взглянул на часы,
    возвещающие,  что  можно  сбросить  с  себя  бремя  трудов  и  предаться
    вечерней  праздности,  потом на стол, на котором, как и вчера, как и год
    назад  корчились,  рыдали,  выли сотни писем от несчастных читателей его
    газеты,  и  спросил  себя,  ощутив,  как  обмерло сердце "А почему бы не
    сегодня? Да, да, сегодня! Непременно сегодня!"

    Подумал  -  и  обрадовался,  и испугался разом, но вовремя одернул себя.
    Главное  сейчас  -  чтобы  никто  ничего  не заподозрил, не задержал, не
    начал завидовать и хватать за полы пиджака...

    Панаев  немного  посидел,  возвращая  на  лицо  обычное выражение скуки.
    Потом   медленно   встал,   вышел  из  комнаты  и  подчеркнуто  неспешно
    направился к выходу.

    И  все  же,  встречая  по  пути  сослуживцев,  он  не  мог удержаться от
    предательских   -   прощальных,   сожалеющих,   радостных   мстительных,
    торжествующих  - взглядов. "Ах, бедные вы мои. Я уйду, а вы останетесь -
    со  своими  надоевшими  из-за  их  нескончаемости  бедами,  с  никому не
    нужными  жизнями, с детьми, будущее которых окажется еще страшнее вашего
    постылого  настоящего.  Но  кто вам мешает перестаньте стонать и уходите
    тоже!  - Вздор, вы никуда не уйдете. И даже желания такого не возникнет.
    Потому  что  вы глупо убеждены кроме этого, другого времени нет. Спорить
    не стану. Прощайте!"

    И  показав напоследок язык золотой на черном надписи "Главный редактор",
    Панаев с облегчением выскочил на вечернюю улицу.

    В  двух  шагах  от  дверей  редакции покачивалась пьяная женщина и, ни к
    кому персонально не обращаясь, уныло ругалась матом.

    Увидев Панаева, она с трудом выговорила:

    - Эй, иди сюда! Ну иди, что скажу. Выручи, ты... Что? Ах, ты жмот! Выручи!.

    Панаев  содрогнулся,  внутри  все  опять  затрястось, заорало - "Бежать!
    Сегодня,  сегодня,  непременно  сегодня!"  и, провожаемый лютой руганью,
    ускорил шаги.

    А  дальше  через  квартал  стоял, опершись на стену и поливая ее рвотой,
    майор  с  выпученными в муке глазами, а еще дальше кого-то били - Панаев
    шагал  все  быстрее, быстрее, потом побежал, обгоняя напуганных темнотой
    прохожих, и бежал уже до самого дома.

    На  его  счастье в квартире никого не было: ни хозяйки Варвары Петровны,
    которую   обижала  судьба  и  неблагодарные  взрослые  дети,  ни  других
    квартирантов  -  веселого  слесаря  Коли  и  его  молодой,  на удивление
    большегрудой жены Лены.

    Он  наскоро  поел  и  закрылся  в  своей  комнате. Оттягивая решительный
    момент,  повел расслабленным взглядом по книжным полкам. После недолгого
    раздумья  достал  "Вестник  Европы"  за  июль  1890 года, лег на диван и
    погрузился     в     медлительные,     многословные     рассуждения    о
    земско-статистических   работах,   в   споры   по  поводу  крестьянского
    налогообложения,  а  затем  перешел  к  иностранному  отделу,  где  были
    приведены   официальные   мотивы   уступки   Гельголанда  и  обсуждались
    последствия англогерманского соглашения.

    Отступило  всегдашнее  напряжение  души.  Сложности  столетней  давности
    представлялись  пустячными  в  сравнении  с  современными.  Дискуссии  о
    классицизме  в  гимназиях забавляли, и даже хлебный недород в нескольких
    губерниях не пугал - Панаев знал, что после случались вещи и похуже.

    А  когда  устали глаза, он потянулся за альбомом со странными открытками
    (других  у  него  теперь  не  было,  равно  как  и  книг, изданных после
    революции)   и   в   тысячный  раз  принялся  разглядывать  впоследствии
    изрубленную  на  дрова  обстановку  имений,  в  которых еще собирались к
    завтраку  живые  люди,  а  не ходили торопливые посетители краеведческих
    музеев,  перелистал  виды  Нижегородской  ярмарки,  еще раз всмотрелся в
    лица обитателей неспешного, крепкого, казалось, на веки сколоченного мира.

    Дневная  ненависть  исчезла.  Но,  как всегда, стало до слез обидно, что
    этой  далекой  цивилизации,  более далекой, чем молодость пирамид, нет -
    остались только эти жалкие пожелтевшие копии.

    Дмитрий  Васильевич понимал, что идеализирует, приукрашивает полузабытое
    время.  Но  все  равно  идеализировал и приукрашивал - лишь в нем он мог
    укрыться   от   кошмара  реальности,  от  мира,  который  перекрещивался
    пулеметными  лентами  очередей,  мира, взрывающегося вспышками звериного
    насилия,  после  которых  убийцы  с недоумением смотрят на изуродованные
    трупы  их  случайных  жертв, мира мутного невежества тех, кого из ничего
    когда-то решили сделать всем.

    "Но  хватит,  хватит  об этом! - встрепенулся Панаев. - Если опять начну
    ненавидеть,  ничего  не  выйдет.  Да  и  сколько  можно  тянуть,  что за
    малодушие. Пора, пора!"

    Он  поставил  книги  на  место,  надел  костюм,  одолженный  у знакомого
    актера,   без   сожаления   оглядел   свою  комнату  (десять  квадратов,
    продавленный  хозяйский диван, стол из комиссионки), присел на дорожку -
    и  ушел  в  тринацатый  год... ...Дмитрий Васильевич сидел на скамейке в
    городском  парке.  За ажурной чугунной оградой ходили чистые мужики. Они
    ласково  улыбались  друг  другу  и детям в матроссках, которых вывели на
    прогулку  толстенькие  и  тоже  ласковые  бонны. Цокали копытами лошади.
    Непривычно  пахло  навозом.  Панаев  поморщился  - неприятный и ненужный
    здесь запах исчез.

    Скрытый  деревьями,  играл  духовой  оркестр,  и невидимый капельмейстер
    старательно  распределял его звуки - так, чтобы ни один уголок обширного
    парка не остался без музыки.

    Панаев  сидел на скамейке и читал роман Золя. Впрочем, не столько читал,
    сколько водил по сторонам радостно-удивленными глазами.

    По  аллеям  гуляли дамы в белых и бледно-желтых платьях и заслонялись от
    неяркого  солнца  маленькими зонтиками. Руки их были в тюлевых перчатках
    без  пальцев,  черепаховые  заколки  на  прическах  сверкали  огромными,
    наверное, поддельными бриллиантами.

    Дамы  гуляли  не  одни.  Их  сопровождали  усатые мужчины в котелках и с
    тростями.  Глаза  фланирующих  были  спокойны,  безразличны  к встречным
    парам  и  музыке.  Но  и котелки, и огромные, по старинной моде, дамские
    шляпы чуть покачивались в такт вальсу "На сопках Маньчжурии".

    "Интересно,  -  некстати подумал Панаев, - а ведь никто не написал вальс
    или,  скажем,  марш  "В  Мозырских  болотах". Не хватило времени? Или не
    было желания?

    Но  подумалось  о  скорой  войне  отстраненно,  как и подобает думать об
    исторических  событиях,  и  ненужная в этот блаженный час мысль пропала,
    не успев тяжестью лечь на душу.

    Высокая   тонкая   девушка   в  светло-зеленом  платье  искала  взглядом
    свободную скамейку. Поколебавшись, она приблизилась к нему:

    - Я не помешаю вам?

    Он молча покачал головой.

    Девушка   села,   вынула   из  ридикюля  небольшой  томик  и,  казалось,
    углубилась  в  чтение. А Панаев, наслаждаясь своей волшебной властью над
    временем,  подумал:  "Почему она выбрала именно эту скамейку? Вон, через
    две свободная. Или я этого захотел?"

    Забытый  Золя  скользнул  под ноги, в траву, а он, не скрываясь, смотрел
    на  ее  красивое,  значительное,  несмотря  на  молодость,  лицо,  такое
    похожее  на  лица  женщин  его  времени,  и  жалел  ее,  вспоминая,  что
    последует за этим вялым, томным летом.

    Она,  наверное,  бывала  в Париже - какие сомнения, конечно, бывала, - и
    видела  там беззаботных женщин, безупречных веселых мужчин - ах, как они
    будут  грубы  через  пять  лет!  И  кто  знает,  не придется ли ей снова
    вернуться   туда.   Но   уже   не   праздной  вояжеркой,  а  измученной,
    изверившейся  в поисках убежища и спокойствия консьержкой в забытом доме
    забытого квартала.

    - Сударь, вам нездоровится? - девушка с некоторой тревогой смотрела на него.

    - Почему вы так решили? - попытался улыбнуться Панаев.

    -  У  вас  глаза  больные...  И  лицо. Глаза у него не были больными, но
    Панаев  понимал,  что  в  этом никуда не торопящемся мире его врожденное
    беспокойство кажется уже болезнью.

    -  Нет... сударыня, - с трудом произнес он книжное слово. - Я совершенно
    здоров. Просто устал.

    - Устали? У вас тяжелая служба? - полюбопытствовала соседка.

    -  Я  литератор.  Человек  свободный  и  неслуживый,  -  отвечал Панаев,
    счастливый оттого, что она разговаривает с ним.

    -  Правда?  Я  никогда  не  видела живого писателя! - воскликнула она. -
    Вернее,  видела,  но  издалека - Сергея Городецкого. Вот, - она показала
    Панаеву название своей книжки - "Ива".

    Он улыбался. Все было прекрасно.

    - А вы тоже поэт?

    -  Не  дал  бог  таланта.  Я  пишу прозу. Совсем не поэтическую прозу, а
    скучную, сухую, как и вся наша жизнь.

    -  Вы  наговариваете и на себя, и на жизнь! - засмеялась девушка. - Хотя
    насчет  жизни  -  это  иногда бывает. Я, например, сейчас просто взяла и
    сбежала  из  дома.  К  отцу  пришли,  и  во  всех комнатах одно и то же:
    албанский   вопрос,  Дума,  балканские  союзники,  Шидловский,  всеобщее
    избирательное право... - и как им не скучит!

    Она махнула рукой, а потом, чуть порозовев, спросила:

    - Простите, можно ли узнать ваше имя?

    - Да, конечно, - привстал он - Дмитрий Васильевич Панаев.

    - Уж не потомок ли вы тех самых Панаевых?

    -  Увы,  нет.  Однофамилец,  - сказал он, вспомнив портрет фатоватого, с
    вычурной бородкой Ивана Ивановича.

    - А где вас можно прочитать? - продолжала допытываться девушка.

    Панаев снова напряг память.

    - В "Ниве". Еще в "Русской мысли".

    -  В  "Ниве"?  - она улыбнулась. - Это там, где "Ревматизм побежден! Вас
    спасет уродонал Шателена!"

    Панаев немного обиделся.

    -  Я  имел  в  виду  литературное приложение, сударыня, - с достоинством
    заявил он.

    -  Простите,  бога ради. Я вовсе не хотела вас обидеть. Никуда не деться
    от  этого  дурацкого  объявления,  оно  слетает  с языка само собой. - И
    добавила  со  вздохом  сожаления:-  Но, признаться, я не встречала ваших
    произведений. Это потому, что я слишком мало читаю.

    -  Здесь  не  ваша  вина,  -  нашелся  Панаев.  -  Я только-только начал
    печататься в столицах, буквально полгода назад.

    -  Ну,  в  таком случае желаю вам прославиться! Да, совсем забыла. Ольга
    Ивановна Латышева. Учусь на курсах.

    Она  выжидательно посмотрела на Панаева. Он молчал. Тогда Ольга Ивановна
    добавила:

    - Да, мой отец - тот самый Латышев.

    Лицо Дмитрия Васильевича выразило непонимание.

    -  Как,  разве  вы  не  слышали  об  адвокате Латышеве? - уже возмущенно
    спросила Ольга Ивановна. - А последние газеты... Вы читали его речь "Бирже"?

    Он смущенно развел руками.

    -  Я  всего  лишь  месяц  в  столице...  И  газет  давно не читаю. Роман
    отнимает все время.

    Она прощающе улыбнулась.

    -  Вы странный. И говорите со странным акцентом. У вас такой вид, словно
    вы что-то позабыли и никак не можете вспомнить.

    - Вы правы! - удивился Панаев - Я и правда постоянно вспоминаю.

    - Что, если это не тайна?

    -  Видите  ли,  Ольга  Ивановна,  - лихорадочно соображая, что ответить,
    начал Дмитрий Васильевич.

    -  ...Сколько  раз я говорила: закрывайте стол! И не оставляйте крошек -
    хватит разводить тараканов! - близко завопила хозяйка.

    Дверь  в  комнату  распахнулась, в нос ударили кухонные запахи. Панаев с
    жалобным   стоном   кинулся  к  исчезающей  Ольге  Ивановне,  но  дорогу
    преградила яростно вопрошающая Варвара Петровна:

    -  Ну сколько, сколько раз говорить: не держите холодильник открытым! Он
    ведь разморозится, а у меня там мясо. Понимаете? Мясо!

    И  так было ужасно возвращение в мир, с которым он расстался навеки, что
    Панаев  вытолкал  оторопевшую  хозяйку  из  комнаты,  захлопнул дверь, а
    потом лег на диван лицом вниз и заплакал.

    И плакал всю ночь.

    Назавтра  Дмитрий  Васильевич,  сославшись  на нездоровье, отпросился со
    службы.  Заведующий  отделом  сурово  глянул  на  него, кивнул на завалы
    писем, но все же отпустил.

    ...Было  четыре  часа пополудни. Панаев направлялся домой, зная, что его
    квартира  находится  на четвертом этаже дома Кокорева, что ровно в шесть
    придет  прислуга  Глаша и начнет готовить ужин. А он пока ляжет на диван
    в  гостиной  -  хороший  кожаный диван, купленный им всего месяц назад у
    Берга  и  не потерявший потому еще прелести новизны - и будет обдумывать
    сюжет повести, которую он обещал "Синему журналу".

    Навстречу  шел  офицер  в  парадной  форме. Ярче золотых погон пылала на
    солнце  его  рыжая  бородка - "Наверное, конногвардеец, - решил Панаев -
    Граф Игнатьев писал, что бородки носили все офицеры этого полка".

    Приблизившись,  гвардеец  с  веселым превосходством посмотрел на Дмитрия
    Васильевича и произнес молодым звонким голосом:

    -  Здравствуйте, господин сочинитель! Давненько вас не было видно. Вы не
    захворали?

    Бог миловал, - легко отвечал Панаев - Были дела в провинции.

    -А,  ну-ну,  -  удовлетворился ответом гвардеец. - Так вы не пропадайте.
    Полина Андреевна уже спрашивала о вас. Честь имею.

    Панаев  приподнял  шляпу.  Офицер прикоснулся пальцами к фуражке и ушел,
    насвистывая "Марсельезу".

    "  ..В  выгоревшем  мундире,  в  полный рост на австрийские пулеметы " -
    Вздор! Что за глупость лезет в голову!

    Через   мгновение   опять   все  стало  замечательным.  Панаев  глубоко,
    прочувствованно  вздохнул  и  с  улыбкой  счастливого  человека  оглядел
    могучую фигуру городового, башней возвышающегося на углу.

    Тот,  обнаружив,  что  его  бесцеремонно разглядывают, сначала смутился,
    потом  хотел  оскорбиться, но поняв, что над ним не собираются смеяться,
    сам заулыбался в ответ.

    Тут,  за  широкими плечами городового, на другой стороне улицы мелькнула
    знакомая шляпка.

    - Ольга Ивановна! - крикнул он через стук экипажей - Подождите!

    Она  остановилась,  в недоумении начала оглядываться. Панаев крикнул еще
    раз, она заметила его, приветственно взмахнула рукой и...

    ...И тут Панаева толкнули.

    -  Куда прешь, мужик, глаза протри!- дружелюбно пробасил ему атлетически
    сложенный   молодой  человек  в  футболке  "Адидас"  с  невыспавшимся  и
    небритым лицом.

    -  Извините,  -  поспешно  сказал  Панаев и заторопился домой - на пятый
    этаж панельного скворечника, населенного жильцами и тараканами.

    Хозяйка  и квартиранты должны были прийти с минуты на минуту. Поэтому он
    не стал ужинать, а сразу закрылся в своей комнате.

    И вовремя. Ольга Ивановна уже сидела на прежнем месте.

    -  Я  ведь  говорила, что вы странный, - улыбнулась она ему, как старому
    знакомому. - Постоянно куда-то исчезаете.

    -  Я  не виноват. Обстоятельства, - развел руками Панаев. - Что до меня,
    то я век бы отсюда не уходил.

    -  Не  получится.  Видите,  какие  тучи? Надо подумать об укрытии. - Она
    засмеялась.  -  Давайте,  сходим в синема? Однако я не знаю, удобно ли с
    моей стороны - Вы так заняты.

    -  Чепуха,  -  сказал  Дмитрий  Васильевич.  -  Сегодня  у  меня  бездна
    свободного  времени.  Только я предлагаю оставить кино на следующий раз.
    Надеюсь, он будет, следующий раз?

    - Что вы предлагаете? - с ноткой удивления спросила она.

    - А! - Панаев покраснел. - Поужинаем где-нибудь, хорошо? Я зверски голоден.

    Они  вышли  из  парка  под  быстро  темнеющее  небо.  Немного  робея, он
    подозвал  извозчика.  Молодой  парень  с жидкой бородкой чмокнул губами,
    притопнул   сапогом   "бутылочкой"  ("  ...лошадь  ногу  поднимет  одну,
    поставит  на  землю опять..."), и лошадь нехотя пошла, втащив пролетку в
    густой поток конных и механических экипажей.

    Мимо   проехал  равнодушно  глядящий  перед  собой  Блок.  По  тротуару,
    расталкивая  прохожих,  быстро шел Маяковский - в желтой кофте и со злым
    надменным лицом.

    Невский  пестрил  рекламными  вывесками "Шоколад Сюшарь", "Требуйте мыло
    "Конекъ"  из  молока лилии!" "Лучший подарок къ праздникамъ "БЕЗРУПОРНЫЙ
    ГРАММОФОН",  "Коньяк  Шустова".  Это  было  так  необычно  для него, что
    Панаев перестал слышать что-то говорившую ему Ольгу Ивановну.

    Засветились  электрические  огни магазинов. Витрины дразнили изобилием -
    мощными  пирамидами  ананасов  и португальских апельсинов, изнывающими в
    жирной истоме балыками, яркими конфетными бонбоньерками.

    -  Господин,  купите  газету!  -  невесть  откуда  вынырнул мальчишка, и
    побежал  рядом,  ежесекундно  рискуя  попасть  под  колеса  пролетки.  -
    Пауанкаре  победил!  Франция  приняла закон о трехлетней военной службе!
    Депутат  Хвостов  выступил против нефтяных капиталистов! Сенсация! Левые
    и центристы поддерживают правых!

    -  Хорошо,  хорошо,  - Панаев протянул деньги. - Только прошу тебя. беги
    на тротуар. Неровен час...

    - Сами с усами! - заорал мальчишка и кинулся к другому экипажу.

    В  ресторане  было  малолюдно  и  тихо.  Официант  с кинематографическим
    пробором принес заказ. За окном разом почернело - и хлынул ливень.

    Они  выпили  по  бокалу "Теттенже" . Освобождаясь от скованности, Панаев
    стал  смелее озираться по сторонам и разглядывал дам в боа из страусиных
    перьев и восточных тюрбанах.

    -  Вам  нравятся  эти  фальшивые шехерезады? - недовольно спросила Ольга
    Ивановна.

    -  Мне  нравитесь  вы!  -  неожиданно  для себя выпалил Панаев. И. чтобы
    скрыть  свое  смущение, добавил: - Любопытство провинциала. Я никогда не
    видел аристократок.

    Ольга Ивановна рассмеялась.

    -  Где вы увидели аристократок? Боже, да вы в самом деле провинциал! Это
    заурядные  буржуа,  притом  безвкусно одетые. Аристократия собирается не
    здесь,  и  не в такой ранний час. Кстати, и мы не станем засиживаться. Я
    приглашаю  вас  на благотворительный вечер. Там будут все наши с курсов.
    Сбор пойдет в пользу социал-демократов.

    - Зачем это вам?

    -  Зачем?  -  удивилась  Ольга Ивановна - Вы еще спрашиваете! Будет петь
    Надя  Ильина  - голос красоты необыкновенной! И скажу по секрету - может
    быть, приедет сам Северянин!

    - Вы меня не поняли. Зачем в пользу социал-демократов?

    Ольга Ивановна пожала плечами.

    - Я не знаю. Все так решили. Да разве это важно?

    На  небольшую  сцену  вышел  высокий худой человек с набеленным лицом, в
    костюме  Пьеро. Публика зааплодировала. "Безноженьку!" - раздалось сразу
    несколько голосов.

    Пианист  опустил  руки на клавиатуру. Пьеро невидящим взором обвел зал и
    тихо   заговорил   -  запел.  Когда  он  дошел  до  "Боженька,  ласковый
    боженька...",   публика   зашмыгала   носами,  а  полная  дама  в  чалме
    истерически зарыдала.

    Панаев взглянул на Ольгу Ивановну В ее глазах тоже блестели слезы.

    -  Завидую  вам,  - сказал Дмитрий Васильевич. Вы даже не представляете,
    какая  вы  счастливая. Верьте мне. И еще. Скажите вы были когда-нибудь в
    Париже?

    -  В  прошлом  году,  - ответила Ольга Ивановна. - Он мне не понравился.
    Слишком  шумный,  слишком  бестолковый.  Что  до  меня, то я предпочитаю
    небольшие немецкие городки.

    Да-да, конечно, - вздохнул Панаев. - А я вот никогда...

    - Так что за беда, поезжайте! - легко произнесла Ольга Ивановна.

    -  Если бы это было так просто, - он опустил голову. - Но лучше не будем
    об этом...