. - Она ведь всегда строго обычаи
    блюдет...

    -  Лигура  с  утра ушла, когда ты еще дрых, - ответил Йонат, глядя перед
    собой.  -  Машинку  у  нее  Хэм  Питч  попросил. Совсем рехнулся, старый
    козел... То какой-то черной керамикой занимался, то шить надумал...

    - А кем он раньше был?

    -  Маруда  его знает, кем он был. Главное, что сейчас у него ни гроша за
    душой.

    - Может, хлеб у него есть?

    - Поделится он с тобой, как же, сквалыга старый...

    В  темном дверном проеме барака возникла фигура Хэма Питча. Старик обвел
    глазами   двор,  зафиксировал  взглядом  сидящих  друзей  и  ощерился  в
    редкозубой ухмылке.

    - Глянь-ка, - сказал пораженный Нихад, - к нам идет. Что это с ним?

    Хэм  Питч  приближался,  рассматривая  парней  так,  как будто радостнее
    картины он в жизни не видел.

    Он  носил  рваный,  старый, очень грязный халат и сандалии на босу ногу.
    Жиденькие  седые пряди растрепанным венчиком окружали коричневую лысину,
    на  впалых  щеках и подбородке - серебряная щетина. Левую руку он держал
    поперек живота, как бы придерживая полы халата.

    Старик  подошел,  остановился и стал вглядываться в их лица с выражением
    той  же  идиотской  радости.  Йонат уже начал было что-то шипеть, но Хэм
    Питч его опередил и заговорил первым.

    -  Так,  так,  молодые  люди,  и  что  же  мы тут делаем среди бараков и
    помоек?  Все  веселятся,  имеют  свои  удовольствия,  а такие прекрасные
    молодые  люди  сидят  в  пыли  и  вонище.  Вместо того, чтобы пить вино,
    танцевать  с