оуничтожение.

    Председатель  остановил  тяжелый  взгляд на группе ученых. Словно ожидая
    этого сигнала, со скамьи поднялся Философ.

    -  В  ваших  рассуждениях,  Ниридобио,  как мне показалось, присутствует
    одно  противоречие:  если  вы,  как утверждаете, являетесь нам подобным,
    мне  непонятно,  почему, изучая общества себе подобных, вы именуете себя
    зоологом. Чем в данном случае вы отличаетесь от моего коллеги Социолога?

    -  Тем же, чем живая клетка тела человека, построившего пруд, отличается
    от   живущей  в  этом  пруду  амебы,  полной  решимости  определить  его
    периметр.  Совокупность  амеб  представляет  собой хаос, совокупность же
    клеток означает разум. А разум, изучающий амеб, согласитесь - не социолог.

    -  Совокупность,  возможно...  Но  не  вы  как  единица! Клетка не может
    утверждать, что она - человек.

    -  Клетка  -  нет,  но человек, имея ее в виду, вправе заявить: "Это я"!
    Ведь  человеческая клетка движима разумом, в то время как движение амебы
    -   лишь  реакция  на  внешнее  раздражение.  Если  вы  целенаправленное
    действие  приписываете  человеческому разуму, будьте любезны согласиться
    и  с  тем,  что  этому  действию будет подчиняться любая точка его тела.
    Кстати,  я  не  даром  упомянул о желании амебы измерить периметр пруда.
    Эта  аналогия,  предполагающая  наличие  у  нее  разума,  еще  в большей
    степени  иллюстрирует  то,  чем  я  отличаюсь  от  вашего  коллеги.  Мое
    общество  надразумно.  Мы - единая структура разумных "клеток", которые,
    хотя  внешне  и  подобны вам, не мыслят себя вне единства. Мы надразумны
    и,  следовательно,  имеем основание объективно судить о низших обществах
    разрозненных индивидуумов.

    -  Вы настаиваете на том, что наше общество не является связной системой
    индивидуумов.   Сравниваете   наше   развитие  с  хаотическим  движением
    простейших...  Но  так  ли это? Разве у нас отсутствует система законов,
    прав и обязанностей, гражданской ответственности, морали в конце концов?

    -  Моя  картинка  с прудом имела целью лишь доходчивую иллюстрацию. Суть
    же  эволюции заключается в поисках идеальной структуры. Вы и сами можете
    проследить  эту  немудреную  цепочку: разве появление той же самой живой
    клетки  не  явилось  результатом  идеальной структуры атомов? И вслед за
    этим  -  рождение  нового  качества:  живой  материи. На этом природа не
    останавливается.   Те  же  поиски  идеальной  структуры,  но  уже  новых
    кирпичиков  мироздания.  Какие только немыслимые комбинации не возникали
    на   этом   пути!   Неприспособленные  отмирали  сами  собой.  Но  финал
    оправдывал   издержки:   эволюция  нащупала  новую  идеальную  модель  -
    человеческий  мозг,  внеся  в  природу новое качество - разумное начало.
    Мыслящие   существа   продолжают   тот  же  извечный  поиск  совершенной
    структуры:  первобытные  общины,  племена, государства, федерации... Это
    пока   то,   что   доступно  вашему  наблюдению.  Далее  -  межпланетные
    ассоциации,  галактические  союзы.  Финал  -  и это далеко не финал - их
    идеальное  сообщество: мир надразумного. Вам его не охватить и тем более
    не  оценить.  Амеба не в состоянии поприветствовать человека, присевшего
    отдохнуть у пруда.

    Зал  загудел, словно каждому из присутствующих всунули в рот по дудочке.
    Впрочем,  часть  собравшихся  не имела понятия, что такое амеба и о чем,
    собственно, идет речь. Философ побледнел.

    -  Я так понял, что вы даже не инопланетянин... Вы, что, сосуществуете с
    нами?

    - Не более чем вы, сосуществующие с флорой и фауной.

    - Которая частично поступает к нам в пищу?!

    - Вопрос не стоит так... Вы, как бы это сказать... Ядовиты, что ли...

    - Кто это ядовит?! - выдавил из своей дудочки Председатель.

    -   Структура   вашего   общества   нестабильна,  -  спокойно  продолжал
    Ниридобио,  -  нарушены  связи, ядро теряет опору... Вы уничтожаете себя
    изнутри и весьма преуспели в этом.

    -  Но  мой Бог! - Философ всплеснул обеими руками. - Если вы надразумны,
    так вмешайтесь же, черт возьми!

    - Молчать! - рявкнул Председатель.

    -  Ампутация  всегда  болезненна, - пожал плечами Ниридобио. - Да и мы -
    не   боги,  исход  может  оказаться  тем  же:  летальным.  Я  не  рискую
    прописывать рецепты - это может лишь приблизить конец.

    -  Послушайте,  Философ,  -  сказал Председатель, - если вы сейчас же не
    прекратите  пороть  отсебятину,  попирая известные вам устои, я лишу вас
    слова... - затем, выдержав паузу, добавил, - и навсегда.

    -  Хорошо,  хорошо,  -  согласился  Философ,  озираясь на онемевший зал.
    Потом, поежившись, вновь обратился к Ниридобио:

    -  Но  человеческая  клетка,  извините,  безлика.  В  отличие  от амебы.
    Преимущество  последней  -  свобода  движения,  тогда  как удел первой -
    жесткость  структуры. По-вашему, что, категория "свободы" является менее
    прогрессивной, нежели, пусть абстрактные, но "узы"?

    Председатель  ликовал  и  готов был простить Философу его дерзость. Хотя
    он  и  не  понял  в деталях суть возражения, но своим прямолинейным умом
    постиг,  что  обвиняемому  -  а  иначе  он  себе  не  мыслил Ниридобио -
    предъявлялся  почти что приговор: его мир отрицал свободу, тогда как мир
    Председателя отрицал узы.

    -  Браво! - рассмеялся Ниридобио. - По-вашему, телу человека и его мозгу
    следовало бы рассыпаться во имя провозглашаемой вами свободы?

    Философ казался сконфуженным.

    - Я не это имел в виду...

    - А что?

    - Вероятно, лишь категории...

    - Которыми мыслит ваш Председатель?

    - А что, может быть, я мыслю как-то не так? - оскалился упомянутый.

    -  Бог с вами, как мыслите, так и мыслите. А мне, извините, претит, что,
    возможно,  умнейший  среди здесь собравшихся вынужден лгать самому себе,
    защищая упомянутые вами бредовые устои.

    -   Вот  что,  Ниридобио,  -  Председатель  нажал  на  одну  из  клавиш,
    расположенных  на пюпитре, перед которым он сидел, и в считанные секунды
    ступени,   рассекающие   зал   на   рваные   лоскуты,   были   заполнены
    автоматчиками,  -  вот  что, милейший, не слишком ли много вы позволяете
    себе в чуждом вам мире?

    -  Ну,  это  просто  смешно.  Председатель: по-вашему, если я решительно
    раздвигаю заросли осоки, я многое позволяю себе в "чуждом мне мире"?

    - А если эта осока обеспечит вам тюремный паек?!

    -  Думаю,  я  вас  правильно  понял,  вы  собираетесь заключить меня под
    стражу.  Но  вы,  очевидно,  забыли,  что  я  неподвластен  ни  вам,  ни
    окружающей  вас  паутине.  Если  я  и  был  кроток в ходе следствия, то,
    поверьте,  лишь потому, что был в нем заинтересован. Теперь слушайте: ни
    изощреннейшие  пытки,  ни  коварная  пуля,  выпущенная в мой висок из-за
    угла,   не   достигнут   цели.   Имейте   в   виду:   я   не   одиночка,
    противопоставивший  себя  вашему  миру.  За этим собранием наблюдает все
    наше  сообщество.  И  мы,  я  повторяю, мы вольны решать его исход. Путь
    первый:  уничтожить  вас  в  считанные миллисекунды. Путь второй: владея
    тайнами  пространства  и  времени, поиграть с вами в кошки-мышки. Что вы
    предпочитаете?

    -   Я   предпочитаю   не  связываться  с  вами,  Ниридобио,  -  рассудил
    Председатель,  нервно  поигрывая  клавишами  пюпитра,  -  надеюсь, мы не
    наскучили вам своим присутствием?

    - Как? Разве вы откажете себе в удовольствии задержать меня?

    -  А  зачем  вас? - усмехнулся Председатель и, обращаясь к автоматчикам,
    коротко приказал:

    - Взять Философа!

    "Химия и жизнь", 1991, ‘ 10.





















    Сергей Булыга

    Глаголь Добро

    (СЛЫШНО НА МАСЛЕНИЦУ ОТ БЛАЖЕННОГО ЮРЪЯ)




    В  былые  времена  по  нашим палестинам один лекарь ходил. А может, и не
    лекарь  даже, а просто знахарь, шептун или совсем ведьмак какой. Времена
    были  темные, непросвещенные; одни люди в нечистую силу верили, другие в
    нее  превращались  и  творили  безобразия.  Но потом времена изменились,
    просветились,  и  колдовство само собой перевелось. А тогда... тот самый
    лекарь  почитался  наипервым  ведьмаком.  Но  он  был не опасный, а даже
    полезный,   потому   что   свое   дело   крепко  знал  и  характер  имел
    примирительный.  Если,  скажем,  на  кого  мутный  глаз навели или спина
    отнялась,  если  змея  укусила  или  же  просто хозяйка заела - он такую
    болезнь  в  одночасье  лечил. Но это, правда, многие умели. А он, лекарь
    наш,  и  бессловесную  тварь ублажал. Вот перестанет наседка нестись, он
    ей  кукиш  покажет  -  здорова  кура!  А если кабанчику ухо почешет, так
    потом  того зверя семерым не поднять. Или, скажем, девку замуж не берут,
    он  против  ветра плюнет, свистнет - и женихи в ворота ломятся, отбоя от
    них нет.

    Так  что,  сами  понимаете,  такому  лекарю  кругом почет и уважение. Но
    интерес к нему не в том, а в другом - в том, какие он речи водил...

    Э.  да  я вот что забыл! Было ему примерно... Да кто его знает - ведьмак
    есть  ведьмак!  Весь чернявый такой, как цыганская ночь. Мы его Шпаком^*
    прозвали - Шпак да Шпак. И он не обижался.

    -  Да,-говорил,-  я  Шпак,  я  птица перелетная. Сегодня здесь, а завтра
    руками взмахну и улечу я в теплые заветные края.

    Но не улетал пока, медлил.

    И  вот, бывало, придет и возьмется лечить. Расспросит, что да где болит,
    книгу  из  торбы  достанет,  раскроет, пошепчет и лечит. Мы его слабинку
    знали, и потому всегда интересуемся:

    - Что за книга такая? И правда ли, что в ней любые чудеса прописаны?

    Шпак тотчас обрадуется, про лечение забудет.

    - Правда, - говорит. Откроет и показывает:

    -  Вот  видишь,  -  говорит, - будто кто стоймя стоит, язык высунул? Эта
    буква  "глаголь"  называется. А эта, что на дом похожа, эта "добро". Они
    и  есть  главные  буквы,  от  них  все строится. А привез я эту книгу из
    теплых краев. Я ведь не здешний, я из страны Шамбалы приблудившись.

    И  тут  он всегда непременно замолчит, вроде бы как вспоминает. Тогда мы
    к нему:

    - А что это за страна такая?

    А он:

    - Сейчас покажу.

    Раскроет книгу и пошел чесать:

    - За Индейским царством, за Опоньским государством...

    И  навалит  такого, что за неделю потом не расчухаешь. В этой Шамбале ни
    зимы,  ни  лета,  а всегда жниво, всегда сенокос, всегда масленица и все
    разом.  Там  лаптей  никто не плетет, лапти сами на деревьях растут. Там
    молочные  реки,  там  сметанные  моря,  там водка в колодцах. И бабы все
    ядреные и незамужние.

    Вздыхают мужики, а Шпак дальше городит:

    -  Там  мужики степенные, работящие, малопьющие, все на гармониях играть
    мастера. И плешивых нет; все сплошь кудрявые и обходительные.

    Бабы слушают, рты разинули.

    - Еще, еще! - просят.

    Да  могли  б  и  не просить, теперь Шпака и так до утра не остановишь. И
    заливает  он  про  луга  заливные,  про  леса  земляничные,  про  дороги
    пуховые, про пороги парчовые...

    У него спросят:

    -  А кабы нас туда, так взяли бы? Или там все кругом занято? Небось, как
    мухами усижено!

    Смеется Шпак:

    - Так у той Шамбалы конца и края нет. Там где ни станешь, везде середина!

    Тут у него давай просить:

    - Дай подержаться!

    Даст.  Листаем  книжечку,  а там буковки ровными рядочками. И простые, и
    мудреные,  и  с  заковыками.  И  такие  все  разные, и так много их - ну
    точно,  как  мы  сами,  люди непохожие, на земле вперемешку рассыпаны. И
    вот она, жизнь: рядом, открытая, а такая вся непонятная!

    Отдадим  книжечку,  он  ее  тотчас рукавом утрет, в торбу спрячет, шапку
    наденет - и в двери.

    А  за леченье он ничего не брал. Ну, поест, ну, поспит, ну, одежду новую
    -  не  откажется.  Если,  конечно,  старая на плечах не держится. А чтоб
    остаться там, корень пустить - тут ни в какую.

    - Я, - говорит, - Шпак, птица перелетная; мне летать на роду написано.

    И уж в какие сытые дома ни приглашали, все равно откажется.

    Говорят ему:

    -   Куда   ты  идешь,  босоногий?  Зима  на  дворе,  дороги  заметенные.
    Оставайся,  живи,  мы  тебе  в  красном  углу  постелим, мы тебя за отца
    родного  почитать  будем.  Да  и  хворым и убогим такое удобней - всегда
    знать будут, где ты обретаешься.

    - Нет, - говорит, - не могу, не взыщите.

    И  так  он посмотрит, и так улыбнется, что никакой обиды, никакой досады
    не оставит.

    И - в двери...

    Ему что? Он взял да ушел. А нам каково? Смущается народ.

    И  вот помаленьку-полегоньку стали Шпака все чаще к себе призывать. И не
    столько  через хворь, сколько через интерес. Призовут и пристанут: читай
    да читай! А он никогда никому не откажет; сядет, книжку раскроет, читает...

    Что-де  в  той  Шамбале  из-под земли кругом криницы бьют. И кто в такой
    кринице  умылся,  тот умом просветлел, грамоту уразумел; слепой прозрел,
    рябой  очистился, подневольный... только там подневольных нет, там такое
    слово и не слыхано.

    Нравится  людишкам  Шпакова книжка, они Шамбалу к своему житью примеряют
    -  непорядок  получается.  Обидно,  прямо  скажем, непорядок. Ну чем они
    хуже  других?  Ничем!  Вначале  об этом на печках шептали, а после вслух
    заговорили. Везде, где попало. И на Шпака кивают - видал человек!

    Ну,  а тот - хоть бы что. Ходит, лечит, читает. А не спросишь про книжку
    -  не  надо.  Но  так  это  он  сегодня промолчал, а вчера ведь читал! С
    выражением.

    И  вот  за  это  выражение, за черные глаза, за чинный нрав, а больше за
    то,  чего нам, мужикам, и вовек не понять, полюбила его Акулинья. А была
    та  Акулинья  до  того видна, умна и работяща, что, как говорится, нигде
    не  сказать  и  ничем  не  описать - все равно не поверят. Женихи за ней
    табунами ходили, а она за Шпака уцепилась. Проходу не дает, все просится:

    - Возьми меня замуж! Возьми, говорю!

    Вот  до  чего  она  ум потеряла! И это в те времена, когда до этого дела
    великая строгость была... Только ей все равно! Уцепилась и не отстает.

    - Возьми! Возьми! - кричит.

    Шпак  и  так.  Шпак и этак. Я, мол, гол, неимущ, бродящ, неработящ... Не
    отступается! Тогда признался он:

    -  Люба  ты  мне,  ох  как  люба!  Но  не  могу я. У меня в Шамбале есть
    супруга, при ней трое деток. Как же им без меня?

    Тогда Акулинья:

    -   А  ты  просто  возьми,  и  без  замужа.  Я  за  тобою  ходить  буду,
    досматривать,  от  холода  скрывать,  от голода кормить. Мне моя девичья
    честь ни к чему не нужна, мне бы только с тобой, а иначе помру.

    Подумал Шпак и отвечает:

    - Ладно, подожди маленько.

    А  дело  было  на  околице.  Акулинья  села  ждать, а Шпак к ее родителю
    зашел. Там четверть выпили, поговорили, потом Шпак вышел и сказал:

    - А у тебя сваты сидят. От Рюхи Гладкого, - и внимательно так посмотрел.

    Акулинья  глаза закатила, упала... а после румянец на обе щеки набежал -
    и очнулась.

    - Спасибо, - сказала, - спасибо, - поднялась и ушла припеваючи.

    А  через  две  недели  свадьбу  сгуляли.  Жених  с  невестой  счастливы,
    целуются,  а гости Шпака прославляют, тот чинно восхваленья принимает. А
    потом в первый раз отказался он книжку читать - за шапку и в дверь.

    Отошел подальше, в лопухи упал, две ночи пролежал.

    Акулинье  про  то не сказали, а бабы ходили. Придут, постоят, платочками
    утрутся,  молочка ему оставят, хлеба... Он ничего не брал. Лежал, молчал
    и головы не поднимал.

    Потом ушел. Решили - насовсем.

    Нет,  появился!  Ходит,  лечит и книжку читает. И улыбается даже, только
    вот как-то... не скажу, чтоб очень весело.

    И  тут  прослышали  про  лекаря  такие,  которым  это  вовсе  ни к чему.
    Прослышали  и  принялись  ловить. Да только за него весь простой народец
    заступается: укрывает, упреждает...

    Одного  раза  упредить не успели. Взяли Шпака, в холодную замкнули, дали
    знать  в  губернию. Чтоб оттуда, значит, приехали, справедливо осудили и
    повесили.

    Шпак два дня сидел, губернию дожидался, а потом и говорит:

    - Дозвольте хоть воды напиться!

    Дозволили.  А он в ковш сиганул и как и не было. Вот до чего ловкий был!
    Теперь таких не сыщешь, измельчал народ.

    А  из губернии тем временем приехали, узнали, что да как, смикитили - не
    по  зубам! Но разве кто в таком признается? И объявили за Шпакову голову
    награду  в  три  тыщи  ассигнаций, две коровы и один теленок, по столбам
    указ  развесили, а сами на удачу не надеются. Но, главное, дело сделано.
    С них ведь тоже ихнее начальство будет спрашивать!

    Однако   высшему  начальству  такие  меры  показались  слабыми.  Наслали
    солдат,  инвалидную  команду с вахмистром. А что команда сделает? В него
    стреляют,  а  он  пули  выплевывает. Его саблей рубить - сабля ломается.
    Заговоренный был, в Шамбале такое запросто.

    Шамбала, Шамбала! Совсем на той Шамбале ум потеряли. Спят и видят. А Шпак...

    Ему  кругом  беспримерное  уважение, несказанный почет. Шпака от деревни
    до деревни на руках носят, в рот ему заглядывают, мух от него отгоняют.

    А только Шпак Шпаком и остался.

    -  Мне  почет,  - говорит, - ни к чему, вы Шамбалу благодарите. Я же как
    лекарем был, так лекарем и буду.

    И  точно:  ходит  в  худом  армячишке,  в дырявых лаптишках; лишние зубы
    вырывает, недостающие ноги пришивает, мозги вправляет, языки подстригает...

    А  народ  тем  временем прежних кумиров из красных углов повыносил и над
    каждым  порогом,  над  каждым  окном  столярные  плотники  знаки  режут:
    Глаголь  и  Добро - переплетенные, с вензелями, с кренделями. Шпак такое
    увидал и осерчал.

    Говорит:

    -  Предрассудки,  язычество!  Вы бы лучше детишек ко мне привели, я б их
    грамоте выучил.

    Но  старики  отдавать  ребятню  запретили.  Откуда  же  отрокам мудрость
    познать, коли они, седовласые, многажды в книгу глядели и ничего не узрели?!

    И  тут  слух:  губернаторша  при смерти! Помирает, и все тут. Губернские
    лекари  с  ног посбивались; все лекарства, все отвары испытали - ни жива
    и  ни  мертва.  Ну  хоть  бы  куда-нибудь стронулась, так нет - застряла
    промеж бытием и забвением.

    Узнав такое дело. Шпак заволновался, говорит:

    -  Очень редкая болезнь, мне это крайне любопытно! - и шапку в охапку...
    Остановили его знающие люди:

    - Остерегись!

    Остерегся. Шапку снял, не пошел.

    А  губернатор бился, бился - не супруг и не вдовец. Пятьдесят шесть дней
    крепился,  а потом возрыдал, ударил себя в грудь по орденам и заперся на
    ключ. В секретном кабинете. Там еще три дня из угла в угол ходил... и затих.

    Потом как бухнулся в ноги пред царским портретом, взмолил:

    - Царь-государь! Позволь верному рабу твоему на три дня присяге изменить!

    Царь - портрет, значит - молчит. Тогда губернатор с другого конца:

    - А нельзя, так скажи, запрети! Не томи.

    И  опять промолчал государь. Тогда губернатор, осмелев, верного человека
    призвал,   обсказал,   все   как   есть,  поклялся  клятвенно.  Назавтра
    возвратился  верный  человек.  И  Шпак  при  нем. Тайным ходом прошли, к
    больной  подступили.  И  губернатор  там  же. Как он Шпака увидел, так в
    ноги и кинулся, заплатанные валенки обнял и взмолился:

    - Любезный, спаси! Хоть туда, хоть сюда посодействуй!

    - Я, - отвечает Шпак, - могу тольк