ли, пошли, поглядим наш сад.

    Мы  обогнули  домик, но я не замечал никакого сада. Участок был изрыт, и
    на  дне  широких и довольно глубоких канав, защищенных от царящего здесь
    зноя   кустами,  я  увидал  знакомые  овощи:  алые  помидоры,  картошку,
    пожелтевшие  зонтики укропа. А подальше - вот тебе, разметнувшись кроной
    над  такими  же канавами, прямо на уровне рук золотились плодами яблони.
    Я  вытащил  блокнот,  чтобы внести достоверные подробности в свою наугад
    составленную заметку.

    -  Скажите,  вы  сами  догадались  так  выращивать?..  -  обратился  я к
    садоводу и по ответной ухмылке понял, что попал впросак.

    -  Юноша,  да  вы,  видать не очень... Здесь, к вашему сведению отродясь
    так  растут  огороды:  поближе  к грунтовым водам, подальше от солнца...
    Может,  вас  заинтересовали  другие  вопросы.  Отчего  они эти яблоневые
    деревца,  не умирают здесь лютой зимой, при двухсот сорока Кельвина?! Не
    окружающие  ли  кусты  нашептали  им,  как переносить морозы и невзгоды?
    Почему  они  столь  буйно цветут и плодоносят? Остров вообще удивительно
    благосклонен  к  пришельцам, и не только к ним. Этих вопросов хватит для
    газеты   или,  если  угодно,  для  вас.  А  ответы  -  для  науки...  ей
    поспешность противопоказана...

    -  Лучше  угощайтесь  яблоками!  -  закричала  Галя,  выходя в цветастом
    платье. - Или хотите, покажу вам остров. Ну?..

    Это   вырвалось   у  нее,  кажется,  нечаянно  как  нежданная,  веселая,
    счастливая мысль....

    Маленький  остров,  да  не  такой  уж маленький, - как городок. Только у
    города  -  вокзалы. Только из города в город - дороги. Много ли мы знаем
    об  этих  дорогах, часто ли пользуемся ими? Или главное в другом: знать,
    что по ним и приходят, и уходят от нас...

    Тихо  повсюду  на  острове,  и  повсюду  слышно  море, и все равно тихо.
    Отвязали  лодочку,  отошли  от  берега.  Купол  неба неизменно оставался
    ясным,  синим, а море здесь тоже ясно-синее, не часто в мире встречается
    такое  глубоко-синее  море,  словно  в  нем  небо  полощется. И море еще
    прозрачнее неба: сквозь него видны солнечные осколки на дне.

    -  Вам пить хочется? Пейте, - Галя перегнулась за борт и опустила лицо в
    воду.  Я повторил ее движение и ощутил, что на поверхности вода пресная,
    с чуть уловимой горечью.

    - Совсем как нарзан, жаль только, что сейчас она у вас такая теплая.

    Галя  снова  поглядела  на  меня,  как  фокусник перед появлением стайки
    голубей из шляпы.

    - Ныряй!

    Охотно  нырнул с лодки в синюю теплынь, блаженно вынырнул, подзадоренный
    Галей  пошел  ниже:  кажется  вот-вот  дно,  и вдруг меня схватил озноб,
    прижались  ледяные  иголочки,  я  выскочил  сам  не свой под Галин смех:
    "Каково? прохладно?..."

    - Брр - остров ваш со странностями...

    "Это  еще что..." - протянула она. Положила весла, и нас неведомой силой
    повело  в обход острова. Хорошо... Блаженно, как в самом приятном сне...
    Но  ...Я  глянул  на часы и заторопился к причалу. "Куда?... Оставайтесь
    ненадолго.  За  недельку  не  заскучаете.  Я  тут  все время стараюсь не
    скучать,  да  не  всегда  получается.  Ну, что, ну что вас ждет дома, от
    чего  нельзя  оторваться?  Работа?  Можете  писать  на  месте  заметку о
    дядиных  яблоках.  Еще  что?  А?..  Оставайтесь,  не  пожалеете...." И -
    бросила мне золотистое, наливное: лови!

    Эх, яблочко, куда ты котишься?..

    Побежали  дни. Любовался морем, писал, что взбредет в голову, забрасывал
    Галю  стихами - чужими, разумеется, какие любил и помнил. Только заметка
    о  чудесных  яблоках  не  вытанцовывалась:  Алексей  Александрович скупо
    говорил  со мной о разных разностях, но о яблоках и о жизни - не вообще,
    а о своей жизни - не получалось, видно, с первой нотки.

    В  последний  день  Галя  разбудила  меня  чуть  не  с  рассветом: полно
    валяться,  лежебока!  Лодырничаешь,  так хоть побродим с утра. Подгадала
    же  денек, когда набежали тучи, пошел моросить дождь, и все резко вокруг
    изменилось.  Словно  я  прожил здесь черт знает сколько и проморгал, как
    сгинула  лазурь  и  накатилась  осень.  Вспугнутые, разлетающиеся, вялые
    листочки,  доживающий  камыш, торопливые птичьи следы на мокром песке. И
    вдобавок  озверелое,  отяжелевшее  море  кидается на остров, грозя вдруг
    накрыть девятым валом - и поминай как звали...

    Счастливое,  в  дождинках (здесь вообще радовались редким дождям) Галино
    лицо;  внутреннее недовольство своим бестолковым пребыванием на острове;
    и  какая-то  тоска  ожидания - все это придало мне раздраженья, и я стал
    дурацки  выговаривать  Гале  за  то,  в  чем  она,  если  и виновата, то
    счастливо  виновата.  Она не плакала в ответ, даже вроде не сердилась, а
    время  от  времени  безразлично повторяла: иди, плыви домой, кто тебе не
    дает...  И  вдруг,  тихо  обняв  меня,  сказала тоном, похожим на первое
    предложение  прогулки  по Соленому: "А знаешь, у Савелихи сынок Витька -
    талант! Тебе интересно. Айда к ним!..."

    Под  разухабистым  дождем  мы  двинулись  в  путь,  нанося попутно якобы
    вынужденные  (от  дождя  прятались)  визиты  соседям и знакомым, то есть
    почти  всем.  Я  не  очень возражал, и пока меня пышно рекомендовали как
    писателя,   гостя  дяди  Алеши,  я  с  любопытством  разглядывал  ничем,
    впрочем,  не  выдающееся  убранство  изб, книги на полках, иногда иконы,
    прислушивался  к своеобразному говору, старался упомнить, чтоб на досуге
    перенести  в  блокнот.  И  жалел, что предыдущие дни в основном посвящал
    Галине и морю.

    В  доме  упомянутой  Савелихи  оживленная  Галя,  держа  меня  под руку,
    слащаво  обратилась  к  удивленно глядящему мальчику лет четырех-пяти на
    вид:  "Витек,  покажи-ка, что ты там намалевал новенького?" Витек сурово
    молчал.  И  тогда  Галя  с помощью молодой улыбчивой Савелихи развернула
    передо  мной  нечто необычное. Во многих редакциях, особенно связанных с
    детьми,  я навидался рисунков детворы, безошибочно отличных от взрослого
    искусства. А такое мне приходилось видеть впервые.

    Прежде  всего,  не  было  вовсе  рамки, вернее, полное очертание рисунка
    имело  особую  форму: овал, параболу .... Не было резкой границы рисунка
    -  разве что контур, но, когда я всмотрелся, понял, что условная граница
    эта  была  естественна,  что  лесок  уходил  в  высь  пирамидой,  а море
    разметнулось  крыльями.  Вот  что  бросалось  в  глаза  сразу. А потом я
    ощутил,  что  иной форма быть не могла, что все у гения, сидящего в этом
    сумрачном  мальчике,  подчинено  движению,  стремлению  куда-то.  Волна,
    зажмурившись  от  солнца,  летела  на береговые камни; собака вся жила в
    наступающем  прыжке; цветок не увядал, но обращался в плод; рыба безумно
    умирала.  "Изобрази  меня,  Витек!"  -  кокетливо потребовала Галина. Он
    испуганно,  а  потом как-то диковато, словно собирался впиться в жертву,
    стал  смотреть  на  нее.  И на бумаге обозначилась летящая, как стрела с
    тетивы,  ласково-звонкая  (откуда  ему  знать?).  И  вздернулась верхняя
    губа:  "не  пожалеешь",  и  озорно  перегнулись брови, и, прижмурившись,
    уходили глаза все глубже, глубже, в потаенную тишь души...

    Эта  Галя  у  меня  и посейчас, после всего необычайного, непредвидимого
    самой  дикой фантазией, после всего, что произошло, хранится... И рвется
    куда-то...

    Я  тогда  вдвойне  обрадовался:  во-первых,  такой превосходный материал
    (взамен  или  в  дополнение  к  дохленькой  заметке  "Сад  на острове" -
    лирическое   "Волшебные  краски  острова  Соленого")  сам  лез  в  руки.
    Во-вторых,  не  надо  томительно выдумывать объяснение для моей задержки
    на  Соленом. Пришел муж Савеловны, рыбак, такой же, как она, - от сердца
    приветливый.  Странно:  как по контрасту Витек - сумрачный, болезненный,
    трепетный,  -  чуждый  зверек  в  их доме. Но они, родители, чувствовали
    дыхание  необычайного,  и  не то, чтоб потакали его капризам (мальчик не
    был   капризен),  а  добросердечно  подлаживались  под  его  настроение.
    Человеку,  обозленному  или с расшатанными нервами, такое не под силу, а
    в  них наряду с крепким духовным здоровьем жило широкое русское уважение
    к иной душе - маленькой или великой...

    Я  покидал  остров, не отрывая глаз от ветреной Галиной фигурки, которой
    неделю  назад  и  не  заметил  на  причале.  Ранняя  осень  уже  осенила
    кустарники,  и  садок,  и домики острова. Банальная мысль: а сколько еще
    на  нашей  планете  (что чем дальше, тем представляется меньшей, как тот
    островок,  но  -  необъятна),  сколько на ней шумных и тихих, уголков, с
    которыми  легко породниться навеки! Какое ясное, яркое ощущение стоит за
    пустенькими порой словами, и до чего трудно излить его в слова под стать...

    Прощай,  остров!..  Сколько  еще  осталось  недосказанного  -  и с дядей
    Алешей, и с Витькой, и с Галинкой... Но - прощай!.."

    Перефразируя  старую  поговорку,  можно сказать: человек предполагает, а
    случай  располагает.  Слепая  вера  в случай опасна даже для атеиста, и,
    мне кажется, человечеству когда-нибудь предстоит борьба с культом случая...

    Однажды  от  Гали пришло письмо. Она сообщала, что на острове прочли мою
    заметку  о  Витьке, что председатель повесил вырезку из газеты на видном
    месте  в  кабинете.  Писала, что догадывается, почему я дал ей адрес "до
    востребования"  - женат (пальцем в небо), но что ее это не очень волнует
    (положим!).  Просила прислать кой-какую литературу для дяди, утверждала,
    что  он  горячо приветствует (неужели?). Грустно сообщала, что скучает и
    ни  с  кем  не  хочет  встречаться (может быть). Выражала надежду на мой
    приезд:  "Не  думай,  что  у  нас  зимой  скука  -  снежок нынче добрый,
    пушистый,  выйдешь  утром  на  берег  - ослепнуть можно... И - слышишь -
    начальству  своему  строгому  объяви, что узнал - не от меня, конечно, -
    от  одного  солидного человека: сынок Васильевны - Смирновы, которые, мы
    у  них  квасу  пробовали,  и  ты  похвалил  -  Витькин одногодок, только
    августовский,  Сашкой  звать,  по  математике школьного учителя обогнал.
    Веришь - самые хитрые задачки в уме решает... Приезжай - не пожалеешь..."

    Я  не  очень-то  поверил Гале, даже не очень надеялся, что "не пожалею",
    не  последовал,  конечно,  ее  совету  в  прямом  смысле, но взял на две
    недели  творческий  отпуск  и  на  Соленый. Чудак! Подгадал к четвергу -
    какой  четверг?  Наверно,  именно тот, в который дождичек. Мела пурга, и
    санный  путь  открывался  после  наступления  ясной  погоды.  Дни  перед
    отъездом  на  остров  я  много читал, немного писал, частенько вспоминал
    Галю,  не думая о делах, размышлял, словом, это был настоящий творческий
    отпуск.

    Приезжай - не пожалеешь!..

    А  я редко о чем вообще жалею. Разве о том, что мало любил, мало - не во
    всю  силу души. А Галю? Когда я в тот второй приезд сидел с ней у печки,
    слушая  бесконечные  женские  сказки  о  ее  жизни  -  густые,  слезные,
    развеселые,  мечтательные,  когда я ничего больше не хотел, как унестись
    с  островом  Соленым  в космос, пробыть там вот так, у этой печки теплый
    год,  а  на  Земле  чтоб  за  это  время прошла одна минутка, когда Галя
    летела  навстречу  мне глазами, песнями, искрами слез, - любил ли я? Или
    только был затаенно счастлив?..

    Мы  опять  навестили Витьку, поначалу как-то вяло - ощущение чуда на бис
    довлело,   ко   жгучая  неповторимость  хлынула,  когда  заиграли  новые
    Витькнны  шедевры: изумленный тушканчик, кипящий чайник, тающее облачко,
    стареющая  кукла... Нет, не умеем мы отдаваться искусству, нырять в него
    до   риска   захлебнуться:   болтая,  прослушиваем  запись  Бетховенской
    Девятой,   приправляем   острословием  отпечатки  Рембрандта,  мимоходом
    щелкаем соборы - рассмотрим как-нибудь...

    Что  касается  упомянутого  в  Галином  письме  пятилетнего  гениального
    математика, то он оказался гениальным математиком.

    Саша  Смирнов  секунды  не  мог  усидеть не месте - прыгал, бегал, ел на
    ходу,  отвечал  на лету. "Три дровосека за тринадцать дней..." - начал я
    задачу,  но  Саша  уже  искал  что-то под столом. Мне дали знак, чтобы я
    продолжал,  не  обращая  внимания.  Я  заученно  отрапортовал, - сколько
    деревьев  имел  каждый  на ежедневном счету, когда вдруг первый, а через
    два  дня второй по неизвестным причинам прекратил работу... (В это время
    кот  выскочил  из-под  стола и кинулся за печку, Саша за ним). Я перевел
    дух  и  заключил  каверзную задачу вопросом: за сколько мог бы выполнить
    всю  работу  второй,  если  б  изначала  работал в одиночку. "В двадцать
    восемь  дней!"  -  крикнул Саша, хватая, наконец, кота за лапу. Точно...
    "Но  как  ты  узнал  это?  Как? - начал я трясти ребенка, вспоминая, как
    месяц  назад  в  течение двух вечеров решал эту задачу соседскому отроку
    (оттого  она  так  запомнилась).  Как?!".  "Не  знаю",  - дернулся Саша,
    азартно  глядя  на  довольного кота. "Постой, Саша, ты хочешь конфетку?"
    "Ладно,  какую?  кисленькую? Я шоколадных не люблю". "Вот барин! Добро -
    будут  самые  кислые,  но  реши-ка,  друг,  еще парочку..." Я выбрал так
    называемые  логические  задачи:  известно,  что парикмахер стрижет Вову,
    что  Леня - друг парикмахера, что Женя с другом катается на мотороллере,
    что  парикмахер  ездит  исключительно трамваем и т. д. Спрашивается: как
    кого  зовут?  Саша  на  минуту уставился в пространство. "Артист - Леня,
    парикмахер  -  Миша, а тот, который ("на мотороллере" давалось с трудом,
    быстро  заменил  - "на роликах") - Вова". Неожиданно спросил: "А где это
    было?.. Ну, давайте еще что-нибудь!"...

    После  манипуляций  с  часами - с обгоном стрелок и прочих штук, которые
    мальчик  щелкал,  как  орешки,  одновременно теребя что-то в руках, Саша
    вдруг  широко  зевнул:  "Мама,  я  спать очень хочу". И, уткнувшись ей в
    плечо, задремал.

    Считанные  дни  на острове шли ясные, пружинистой лентой. Галя не будила
    меня,  убегая  на  работу;  мы завтракали с дядей Алешей, затем играли в
    шахматы,  беседовали о политике, литературе. Галя влетала возбужденная с
    мороза,   звонко   целовала  меня,  пускалась  хлопотать  по  хозяйству,
    аппетитно  рассказывала  островные новости, даже самые ерундовые, иногда
    запиналась, словно боялась при мне о чем-то проговориться...

    У  нее  не  было  от  меня  тайн,  она  была вся наружу, все сокровенное
    человека  у  нее  было  просто:  весело-просто  и  трагично-просто,  как
    поцелуй  и смерть. И вместе с тем все казалось мне жутко сложно, и добро
    бы  казалось...  Нет,  миллиарды  клеток  мозга не свернешь в логическую
    задачку  н  не  схватишь  с  налету  единственными  словами - это уже не
    гигантская  сумма  клеток,  а  душа,  перед  которой  самый  дерзкий  да
    остановится  в  благоговейном изумлении. Что-то едва ощутимое, как лучик
    света,  замерцает  в миллиардах - и душа объята любовью; встрепенулось -
    и душа творит; угасло - и она заживо умирает...

    И  все-таки  внешних  тайн  у Гали от меня вроде бы не было - если она в
    чем-то  и  лукавила  по-женски, то никогда не лгала нарочито. Совершенно
    случайно  я  поймал  ее:  и  открытие  секрета  заставило  ее  безутешно
    расплакаться.  Ну,  откуда она могла знать, что среди нескольких книг на
    полке  меня  заинтересует  и "Книга о вкусной и здоровой пище"? А я ведь
    не  раз  говорил ей, что журналисты любопытны, как женщины, что если они
    не  могут  знать все, то должны хотя бы стараться знать все. Да, в книге
    лежала  записка, да, я прочел. А вы бы не прочли, если бы отчетливо было
    написано:

    Коля С.- музыка

    Фролов Митя - язык

    Перегудова - играет

    Оля Лемешко - лепит...

    Только  Галя пришла, я недоуменно показал ей записку, чем вызвал горючие
    слезы,  и  сквозь всхлипывания: "я готовила, я собирала, я выпытывала, а
    теперь  ты  всех  обойдешь  и больше не приедешь..." Вот оно в чем дело:
    Галя  подготовила  очередную  золотую  россыпь  для меня - основательную
    причину  для  отчаянного нарушения наших дальних разлук. Тогда я впервые
    подумал,  что мы оба напоминаем путников, нечаянно забредших в волшебный
    край  Эльдорадо,  где сверкают и переливаются дворцы неслыханной красоты
    и  поодаль  грудой  щебня  лежат  драгоценные  камни,  а  нас томит одна
    жалость, что малы наши карманы и котомки... Сияющие праздничные дни!

    Грядущее,  мне  представляется,  ведет с собой больше праздничных дней -
    для  всех  и для каждого. Первый день изобилия станет праздником урожая,
    и  лихо  прокатятся  по  Земле праздники покоренной плазмы, разгаданного
    Марса, воссозданной живой клетки...

    Те  дни  на  острове сделались моим праздником - только ли моим?.. Слова
    Маркса  о  юности  человечества  -  гениальной Элладе - как нельзя более
    были  уместны  здесь,  на Соленом. Жизнь немногочисленного, к сожалению,
    юного  народца  острова озарялась вулканической подспудной работой, душу
    распирало,  из ее глуби вылетали ввысь раскаленные неоформленные глыбы в
    красках,  слепках,  словах, отраженьях теорем и формул. Иногда еще вовсе
    нельзя  было  разобрать,  как  раскроется набухшая почка - в артиста или
    сценариста,  - разыгрываются или возникают будущие великолепные пьесы?..
    Воспринимает  ли  разум  того  вон малыша гроздьями чужой язык или жадно
    делает  всемирный перебор, чтоб, возмужав, безошибочно укладывать родные
    слова  в  нетленное...  Голова  ходила кругом: порой я терялся, не зная,
    как  определить  поточнее  сферу  таланта  того или иного ребенка, порой
    чудилось,  что все так и должно быть и есть повсюду и везде: по Украине,
    в  рязанях,  на  Дальнем Востоке... Так да не так: каким-то чудом именно
    здесь,   на   островке,  возрастало  изумительное  поколение,  возможно,
    предвестием непрекращающихся земных чудес...

    "Когда бы все так чувствовали силу

    Гармонии!.."

    С  первой  же  почтой  я послал своему шефу Василию Николаевичу безумную
    телеграмму;  с  первым  же  самолетом,  поездом, автосанями он самолично
    явился  на  Соленый,  все  осмотрел,  облазил,  выведал,  выудил, жестко
    прошелся  по  моим писаниям, семь раз отмерил, один раз отрезал и пустил
    материал  в  АПН.  Никогда  не  забуду,  как  он  похаживал  по острову,
    принюхивался  ко  всему и приговаривал, как суеверная старушка: "Нечисто
    здесь,  что-то  здесь  нечисто".  Не  в  смысле  "фальшиво", а как физик
    обмозговывая   поведение   странных  частиц.  Живо  сошелся  с  Алексеем
    Александровичем.  Они  говорили  о  природе,  как-то  по-особому,  как о
    женщине,   которую   любят  оба,  -  грустновато,  сдержанно,  с  тайным
    вопросом:  что  она?.. Мы не можем, нам невмоготу ждать от нее милостей,
    но  взять  их  нельзя  нахватом,  силой,  ее нужно настойчиво, по-мужски
    любить,  самозабвенно  и  гордо служить милой, мечтать; и однажды, почти
    во  сне,  она  покажется,  трепетная,  просветленная,  горячая, покорная
    навек...  Старики  за чаркой исповедывались, а мы с Галей молча слушали,
    сладко  грустя,  верно,  предчувствуя:  волшебный  колокол,  которого мы
    коснулись,  уже  пошел  звенеть  на весь белый свет, и этот красный звон
    пробудит многое и повернет судьбы людские и, мимоходом, нашу...

    Ни  одна  большая и малая газеты Союза, н