л
привет и сдержанно улыбнулся.
     Минуту-другую, как водится, продержали на пороге:  я  оглядел  стену,
простирающуюся по обе стороны КПП. Пять метров плит и  еще  десятиметровый
барьер бьющего вверх воздуха -  от  "тушканчиков",  и  еще  ультразвуковые
ревуны - от "грачей". А еще спрашивают, куда идут  дотации.  Представляете
вы,  к  примеру,  что  может  натворить  один-единственный  "тушканчик"  в
полосе-один? А  то  и  дальше  -  заграждение-то  один-ноль  ему  тьфу,  а
стрелковое оружие "тушканчика" не берет. То-то.
     Ну вот, на КПП-один-два уже сиятельные лица в  полном  составе.  Пять
замов, начальник охраны, начальник медслужбы, начальник  спецбезопасности,
короче все. Я отыскиваю глазами группу  телевизионщиков.  Их,  собственно,
всего двое, они держатся угрюмым особняком.  Правдоискатели.  И  еще  куча
охранников - армейцев и штатских.
     - Привет, Макс! Все снимаешь, все не веришь...
     - Я не хочу с вами разговаривать.
     - Что же, вольному воля. Но тогда не стоит и оставлять  свидетельства
нашей  встречи.  Ребята!  Вы  слышали?  Помогите  правомочному  гражданину
расстаться с лишним грузом.
     - Вы не имеете!..
     - Ну-ну, я шутил. Ребята, остановитесь. Мы живем в  теперь  свободной
стране, не правда  ли?  Счастливо  вам,  Макс,  буду  рад  посмотреть  ваш
материал. Кстати, сертификат вы откуда взяли?..
     Интересно все же, кто его сюда пустил. И  кто,  увидя,  что  все-таки
пустил, его отсюда не выставил. Вот с этими, кстати, потолкую лично я.  Но
это потом, потом.
     На  этом  КПП  я  распаковываю  рюкзак.  Одеваю  зеленый  комбинезон,
натягиваю бахилы и перчатки. Мне дают "зверушку" - пропуск  в  полосу-три.
Сиятельные лица молчат. Я их понимаю: протокол соблюден, а  дальше  -  мое
волевое решение. Да тут еще и Макс. Нет, сиятельных лиц  понять  можно.  А
кстати, где Макс? Вот он, опять с камерой. Машу рукой - ему специально.
     На этом же КПП меня снабжают здоровенным пистолетом,  какая-то  новая
усиленная модель. Минуты три я в него вникаю. Он тяжелый, и, конечно, пояс
оттянет,  но  тут  возразить  нечего,  с  полосой-два  шутить   шутки   не
приходится, и первое, что я делаю, отойдя с полтора километра по Тропе,  -
разношу вдребезги невообразимо крупную "росянку", растущую чуть не посреди
дорожки. Для меня ее держали, что ли?  Впрочем,  "росянки"  вымахивают  за
одну ночь, неудивительно. Нежно-оранжевое мясо и слезинки желудочного сока
на разорванных внутренностях. За поворотом вновь распаковываю рюкзак и  не
спеша одеваю второй, розовый балахон поверх зеленого. Без шлема  пока.  На
рукаве розового балахона девять галочек темно-красного пластика. В  данный
момент тлеет рубином лишь одна. Ничего, еще не вечер.
     Я в последний раз сверился с картой, и засунул ее в  карман  рюкзака.
Через три километра с лишним будет  одиноко  стоящая  красная  сосна,  там
Тропа чуть сворачивает, я же пойду минуя сухой мшанник и по пологому холму
перейду на старую  дорогу,  а  там  уже  места  знакомые.  Лесная  дорога,
помнится, была песчаной, неизбывная пытка  нашим  ободранным  велосипедам,
так что зарости, наверное, не заросла особенно. Таким  манером  спрямились
добрые семь километров, а потом я снова выйду на Тропу.  Но  опасности,  я
оцениваю реально, все равно практически никакой: табуны "лошадей",  строго
считанные, чье передвижение контролировалось ежесуточно, паслись сейчас на
востоке и юге, а "собак" я не боялся. Да и откуда им  взяться,  "собакам",
не было же в округе, говорю, ни сел, ни деревень.
     ...Сперва мы шли через сухостойные  непролазы  Ближнего  леса,  потом
через крапивные малинники леса  Дальнего,  потом  комарье  на  черничниках
заставляло нас колотить самих себя по чему ни попадя, потом мы  ползли  на
карачках сквозь молодой ельник, что за Белым  озером  потому  что  идти  в
рост, даже наш, пацанячий рост, там было совершенно невозможно, мы  давили
коленями сотни маслят, а ладони погружались в  коричневый  ласковый  пласт
отжившей хвои, и болели вчера  обгоревшие,  а  сейчас  настеганные  сквозь
рубашку плечи, иголки сыпались за ворот пригоршнями, и позади, был учебный
год, а впереди - подошвы и тощий  зад  приятеля,  и  целое  лето,  нам  по
двенадцать лет, и мир маленький и необъятный одновременно...
     Следуя за той самой песчаной дорогой, и впрямь задичавшей травами  да
чертополохами, но вполне проходимой, я почувствовал в какую-то минуту, как
моя "зверушка" резко потеплела. Одновременно она принялась издавать тихий,
но отчетливый писк, звучащий,  надо  сказать,  весьма  противно.  Говорят,
звуковые  частоты  "зверушки"  подбирали  так,  что  бы  попротивней   для
человеческого уха. Чтобы нельзя было не обратить внимания.
     Я поводил рукой с зажатым приборчиком перед собою. Писк  прекратился,
"зверушка" остыла. В ореховом кусту справа от дороги звонко щелкнуло. Меня
пропускали.  Вот  и  полоса-три,  это  уже  автоматика.   Роботизированные
секретки и санитарные шлюзы на посадочных площадках три-два. Тоже  роботы.
В полосу-три, зону осуществления  проекта  "Благородный  газ",  добираются
теперь только вертолетами. Подразумеваю: нормальные  люди  при  нормальных
обстоятельствах. К сожалению, не всегда бывает так.
     Глянув на рукав, я решил, что пора надеть шлем. Из девяти галочек  на
рукаве горели уже две и занималась третья. Остановился посреди дороги,  но
так, чтобы кроны разросшихся  сосен  покрывали  меня.  Хотя  "грачи",  это
выяснено абсолютно, в ясные дни не покидают своих гнезд. Солнце  уже  было
почти  в  зените.  Под  двумя  комбинезонами,  какие-никакие  они  у  меня
замечательные, я парился, потел, но уловители пока справлялись.
     Я укрепил на поясе  коробку  фильтра  и  уже  заканчивал  возиться  с
застежкой огромного,  прозрачного,  какими  пользуются  аллергики,  шлема,
только с гарнитурой, когда на сомкнувшиеся надо мной кроны пала тень.
     Она была глубокой, синей, неподвижной, но в  то  же  время  постоянно
меняющей  очертания;  она  колебалась,  как  гонимая  волной  медуза,   но
сохраняла четкую кромку, она была холодной, я отчетливо ощутил  это.  Тьма
сгустилась на пятиметровом пятачке вокруг меня, а  рядом,  тут  же,  яркое
солнце заливало серо-желтый песок  дороги  с  выползшими  на  него  нитями
вьюнка. По-прежнему окрестные деревья лепетали под ветерком - а я стоял  с
нелепо задранными к шее руками, мерз, обливался потом и ничего не мог.  Не
мог шевельнуть пальцем, не мог опустить руки к кобуре, не мог  даже  глаза
поднять, посмотреть - что же там такое?  Это  была  не  галлюцинация  -  я
отчетливо слышал скрип и треск ветвей - что бы там ни повисло, но, видать,
не легкое, - сыпала сверху хвоя, доносился какой-то щелк, хрип, сопение  и
легкое всхрапывание, то есть звуки живого, но что, что это было?! Я  не  в
силах был хотя бы шагнуть из-под этой тени.
     И вдруг меня отпустило. В ту же секунду я  кинулся  опрометью,  плохо
соображая, где я и куда бегу, и поэтому, наверное, не попытался свернуть в
лес, а несся, как заяц в луче, прямо по дороге, не оглядываясь, с визжащим
ужасом внутри. Возможно, это меня и спасло. А может, и так  бы  ничего  не
случилось. Порядочно уже отбежав, вспомнил  про  пистолет,  вырвал  его  и
дальше молотился с ним в руке.
     И ничто, ничто не могло заставить меня оглянуться.
     Постепенно мой истерический бег замедлился,  теперь  я  просто  очень
быстро шагал, отмаргиваясь от пота, с колотьем в боку и  екающим  в  горле
сердцем.
     Все. Все уже. Ну и ну. Что ж это все-таки... "грач"?.. Фу,  совсем  с
ума сошел. Что-то  совсем  новое...  Чем,  интересно,  тогда  занята  наша
славная наука? Вернусь - головы поотвинчиваю. Но  это  -  ладно...  Ладно.
Черт с ним, было и было. И прошло. Надо взять себя в руки. Где  ж  это  я?
Ага...
     Репер явился, как ему и положено было, на верхушке  холма,  заботливо
выбритый тонзуре, серой и даже отсюда видно  -  пыльной.  Серебро  мертвых
сосенок  начиналось  примерно  с  середины  склона,   и   знак   паутинной
раскорячкой цеплял по-прежнему быстрые и по-прежнему белые мелкие облачка.
Лощина между ними  не  выглядела  подозрительной.  Под  бахилом  хрустнули
камешки - позвонки вымершего ручейка, - да в  панике  брызнуло  в  стороны
семейство крупных бесшерстных мышей.
     Я прислонился к ржавой ноге репера, постоял так немного, окончательно
отходя. Сунул пистолет в  кобуру.  Переходим  к  следующему  номеру  нашей
программы. Небо между облачками было густо-синим, и где-то там  проплывал,
как чудовищная консервная банка, никелированный  ящик,  обросший  бахромой
батарей и сориентированный точно на этот знак. На  всякий  случай  помахал
туда рукой - привет, парни! От меня всему обеспокоенному человечеству. Вот
он я, не сгинул, не сбежал. Поднял голову повыше, чтоб могли рассмотреть и
должным образом запечатлеть. Эгей! Здесь вполне можно ходить, парни.
     Ну,  пора.  Окончательно  выдохнув  из  себя  все  страхи,  я   начал
спускаться. Сухая почва взметывалась бурунчиками праха, а от сосенок здесь
остались лишь стершиеся зубные пеньки комлей, сами деревца, обратившиеся в
серую пыль, поскрипывали у меня под ногами. А  что,  ведь  совсем  немного
осталось, практически пришли,  дорогие  товарищи.  Только  вот  ничего  я,
оказывается,  не  узнаю.  Можно  было  и  не  надеяться.  Сколько  лет.  И
Территория...
     На следующем повороте,  который  выводил  меня  из-под  обрывчика  на
склоне, я остановился, как вкопанный, и  все  прежние  заботы  вылетели  у
меня, будто их и не бывало.
     Я зажмурился, открыл, не веря, глаза и зажмурился опять.  Накликал  -
только и подумалось. Вот пять минут назад и накликал.  И  надо  же,  чтобы
именно  сегодня...  В  довершение  к  общему  ступору  я   стал   медленно
соображать, в какой полосе нахожусь. Определенно, нынешний  день  начинает
попахивать мистикой.
     Я вновь двинулся вниз, глядя туда, на  бережок  со  все  возрастающей
злобой. Ничего я не мог с  собой  поделать,  хотя,  казалось  бы,  что  уж
теперь. Тронул языком угол рта  и  сказал  беззвучно:  "Машину  к  восьмой
отметке.  Экстренно".  В  ухе  запела  частота,  и   удивленно   пискнуло:
"Одиннадцатый вылетел по графику.  Первый  идет  с  ним  в  створе.  Через
двадцать пять минут - на точке. А вы?" - "Я тоже в графике.  Через  десять
минут  на  точке.  Санитарную  машину  я  сказал".  -  "Что-нибудь..."   -
встревожился писк. Тогда я собрался с духом и коротко сказал: "Визит".

     "Визит" - это означает, что на Территорию  пробрался  посторонний.  В
первые  годы,  когда  проволока  ноль-один  существовала   лишь   в   виде
фрагментов, а окрестное население еще не  было  эвакуировано,  такие  вещи
происходили сплошь и рядом. Грибники и  ягодники  (покуда  не  случился  в
деревушке Зимницы знаменитый грибной мор), любопытствующие (покуда  группа
из девяти человек не попала под  перекрестный  огонь  нескольких  секреток
два-три на  Восточной  Тропе);  озорующая  ребятня  (покуда  четверо  юных
естествоиспытателей не столкнулись с табуном, и спасатели только и сумели,
что предъявить обгрызенные головы двоих); мародеры (покуда  не  прокрутили
по всем сетям уникальную и, как водится, случайно полученную  пленку,  как
двое мародеров попадают на сельской улице в стаю "собак", и что "собаки" с
ними делают; крупно - оба мародера, уже наполовину потерявшие человеческий
облик.) С людьми нельзя было сладить - они  лезли.  Собственно  толчком  к
созданию комплексной системы охраны  послужило,  конечно,  начало  проекта
"Благородный газ".  Военные  принялись  за  дело  с  присущей  им  грацией
бегемота в посудной лавке. Однако  нельзя  не  признать,  результатов  они
добились. Ну а когда мы во всеуслышанье объявили, что "создана  абсолютная
охрана, гарантирующая полную безопасность и непроникновение",  тут,  ясное
дело,  все  нарушения  моментально  прекратились.  Вот,  кстати,  тогда  и
возникла кодировка - "визит". В общем-то нарушения  и  впрямь  практически
сошли на нет. Теперь уже крайне редких "визитеров" отлавливали  не  глубже
полосы-один, вокруг Территории режим приграничья установился окончательно,
местные наперечет, да они и сами от Территории, как от чумы, каждый  новый
человек на виду. Что же касается проникновении в полосу-три, я того вообще
припомнить не могу, ни по памяти, ни из архивов.  И  ведь  надо  было  ему
именно сегодня! Очень было бы здорово посчитать все это провокацией, но  в
полосу-три, да еще так глубоко, проникнуть вообще  невозможно!  Понимаете,
действительно невозможно! И еще. Если этот человек не в респираторе,  а  у
меня есть основания полагать, что  так,  то  сегодня  же  ночью,  максимум
завтра днем - он покойник.
     ...Частота пела в наушнике. "Черт, - сказал наконец писк. - А где?" Я
вздохнул.  "Пятьсот  метров  от  точки".  -  "Сколько?!"  -  там   ахнули.
"Экстренно", - повторил я и отключился.
     Я хлопнул его  по  плечу  и  задержал  руку,  чтоб  он  ненароком  не
свалился.
     - Ух! - подпрыгнул и, шарахнувшись, обернулся. - Ох, мать твою...
     Так и есть. Рот и  ноздри  завязаны  тряпкой,  на  руках  брезентовые
варежки,  плотные  портки  ("плотные",   ну   вы   подумайте!),   кирзачи.
Защиткостюм это у него такой, понятно? Деревня-мама.
     - Откуда? - быстро спросил я, переключившись на внешний  микрофон.  И
не дожидаясь ответа: - Встать! От берега на десять шагов! Быстро!
     Отреагировал мужичок лихо. Сперва, как положено,  загнул,  и  словами
сказал:
     - Пошел ты. Не ори тут, всю рыбу мне распугаешь. И железякой не тычь,
сопля, понимаешь, розовая.
     Я согнул.
     - Не пойду никуда. Коли вы меня запоймали, вызывай свою  дуру,  пусть
прилетает, меня увозит. А так - не пойду.
     Я посмотрел на зелено-бурую жижу, тягуче стремящуюся между этим и тем
берегами. Почва близ кромки уже обуглилась. Лет через  десять  обугливание
разойдется на метр-полтора.
     - Ты... чего тут делаешь? - только и вымолвил я.
     - Рыбу ловлю. Во! - Мужичок горделиво тряхнул передо мной  прозрачным
пакетом, где друг на дружке лежало с пяток... форелей.
     Сумасшедший. Набрал где-то дохлых рыб и таскает с  собой.  Но  почему
здесь?.. Одна из форелей ударила хвостом, шевельнулась другая. Еще  живое,
серо-серебристое в крапинках по спинке тело.
     - Как, а? - Мужичок, кажется, был настроен дружелюбно, если  на  него
не наседать. Я перевел взгляд с мешка на  жижу.  Жижа  ползла.  Трясущейся
рукой запихал пистолет обратно. Форели... здесь?..
     Мужичок отложил пакет, нагнулся к длинной орешине,  с  конца  которой
уходила в жижу леса.
     - Ну-кась. Проведу-ка разик. Авось и возьмет. - Он вытянул  лесу  как
можно ниже по течению и повел вверх, описывая плавную кривую.
     Ну не может быть!
     - Не, - сказал мужичок, - распугал.
     - Слушай, - голос был как не мой, - ты  хоть  метра  на  три  отойди.
Нельзя же... - Ничего более умного я не нашелся сказать.
     Он шумно вздохнул - у меня  сердце  зашлось  -  сквозь  свою  тряпку,
оглядел удилище, поднялся, кряхтя.
     - Ну ладно. Отойти чуток можно, если ты такой нервный. Перекурить.  А
то и впрямь клева никакого.
     Я тупо наблюдал, как он стягивает с заскорузлой ладони рукавицу,  как
задирает  полу  телогрейки,  лезет  за  мятой  пачкой,  сдвигает   тряпку,
прикуривает, проделывает все движения обратным  порядком  и  только  после
вновь приводит свое тряпье в прежний  вид.  Сигаретка  у  него  торчит  из
специального отверстия в  тряпке  против  губ.  Мужичок  выпускает  облако
сизого дыма.
     Черт дери! Я мельком глянул - на рукаве комбинезона горели все девять
лампочек Две с лишним смерти. Я почувствовал желание захихикать и  стащить
с себя колпак.
     - Ты откуда сам-то? -  Вертолеты  прибудут  минут  через  пятнадцать,
санитарная машина, видимо, чуть запоздает.
     - Чего?
     - Из какой деревни, говорю?
     - А. Да с Закопан.
     Так и думал. Нет, как  хотите,  Закопаны  и  Синявино  надо  убирать.
Тысячу раз говорил. Но этот бред...
     - Далеко забрался. И охрана не заметила?
     - Охрана, - хмыкнул он, выпуская еще дым, - чего мне охрана...
     - Давно удишь?
     - Да с полудня примерно. Пока дошел, пока место нашел...
     Я взорвался:
     - Кой ты мне черт  голову  морочишь?  Что  тут  делаешь?  Как  прошел
охрану? Жить надоело? Кто тебя послал? Ну?
     Мужичок моргал на меня слезящимися - ага, уже слезятся  -  гляделками
из-под потного, под шапкой, лба.
     - Ты...
     - Откуда? Кто такой?
     - Да откуда... да здешний...
     - Что ты мне тут крутишь? - заорал я. - Была в этой переплюйке  рыба,
да, была! И форель была! Но двадцать лет назад! Я  сам  здешний,  вон,  из
Ржавино, мы сюда с пацанами удить бегали. Но четверть века назад! А сейчас
тут нет ничего! Тут бактерий нет, а он мне - рыбу распугаешь!..
     Ему вдруг показалось ужасно обидным не само по себе, что  я  на  него
ору, а  то,  что  не  собираюсь  ни  на  вот  столько  верить  -  и  какой
здравомыслящий человек поверил бы? - его небылицам. Он принялся надуваться
и подпрыгивать от злости.
     - Да ты... Да я те за такие слова!.. Мне! Не веришь! Я когда  брехал?
Я про рыбалку когда брехал? Я их  -  одна  к  одной,  ни  разу  пустым  не
приходил. Места, знаешь, какие знаю? А ты - отку-да! не-ту! Я  это  место,
может, два месяца искал!..
     Вот так оно и бывает, подумал я обреченно. Два месяца в тройном поясе
кордонов дырка, и всем хоть бы хны.
     - Я, по-твоему, дурной? - продолжал разоряться мужичок. - Я не  вижу,
чего вы тут сотворили? С землей-то чего сотворили?  И  все  видят,  и  все
знают, так-то!..
     - Слышь, мужик. Я устал. Не звони. Сейчас полетим с тобой, там  будем
говорить. Погоди, слышь...
     - Я чего, тут рыбу что ль беру? - бушевал он. Зацепилось за слух, как
он сделал ударение на "тут". - Бакте-рии не живут.  Да  тут  только  такие
бактерии, как вы, и живут. Места знать надо, понял?  Места!  А  тут  место
особенное, понял? Особенное...
     Пять минут осталось. Я спросил, чтобы что-то сказать:
     - Чего ж в нем такого особенного?
     - А того ж. - Мужичок выплюнул скуренную сигаретку, глянул в  сторону
удилища,  шмыгнул  носом.  Пыл  его  улетучивался  на  глазах.  Закашлялся
нутряно. Я не обратил внимания. Ему уже ничем не поможешь, и мне стало все
равно.
     - Того, - нехотя продолжил он, - что не из этого вот, понятно,  говна
я таких красавиц натягал. Из речки нормальной, чистой. Ну,  что  на  месте
этой канавы была. Как раз, - прищурился, - годов двадцать  тому  с  гаком.
Теперь-то уж, ясно, все загадили,  паскудники...  Во,  такие,  как  ты,  и
загадили. А  тогда  верно,  водилась.  Тут,  понимаешь,  хитрая  штука,  -
рассказывая свои секреты, мужичок  приосанился,  -  закидываю-то  я  вроде
сюда, а наживка, она как раз за двадцать-то с лишним лет  и  упадает.  Как
его... временной прокол, во.
     - Чего-чего? - сказал я.
     - И рыба чистая, сладкая, ты ж помнить должен, если здешний. Потом ее
обмыть, конечно, а так... Понимаешь?
     Я понимал. Клиника полная.  Или,  наверное,  начал,  что  называется,
косить. Понял, на-дурь меня не взять, и поехало. Мне пришло в голову,  что
в  конце  концов  можно  плюнуть  на   то,   что   весь   мною   затеянный
образцово-показательный демарш  -  теперь  окончательно  ясно  -  с  таким
треском провалился. Зато я сегодня  набрал  столько  материалу  -  полгода
хватит комиссиям разгребать. Что ни говорите, а личная инспекция - великое
дело.
     - Мне  человек  один  рассказал,  -  бормотал,  все  больше  путаясь,
мужичок, - мол, всякой тут дряни столько скопилось, что не только в,  эта,
в пространстве, но и в, эта, во  времени  начались  всякие  штучки-дрючки.
Возмущается оно, время, говорил. Ученый человек, все мне растолковал,  чем
больше, говорил, дряни, тем сильней  возмущения,  только,  говорит,  место
надо найти, а уж насчет места найти, это  я  всегда.  Ну,  и  леску,  там,
наживку, иль прикор