ате злоупотребления  итальянскими
винами. Я уверял их, что не был пьян, и так настаивал,  что  они  в  конце
концов согласились  пригласить  начальника  уголовной  полиции.  Тот  знал
Франке, торговца недвижимостью, знал и донну Марчези и  кое-что  слышал  о
вилле, но это были только слухи.
     - В субботу вечером мы приедем, - пообещал  он  мне.  -  Значит,  вам
остается одна ночь. Дама не  будет  пытаться  поймать  вас  в  ловушку  до
воскресенья. Вы займетесь стариками?
     - Я их обезврежу. Приглядите, чтобы Франке  не  удрал.  Вот  дубликат
ключа. Я пройду в подземелье до полуночи.  Как  только  я  буду  готов,  я
открою дверь. Если я не вернусь до часу ночи - входите со  своими  людьми.
Вы все поняли?
     - Да, понял, - сказал американский консул, - но все-таки  думаю,  что
все это вам приснилось.
     Вернувшись на виллу, я вновь угостил стариков снотворным - не слишком
много, но достаточно для того, чтобы  они  хорошо  спали  ночью.  Я  щедро
расточал золото и, как бы по небрежности, позволил им увидеть, где я храню
свои деньги.
     Затем я спустился в подвал и открыл дверь. Я снова слушал, как  донна
Марчези поет перед публикой, которая никогда не обижает ее. Как только она
ушла, я раздал  напильники.  Обошел  всех  слепцов,  ободряя  их  и  давая
инструкции насчет следующей ночи: они должны  так  перепилить  свои  цепи,
чтобы Тигрица не заметила освобождения своих рабов. Осчастливила ли их эта
надежда на свободу? Не знаю. Но их восхищала другая перспектива.
     На следующий день я удвоил дозу снотворного в вине обоим слугам.  Они
со слезами благодарили и называли меня любимым господином.  Слуги  уснули,
как младенцы. Я даже подумал на миг, проснутся ли они вообще  после  дозы,
которую я им дал. Я не стал связывать слуг, а просто свалил их на постели.
     В половине  одиннадцатого  начали  съезжаться  машины  с  потушенными
фарами. Мы собрались на последнее совещание, а чуть  позже  одиннадцати  я
перешагнул порог ужасной  двери.  Быстро  удостоверился,  что  все  слепые
освободились, и повторил им, что они должны притворяться скованными,  пока
не наступит благоприятный момент. Они дрожали, но на сей раз не от страха.
     Забравшись  в  свое  укрытие,  я  стал  ждать.   Вскоре   послышалось
отдаленное пение. Минут через десять  донна  Марчези  повесила  фонарь  на
гвоздь. Сегодня она выглядела необыкновенно красивой. В  белом  прозрачном
платье, едва прикрывающем тело, с распущенными рыжими волосами, она  могла
навеки привлечь любого мужчину.  Донна  Марчези  сознавала  свою  красоту,
потому что, раздав по  куску  хлеба,  она  несколько  изменила  программу.
Рассказала публике, как тщательно подобрала свой туалет, чтобы понравиться
слушателям. Она описала свое платье, свои драгоценности.  Говоря  о  своей
красоте, она  словно  поворачивала  нож  в  ране,  напоминая  им,  что  их
единственная радость - слушать  ее  пение,  аплодировать  ей  и,  в  конце
концов, умереть.
     Из всех мерзких деяний ее жизни эта маленькая речь перед слепыми была
самым ужасным делом.
     Потом она запела. Я внимательно наблюдал за ней и увидел  то,  о  чем
подозревал: она пела с закрытыми глазами. Может быть, она воображала  себя
на оперной сцене, перед тысячами восхищенных зрителей,  кто  знает?  Но  в
этот раз во время пения она ни  разу  не  открыла  глаз.  Даже  когда  она
замолчала и ждала привычных аплодисментов, глаза ее оставались закрытыми.
     Певица ждала в тишине. Аплодисментов не было. В страшной  ярости  она
выхватила из корзины свой хлыст.
     - Собаки! Вы забыли свой урок?!
     И тут она заметила, что двадцать человек приближаются и окружают  ее.
Они молчали, но их протянутые руки искали то, чего  так  неистово  желали.
Она била их хлыстом, но слепцы молчали. Отдаю ей должное: она не  показала
никакого страха. Она знала, что произойдет,  не  могла  не  знать,  но  не
боялась. Ее единственным  звуком  было  злобное  рычание  тигра,  готового
прыгнуть на добычу.
     Один-единственный крик, и все. Освободившиеся узники  молча  схватили
ее. Через минуту все упали. Масса из тел. И под этой массой  агонизирующее
животное, защищающееся зубами и ногтями.
     Для меня это было слишком. Я сам все спланировал, я желал этого, но в
данный момент не мог этого перенести. Обливаясь холодным потом, я выскочил
за дверь, захлопнул ее за собой и повернул ключ в  замке.  Наверное,  меня
можно было принять за алкоголика, потому что я упал на пол  и,  задыхаясь,
закричал:
     - Виски! Дайте виски!
     Через несколько минут я пришел в себя.
     - Откройте дверь, - приказал я, - и выведите слепых!
     Одного за другим слепцов провели в кухню и  установили  их  личности.
Некоторые были страшно исцарапаны, у  одного  была  вырвана  губа.  Многие
нервно рыдали, но я знал, хотя никто из них в этом не признался,  что  они
счастливы.
     Мы  снова  спустились   вниз.   На   каменном   полу   лежало   нечто
неопределенное, красное и белое.
     - Что это?! - воскликнул американский консул.
     - Я думаю, что это донна Марчези, -  ответил  я.  -  С  ней,  видимо,
произошел несчастный случай.




                              Джералд КЕРШ

                     ЧТО СЛУЧИЛОСЬ С КАПРАЛОМ КУКУ?




     Эту, казалось бы, невероятную  историю  могут  подтвердить  несколько
тысяч солдат и офицеров армии Соединенных Штатов, которые воевали в Европе
во время второй мировой войны.
     Сейчас я им напомню, как было дело.
     Шестого июля тысяча девятьсот сорок пятого года из Гринока,  в  устье
реки Клайд, отошел битком набитый пассажирами океанский лайнер "Куин Мэри"
и  взял  курс  на  Нью-Йорк.  На  борту  находилось   четырнадцать   тысяч
военнослужащих, несколько женщин и собака, и уж наверняка никто из них  не
забыл этого путешествия. Пес  был  умный,  ласковый  -  немецкая  овчарка,
которую спас от медленной и мучительной смерти где-то в Голландии  молодой
американский офицер. Мне рассказывали, что этот храбрый пес, измученный  и
умирающий от голода,  пытался  перескочить  через  колючую  проволоку,  но
застрял и провисел так несколько дней, не в силах двинуться ни вперед,  ни
назад. Наконец его снял с проволоки молодой офицер, и они  нежно  полюбили
друг друга. На военных кораблях запрещено держать собак. И все  же  офицер
как-то ухитрился протащить своего любимца на "Куин  Мэри".  Говорили,  что
вся команда как один человек поклялась не возвращаться в США  без  пса,  и
тут начальству пришлось пойти на уступки. Пса этого помнят все, кто отплыл
на "Куин Мэри"  шестого  июля  тысяча  девятьсот  сорок  пятого  года.  Он
появился на судне в самом жалком виде, под густой торчащей шерстью у  него
прощупывались  все  кости.  С   полсотни   сильных   полуголодных   мужчин
выпрашивали или воровали для него кусочки мяса, и через три дня пес  начал
понемногу  приходить  в  себя.  Одиннадцатого  июля,  когда  "Куин   Мэри"
пришвартовалась в нью-йоркском порту, он уже охотно кидался  за  резиновым
мячом, в который играли офицеры на верхней палубе.
     Я напоминаю об этом, чтобы все поверили: я тоже там был - направлялся
на Тихий океан в качестве военного корреспондента. Я был в походной форме,
но с бородой, поэтому, надеюсь, кое-кто меня запомнил. А  те,  кто  втайне
предавались игре в кости, должно быть,  вспоминают  обо  мне  с  тоской  и
нежностью: когда я добрался до Нью-Йорка, в кармане у меня осталось  ровно
пятнадцать центов, и мне пришлось занять пять долларов у  очень  любезного
священника, некоего Джона Смита, и он тоже может подтвердить, что  я  плыл
на "Куин Мэри". Если вам и этого  мало,  то  сестра  милосердия  лейтенант
Грейс Димишель из Вермонта фотографировала меня в нью-йоркском порту.
     Но в радостной суматохе той незабываемой минуты, когда лайнер вошел в
гавань Нью-Йорка, когда  тысячи  солдат  обнимались,  кричали,  плакали  и
смеялись, я потерял капрала Куку. Чего только я не делал, чтобы  разыскать
этого удивительного человека! Но он  бесследно  исчез,  как  сквозь  землю
провалился.
     Я  убежден,  что  его  запомнили  сотни  людей,   которые   несчетное
количество раз видели его на борту "Куин Мэри" между шестым и одиннадцатым
июля тысяча девятьсот сорок пятого года.
     Это светловолосый коренастый солдат среднего роста, по очень крепкого
сложения; он широк в кости и весит не менее ста девяноста фунтов. Глаза  у
него зеленовато-серые, слезящиеся, и он прихрамывает на правую ногу.  Зубы
на редкость крепкие, крупные, квадратные  и  слегка  выдаются  вперед,  но
заметить это нелегко, ибо улыбается он очень  редко.  Я  знаю,  люди,  как
правило, не слишком наблюдательны, но тот,  кто  хоть  раз  видел  капрала
Куку, не мог не заметить его шрамы. Самый страшный - на голове: он тянется
от левой брови к правому уху. Когда я увидел его  впервые,  мне  сразу  же
вспомнилось  убийство,  потрясшее  меня  много  лет  назад,  когда  я  был
полицейским репортером: убийца орудовал топором. Должно  быть,  редкостный
здоровяк, подумал я, глядя на капрала, если он после такого удара выжил  и
преспокойно расхаживает по земле. Подбородок  и  шея  у  него  изборождены
отметинами, какие остаются  после  ожогов.  У  него  не  хватает  половины
правого уха, тыльная сторона  правой  руки  точно  иссечена  ножом  и  вся
покрыта глубокими, побелевшими  от  времени  рубцами.  Казалось,  когда-то
целая толпа  сговорилась  зарубить  этого  человека  ножами,  кинжалами  и
саблями, но усилия их  остались  тщетными.  Все  его  шрамы  явно  давнего
происхождения, а ведь он на вид совсем еще молод - лет тридцати  пяти,  не
больше.
     Капрал этот пробудил во мне острое любопытство. Неужели никто из  вас
так его и не вспомнил? Он бродил по кораблю, мрачный и нелюдимый, всегда с
сигаретой, которую докуривал до самого конца и  выплевывал,  только  когда
она обжигала ему губы. Не от дыма ли у него слезятся глаза?  Он  бродил  с
унылым видом, поглощенный какими-то невеселыми мыслями, и всегда забивался
в какой-нибудь темный угол или под лестницу. Я  пробовал  расспрашивать  о
нем на палубах, но ничего не добился - в ту пору все  только  и  говорили,
что об офицере, поразительно похожем на киноактера Спенсера Трейси.  Но  в
конце концов я все узнал сам.


     Спиртное тоже было под  запретом  на  военных  судах.  Меня  об  этом
предупредили заранее, и я позаботился  тайком  протащить  на  "Куин  Мэри"
несколько бутылок виски. В  первый  же  день  плавания  я  угостил  одного
пехотного капитана. Не успел я и глазом моргнуть, как у меня уже оказалось
семнадцать новых друзей и все они меня просто обожали и каждый  выпрашивай
у меня автограф. Так что уже на второй день я выбросил за  борт  последнюю
пустую  бутылку  и  был  счастлив,  когда  мне  в  свою  очередь   удалось
напроситься  на  угощение.  (К  мистеру  Чарлзу   Беннету,   голливудскому
сценаристу, и он, если ему позволит скромность,  тоже  подтвердит,  что  я
говорю чистую правду.) Он подарил мне бутылку из-под пива, полную  доброго
шотландского виски, и я немедленно спрятал ее под гимнастерку, чтобы никто
из моих новоявленных друзей ничего не заметил.  На  третий  день  плавания
поздно вечером я удалился в укромный уголок, где было достаточно светло  и
можно было читать. Я собирался еще раз прочитать кое-какие  стихи  Франсуа
Вийона, время от времени прикладываясь к виски мистера Беннета. На палубах
"Куин Мэри" было не так-то просто найти пустынное местечко, но  я  все  же
нашел.  Мне  хотелось  еще  раз  прочитать  "Балладу  добрых   советов..."
["Баллада добрых советов ведущим дурную жизнь"]; великий Вийон написал  ее
на воровском жаргоне средних веков,  и  понять  ее  не  может  даже  самый
образованный француз, который изучал арго тех  времен.  Я  повторял  вслух
первые две строки, надеясь расслышать в них какой-нибудь новый смысл:

                      Car ou soie porteur de bulles
                      Pipeur ou hasardeur de dez...
                           ["В какую б дудку ты ни дул,
                            Будь ты монах или игрок..."
                                         Франсуа Вийон]

     Вдруг чей-то голос лениво произнес:
     - Эй, вы там! Вы-то что про это знаете?
     Я поднял голову: из темноты  выступило  мрачное,  иссеченное  шрамами
лицо загадочного капрала. Мне не оставалось ничего иного,  как  предложить
ему выпить, ибо бутылку я держал в руке и он глядел прямо на  нее.  Капрал
отрывисто поблагодарил,  одним  глотком  наполовину  опорожнил  бутылку  и
вернул ее мне.
     - "Pipeur ou hasardenr de dez", - повторил он со  вздохом.  -  Старая
песня. Вам она нравится, сэр?
     - Очень, - ответил я. - Наверно, Вийон был великий человек.  Кто  еще
сумел бы так блистательно писать на таком низменном языке? Кто еще смог бы
обратить  воровские  словечки,  которые  всегда  отвратительны,  в   такую
прекрасную поэзию?
     - Так вы эти слова понимаете? - усмехнулся он.
     - Да нет, не совсем, но чувствую, что это поэзия, - ответил я.
     - Это верно.
     - "Pipeur он hasardeur de dez..." С тем  же  успехом  можно  пытаться
положить на стихи что-нибудь вроде этого: "А мне один черт, играешь ли  ты
в кости или убиваешь людей..."
     - А вы кто такой? Откуда взялись? В армии уже черт-те сколько времени
не разрешают отпускать бороду.
     - Я военный корреспондент, - ответил я. -  Меня  зовут  Керш.  Можете
допивать.
     Он осушил бутылку и сказал:
     - Спасибо, мистер Керш. А  меня  звать  Куку.  -  И  тяжело,  мешком,
грохнулся на палубу рядом со мной.  -  Уф,  -  выдохнул  он  при  этом,  -
посидеть, что ли.
     Потом взял изуродованной рукой мою книжечку, похлопал ею по колену  и
вернул мне.
     - "Hasardeur de dez", - повторил он с незнакомым мне акцентом.
     - Я вижу, вы читаете Вийона, - заметил я.
     - Нет, не читаю. Я и вообще-то не особый грамотей.
     - Но вы говорите по-французски. Где вы этому научились?
     - Во Франции.
     - А теперь едете домой?
     - Вроде бы так.
     - И кажется, не жалеете об этом.
     - Да уж нет.
     - Возвращаетесь из Франции?
     - Из Голландии.
     - А давно в армии?
     - Да уж порядочно.
     - Вам нравится служить?
     - Конечно. Чем плохо? А вы откуда?
     - Из Лондона.
     - Я там бывал, - сказал он.
     - А вы откуда родом?
     - Что? Я... Да вроде бы из Нью-Йорка.
     - Как вам понравился Лондон? - спросил я.
     - Он стал получше.
     - Получше? А я-то думал, вы видели его  в  самое  неудачное  время  -
бомбежки и всякое такое, - заметил я.
     - Да нет, Лондон вроде бы ничего.
     - Вот если бы вы побывали там до войны, капрал...
     - Бывал и до войны.
     - Ну, тогда вы, верно, были еще очень молоды, - сказал я.
     - Не так уж молод, - усмехнулся капрал Куку.
     - Я военный корреспондент и газетчик, - сказал я,  -  и  потому  имею
право задавать нескромные вопросы. Понимаете, я мог бы написать про вас  в
свою газету. Что это за имя такое  -  Куку?  Никогда  прежде  не  слыхивал
такого.
     И для пущей важности я вытащил карандаш и записную книжку.
     - Да по-настоящему-то меня звать вовсе не Куку, - объяснил капрал.  -
Вообще-то имя у меня французское. Лекокю. Знаете, что это значит?
     Я немного смутился.
     - Н-ну... Если не ошибаюсь, так называют человека, которому  изменила
жена, - сказал я.
     - Верно.
     - У вас есть семья?
     - Нет.
     - Но вы были женаты?
     - Много раз.
     - А что вы собираетесь делать, когда вернетесь в Штаты, капрал?
     - Буду выращивать цветы и заведу пчел и кур.
     - И все в одиночку?
     - Да.
     - Цветы, пчелы и куры... А какие цветы?
     - Розы, - сказал он, не задумываясь. И  прибавил:  -  Может,  попозже
двинусь на юг.
     - Это еще зачем?
     - За скипидаром.
     Понятно. Он просто сумасшедший. Должно  быть,  разум  его  помрачился
после той страшной раны, от которой  на  голове  остался  такой  ужасающий
шрам.
     - Вам, верно, досталось в боях, капрал, - сказал я.
     - Да, сэр, порезали малость тут и там, - со  смешком  ответил  он.  -
Всякое бывало.
     - Оно и видно. Когда я взглянул на вас в первый раз, я подумал, не  в
обиду вам будь сказано, капрал, что раны у вас на голове,  на  лице  и  на
руках такие - сразу видно, не от современного оружия.
     - А я и не говорил, что  от  современного,  -  огрызнулся  он.  Потом
набрал полную грудь воздуха и с шумом выдохнул. -  Уф!  Чем  это  вы  меня
напоили?
     - Отличным шотландским виски. А что?
     - Отличное-то оно отличное, только пить мне его не надо  было.  Я  от
такого крепкого отказался уж и не помню когда. В  голову  сильно  ударяет.
Мне такого и в рот брать нельзя.
     - Кто же вас просил опорожнять целую бутылку, да еще в два глотка?  -
с досадой сказал я.
     - Виноват, мистер. Как  прибудем  в  Нью-Йорк,  я  вам  тоже  бутылку
поставлю, коли желаете, - ответил капрал Куку, сощурился, точно ему больно
было смотреть, и провел рукой по шраму на голове.
     - Скверная, видно, была рана, - заметил я.
     - Какая? Эта? - спросил он. -  Да  уж  скверней  некуда.  Даже  мозги
полезли  наружу.  А  вот  гляньте-ка...  -  Левой  рукой   он   расстегнул
гимнастерку и задрал нижнюю рубашку, а правой зажег старый, видавший  виды
фонарик. - Вот поглядите...
     Я вскрикнул от изумления. Никогда еще не видел я, чтобы живой человек
был так невероятно изрезан и изуродован. В неверном свете фонарика  передо
мной предстало  нечто  вроде  выжженной  пустыни,  где  отбушевала  ярость
стихий, оставив за собой крутые откосы, пропасти, ущелья и провалы.  Точно
на тело его обрушились все громы небесные, ураганы и землетрясения.  Ребра
с левой стороны, казалось, сдавила какая-то страшная тяжесть и  раздробила
их на мелкие кусочки. Каким-то чудом кости срослись, и  получилось  что-то
вроде лунного вулкана с кратером, окаймленным жесткой  бугристой  кромкой.
Под ложечкой темнела огромная глубокая впадина.
     - Господи, дружище, вас  точно  разорвали  пополам  и  потом  кое-как
склеили, - воскликнул я.
     Капрал Куку только засмеялся и поднял фонарик  повыше,  чтобы  я  мог
получше разглядеть  -  могучие  мышцы  его  груди  и  живота  были  сплошь
изрублены и искромсаны. Наконец, фонарик погас  и  капрал  Куку  застегнул
гимнастерку.
     - Недурно? - спросил он.
     - Недурно! Бог ты мой, я ничего не смыслю в медицине, но по-моему, от
любой из этих ран человек должен  отдать  богу  душу.  Как  вы  ухитрились
остаться в живых, капрал? Возможно ли это?
     - Думаете, вы  что-нибудь  видели?  Ничего  вы  еще  не  видели,  вот
поглядели бы на мою спину... Но это после.
     - Послушайте, да откуда же они у вас? Шрамы-то все старые. Не в  этой
же войне вы их заполучили!
     Капрал Куку расслабил  узел  на  галстуке,  расстегнул  воротничок  и
оттянул ворот рубашки.
     - Ясно, - преспокойно заявил он. - Вот гляньте, на  этой  войне  меня
ранили только сюда.
     И небрежно ткнул пальцем в плечо у самой шеи.  Здесь  тесно  лепились
пять ямок - следы пуль.
     - Легкий пулемет, - пояснил Куку.
     - Не может быть! - воскликнул я, пока  он  приводил  в  порядок  свой
галстук. - Эти пули  должны  были  перерезать  сонную  артерию  и  разбить
позвонки!
     - Ну да, так и случилось, - ответил капрал Куку.
     - И сколько же вам тогда было лет?
     - Да вроде бы четыреста тридцать восемь.
     - Тридцать восемь?
     - Я сказал - четыреста тридцать восемь.
     Конечно, сумасшедший.
     - Родились в тысяча девятьсот седьмом году? - спросил я.
     - В тысяча пятьсот седьмом, - поправил капрал Куку,  поглаживая  шрам
на голове. И продолжал почти мечтательно (речь его выдавала  беспросветную
тупость, низменную хитрость, тревогу, подозрительность и гнусный расчет. В
полутьме капрал Куку поглядывал на меня  алчным,  оценивающим  взглядом  и
ощупывал пуговицы на гимнастерке, словно проверяя, надежно  ли  укрыты  от
нескромных взоров