- Где внутри? - спросил я.

    -  Внутри звука. Там, в глубине. - Он зажмурился, мечтательно улыбнулся,
    и снова его губы искривились. - Давай вместе. Разреши! Прошу.

    - Ты хочешь разложить звук по частоте? - уточнил я.

    -  Да,  да.  Это  очень  сложный звук. Не могу понять, как он сделан. То
    есть из каких простых звуков он состоит.

    - Думаешь, он сделан?

    - О! В этом я нисколько не сомневаюсь.

    - Почему?

    - Так. Я знаю звук. Я вижу каждый звук, чувствую на вкус.

    Он  смотрел  умоляюще,  и я не выдержал: сбросив пальто, пошел к шкафу и
    включил  рубильник.  Признаться,  меня  самого сильно заинтересовал весь
    этот бред.

    Клаускис  тотчас,  как  только вспыхнули лампочки, занялся своей схемой,
    предстоящими   испытаниями.  Покачиваясь,  встряхивая  головой,  бормоча
    что-то  на  родном  языке,  он  торопливо  соединял провода, ощупывал их
    вздрагивающими  пальцами,  словно  не  доверял глазам. Я стоял рядом. Он
    блестяще   разбирался  в  аппаратуре,  схема  была  собрана  без  единой
    бумажки.  Не  прошло  и  минуты,  как  мощные  динамики  ожили, раздался
    ровный,  несильный  шум,  который  на  языке  радистов называется фоном.
    Клаускис   быстро   "погасил"   его   несколькими  поворотами  рукояток.
    Сделалось  тихо,  но  тишина  эта была не безмятежной, какой она бывает,
    скажем,  в  зимнем  лесу или в глубоком подземелье, а напряженной, как в
    испытательном  зале высоковольтной аппаратуры перед ударом искусственной
    молнии.  Это  особое  состояние  тишины  объяснялось,  видимо,  тем, что
    динамики  все-таки  жили,  их  могучие  диффузоры  едва заметно колебали
    воздух, и эти колебания вызывали ощущение напряженности и тревоги.

    Клаускис  ждал,  когда  как  следует  прогреются  приборы. Теперь он был
    совершенно   спокойным.  Его  огромный  лоб  казался  круглым  и  белым,
    темно-русые  волосы гладко зачесаны назад. Я был знаком с ним лет десять
    и  любил  искренне,  как  доброго,  верного  друга.  Сейчас  же, не знаю
    почему, он показался мне чужим.

    Я  отвернулся  к  окну.  При первом взгляде оно показалось мне глубокого
    черного  тона,  но чем дольше я в него глядел, тем все более прозрачным,
    синеющим  становился  за  ним  мрак. Там, внизу, в двухстах метрах текла
    Ангара,  не  замерзающая  даже  в самые лютые морозы, - черная, быстрая,
    окутанная  густым  туманом.  Я  чувствовал,  что  в  этом  что-то  есть:
    материал,  основа  для выработки новых жизненных принципов, но мысль моя
    была перебита.

    Зазвучала  эта  адская  музыка.  От  первых же звуков меня передернуло -
    вахтер  довольно  точно  передал  ощущение:  затопорщилась кожа. К концу
    "сеанса",  кроме  отвращения  к  звукам,  я  почувствовал  раздражение и
    неприязнь лично к Янису Клаускису..

    Янис  перемотал  пленку, перестроил схему и снова включил магнитофон. Он
    торопился,   движения  его  были  быстрыми,  но  точными.  Лицо  бледно,
    неподвижно, сосредоточенно.

    Вдруг  взвыли  сто  сирен  на  разных звуковых частотах. Мне показалось,
    будто  я  заскользил  куда-то  вниз,  в  какую-то  пропасть.  Полет  был
    настолько  стремителен, а чувство безвозвратности падения было настолько
    острым,  что,  помню,  у  меня  вдруг потемнело в глазах и я застонал от
    ужаса.  Я  смотрел на Яниса, на его тонкую, как бы прозрачную шею, и мне
    казалось,  что  единственное  мое  спасение... Говорить об этом, честное
    слово,  противно,  но  не  умею  кривить душой, скауу: мне казалось, что
    единственное  мое  спасение  -  стиснуть  изо  всех  сил  его горло... Я
    приподнялся уже, но тут музыка оборвалась.

    Клаускис  сидел  с  закрытыми  глазами  и  белым,  искаженным лицом. Я с
    трудом  повернул  голову-за  окном  разливался  синий  зимний рассвет. С
    Ангары,  покачиваясь, клубами полз туман. Я хотел потормошить Клаускиса,
    но не мог поднять руки. Я просто сидел и тупо смотрел перед собой.

    Клаускис  застонал,  упав  грудью  на  стол,  потянулся  к  магнитофону,
    перемотал  пленку,  изменил  схему  и снова включил воспроизведение. Все
    внутри  меня  противилось  продолжению  эксперимента.  И  в  то же время
    что-то  тайное,  темное  жадно, нетерпеливо ожидало начала музыки. Я еще
    ближе придвинулся к Янису...

    Теперь   мне  показалось,  будто  меня  сразу  же,  грубо,  бесцеремонно
    зашвырнули  в какую-то узкую, бездонную щель и я, пролетев уйму времени,
    застрял  в  ней, как клин. Но и это ощущение было неточным: оказывается,
    я  не  остановился,  а, как мыло, вгонялся в щель все глубже и глубже, и
    этой  щели  не  было конца. И вдруг возле себя, буквально внутри стены я
    увидел  чье-то  расплющенное лицо и безумно ненавистное тонкое горло. Из
    последних  сил  я  дотянулся  до  него,  обхватил  слабыми,  негнущимися
    пальцами  и,  содрогаясь  от  невиданного  счастья, стал давить, давить,
    давить...

    Очнулся  я  на  полу.  Яркий  дневной  свет  слепил глаза. Раскалывалась
    голова,  ныло  все тело, и сосало под ложечкой, словно я не ел два часа.
    Прошло  еще  какое-то  время  -  сколько,  не  знаю,-Х прежде чем я смог
    приподняться  и  сесть. Янис Клаускис лежал неподвижно, раскинув руки со
    сжатыми  кулаками. Казалось, что он не дышит. Я дотянулся до него и стал
    щупать  пульс. Сердце работало едва-едва, с перебоями. Я подполз ближе и
    стал  делать ему массаж. Вскоре он очнулся. Слава богу, в кармане пальто
    нашлась  пачка печенья, и я малость подкрепился, иначе не знаю, сидел бы
    я сейчас перед вами...
                                 Глава вторая,
         рассказанная Ириной Кругликовой, супругой Виталия Кругликова,
                     врачом-терапевтом районной поликлиники

    Теперь  вы  понимаете,  что  это за человек - мой муж? Если бы не я, уже
    давно  наука  потеряла бы еще одного исследователя, потому что Кругликов
    не  смог  бы  пролезть  ни  через одну дверь. Я его спасаю, а говорят, я
    виновата:  дескать,  врач.  А  что  я  могу  сделать,  если у него такой
    зверский  аппетит?  Когда  он  голоден,  очень сильно волнуется, а когда
    волнуется,  то  еще  сильнее  хочет  есть.  По современным взглядам надо
    нагружать   организм   физической  нагрузкой,  уменьшать  нервную  и  не
    допускать  стрессов.  Лучшее  средство  для  закаливания - турпоходы. Он
    считает  это  "пунктиком", а я, как врач, заявляю: "пунктик" - это когда
    здоровый  мужик  весь  отпуск  валяется  на  тахте,  или в гамаке, или в
    шезлонге,  переживает  из-за каких-то жутких выдуманных историй и с утра
    до  ночи  жует,  жует,  жует.  Сто двадцать пять, говорит он, не предел.
    Верно.  Предел  -  это  когда мужик покатится, как шар, по дороге, а все
    будут  хохотать и показывать пальцем. Я за туризм! За походы, за рюкзак,
    греблю,  умеренную  пищу  и  закаливание.  А посему, когда случилась эта
    страшная  новогодняя история с Виталием и Янисом, я сразу сказала: "Вот,
    мои  дорогие,  чем кончаются ваши "пунктики". Летом пойдем в турпоход, в
    то  самое  место, и слушайте там "голос гор", сколько хотите". В отличие
    от  Виталия  я  не  бросаю слов на ветер, и в марте, когда Янис вышел из
    больницы  (три  месяца  провалялся  в нервной клинике), я собрала всех у
    нас  дома,  то  есть Виталия, Яниса и Зою, и сказала им: "Ну, милые мои,
    хотите  плачьте,  хотите смейтесь, а с завтрашнего дня извольте начинать
    тренировки.  Сбор  ровно  в  шесть  ноль-ноль.  Иметь  при  себе рюкзак,
    набитый  кирпичами,  штормовку,  турботинки,  альпинистский  шток. Будем
    ходить,  будем  лазать. Гор нет-полезем на деревья". Повякали, поворчали
    -  ничего, пришли как миленькие, ровно в шесть ноль-ноль явились господа
    с  рюкзачками  и  со  всем  прочим  снаряжением.  У  меня  не  больно-то
    покомплексируешь:  как  врежу  -  словесно,  разумеется, - так сразу все
    комплексы исчезнут.

    Март,  апрель,  май,  июнь  -  почти  четыре месяца гоняла я эту смешную
    гоп-команду.  Виталий похудел на два килограмма и сильно переживал из-за
    этого,  Янис,  наоборот,  поправился  на  два.  Зоя посвежела, загорела,
    перестала  чихать  и  хлюпать  носом.  Я истрепала свои последние нервы,
    стала  принимать  элениум и корвалол. Слава богу, нашего Сашеньку, сына,
    на  все  лето  взяла  к  себе  бабушка, а то бы не знаю, что я делала. В
    конце  июня  наступил  наконец-то  долгожданный  день,  когда  мы начали
    паковаться.  Я  заранее  составила  список,  выбрала самое необходимое с
    тем,  чтобы,  разделив  на  четверых,  можно было как-то передвигаться в
    сложных  условиях  горного  перехода.  И  как  всегда,  не  обошлось без
    Виталькиного  "пунктика".  Мы  с  ним запаковали оба рюкзака, получилось
    плотно,  во  по  весу  вполне  терпимо,  и я вышла в магазин за какой-то
    мелочью.  Когда  я  вернулась,  Виталий,  красный,  как  рак,  торопливо
    запихивал  в  свой рюкзак дополнительные брикеты с кашей, банки тушенки,
    сухари.  Его  рюкзак раздулся до громадных размеров, и казалось, вот-вот
    лопнет. Тут пришли Янис и Зоя - они тоже удивились, увидев рюкзак Виталия.

    - А ну-ка, проверим, удобно ли, - сказала я и подмигнула Янису и Зое.

    Втроем  мы  кое-как  подняли  рюкзак  и  подставили лямки нашему бедному
    обжоре.  Он  без  охоты влез в рюкзак, и мы отпустили эту глыбу. Виталий
    пошатнулся,  взмахнул  руками и под тяжестью рюкзака грохнулся на спину.
    Мы кое-как высвободили его и поставили на ноги.

    -  Ничего,  -  сказал он, - такой же вес на грудь - и все будет в норме.
    Просто несимметричная нагрузка.

    И  действительно,  как  мы  его  ни  уговаривали  не дурить, не вынул из
    своего  рюкзака  ни  единой  вещи,  а на грудь привесил авоську, набитую
    концентратами.  В  конце концов я махнула на него рукой - впереди поход,
    глухие  места,  магазинов  нет,  не  больно-то  пообжираешься. На всякий
    случай взяла побольше валерьянки.

    Не  буду рассказывать, с какими трудностями мы выбирались из города, как
    ни  один  таксист  не  хотел  брать  в  кабину  наш обоз (из-за Виталия,
    конечно,  и  его  безобразного  рюкзака),  как мы долго и мучительно шли
    пешком  через  весь  город,  поддерживая  с боков шатавшегося Виталия, у
    которого  вдруг  одна  нога  оказалась короче другой (никогда в жизни не
    было  такого!),  как  буквально  ползком  взобрались на борт теплохода и
    рухнули  на верхней палубе, чуть живые от изнеможения. Не стоит говорить
    также  и  о  том,  как  перегружались  в  порту  "Байкал" с теплохода на
    легендарный  "Комсомолец",  как  потом плыли мы двое с половиной суток и
    Виталия  невозможно  было выгнать из ресторана и буфета (когда закрывали
    ресторан,  он переходил в буфет, когда закрывали буфет, он возвращался в
    ресторан).  Наконец  мы  выгрузились  в  Усть-Баргузине,  и  это был наш
    первый  привал,  потому  что Виталий потребовал супа и каши на костре, и
    нам ничего не оставалось, как выполнить его просьбу.

    На  другое  утро  ровно  в шесть ноль-ноль я подняла всех звоном пустого
    котелка.  Проводник  с лошадью и собакой ждал нас у дороги. Все рюкзаки,
    кроме  моего,  мы  погрузили  на бедную лошадь-я несла свой рюкзак сама,
    потому что люблю физическую нагрузку.

    Два  дня  мы  шли  вдоль  берега Баргузина по узкой тропке, через глухую
    тайгу.  Нас  кусали  комары  и точила мошка. Больше всех страдал Виталий
    (за  счет  большей площади открытого для укусов тела). Мы все жалели его
    и старались подбодрить, как могли.

    На  третьи  сутки  пути  мы  вышли из лесу и, потрясенные, остановились.
    Перед  нами  расстилалась ровная, вся желтая от лютиков долина. Впереди,
    казалось,  в  нескольких  шагах вздымались горы. Они стояли перед нами и
    были  так  близко,  что  для  того,  чтобы  взглянуть  на их белоснежные
    вершины, приходилось задирать голову.

    Нас  вел  Василий Харитонович Мунконов, старый бурят, низенький, щуплый,
    с  веселыми глазами, в которых удивительно смешивались два его качества:
    добродушие  и  хитрость. За ним, мотая головой и взмахами хвоста отгоняя
    паутов,  вышагивал  приземистый  грязно-белый  конь по кличке Лоб-Саган,
    нагруженный  рюкзаками. Впереди, колыша траву, трусил лохматый пес Хара,
    что  по-бурятски  означало  "черный".  Мы четверо, вытянувшись цепочкой,
    шли друг за другом, отмахиваясь от комаров березовыми ветками.

    Начался  долгий,  мучительный  подъем.  Господи,  что  это были за муки!
    Бедная  лошадь,  сколь терпеливо и многострадально это животное! Сначала
    Виталий  держался  за  подпругу, потом за хвост. В конце концов на одной
    из  площадок  мы  обвязали  его  веревками, и бедный коняга, кожилясь из
    последних  сил, волоком перетягивал Виталия с уступа на уступ. Только на
    третьи сутки мы достигли перевала.

    Вершины  хребта  по  обе  стороны перевала скрывал густой туман. Воздух,
    стекавший  с  них,  был  холоден  и  насыщен  водяной пылью. Одежда наша
    быстро  отсырела.  Камни,  мох, корявые низкорослые лиственницы-все было
    сырое,  холодное,  серое.  Лошадь боязливо жалась к нам, всхрапывала, от
    ее  мокрой  шерсти  шел  пар.  Хара,  как  только  мы остановились, лег,
    свернулся  калачиком  и  прикрыл  нос  кончиком  хвоста.  Виталий  хотел
    передохнуть    и   подкрепиться,   но   Василий   Ха-ритояович,   обычно
    соглашавшийся с нами, решительно затряс своей рысьей шапкой:

    -  Не,  не,  не.  Пошли.  Перевал  -  бэрхэ, трудный. Горняшка сорвется,
    раскачает сардык - девять дней, девять ночей будет дуть. Ох, плохо будет.

    И  мы  пошли  вниз, в долину, по чуть приметной тропке, которую каким-то
    чудом   различал  Лоб-Саган.  Заночевать  пришлось  на  узкой  скалистой
    площадке,  более  или  менее  ровной, пологой и гладкой, так что не надо
    было   расчищать  ее  от  камней  и  привязывать  вещи.  Все  мы  ужасно
    измотались,  устали до тошноты, до синих мух перед глазами. Даже Василий
    Харитонович  заметно  сдал:  его  бронзовое лицо осунулось, глаза совсем
    спрятались  за  припухшими веками, он часто снимал свою мохнатую шапку и
    рукавом телогрейки вытирал голую, как яйцо, голову.

    Спали,   не   раздеваясь,   не  разводя  огня.  Конь  по  знаку  Василия
    Харитоновича  лег на бок, спиной к стене. Старик примостился возле него,
    укрыв себя и лошадь овчинным тулупом. Хара устроился у него в ногах.

    Утро  пришло  молочно-белым  туманом, далеким, призрачным звоном горного
    воздуха,  розовыми,  зелеными  просветами  среди низко плывущих облаков.
    Сзади  над  перевалом  полыхало  белое  сияние  -  там  был восток. Свет
    расширялся,  охватывал  все  небо  -  туман  редел, рассеивался, катился
    вниз,  цепляясь  за скалы, устремляясь в распадки и долины. И вот черная
    зазубренная  вершина  хребта  встала  перед нами, глухая и зловещая, как
    тюремная стена.

    Пока  мы  собирались,  солнце  поднялось,  и  снежные пики, вздымавшиеся
    далеко   впереди,   засияли  нестерпимым  блеском.  Отраженный  свет  от
    снежников  осветил  наш  склон,  и  мы пошли вниз по гигантской винтовой
    линии, шаг за шагом спускаясь все ниже и ниже.

    Мы  чуть было не прошли то место, где стояли в прошлом году. Янис первый
    сбросил   рюкзак   и  торжественно  сообщил,  что  мы  пришли.  Виталий,
    сверившись   с   картой,  удивился  и,  нимало  не  конфузясь,  принялся
    распаковывать  свой  рюкзак и хрустеть сухарями. Да, сомнений не было, я
    тоже   узнала   место:   просторная  долина,  в  центре  круглая,  почти
    правильной  формы  чаша,  заполненная  водой;  от озера вверх по склонам
    темным  кольцом  расходится лес. Там, где мы стояли, простиралась ровная
    безлесная  площадка,  в  середине  которой возвышалась скала, похожая на
    всадника, слившегося с конем и вместе с ним увязшего в земле.

    Я  взяла бинокль и стала внимательно рассматривать противоположный берег
    озера.  Помнится,  там  должна  быть  пещера,  и действительно, вскоре я
    обнаружила  среди  глыб  и  корневищ  черный  вход.  Мы  все  по очереди
    разглядывали  в бинокль пещеру, и лично у меня возникло какое-то острое,
    щемящее  чувство  -  тоски,  грусти,  страха,  -  как  будто там, в ней,
    прячется что-то загадочное и страшное.

    Надо  было  спешить:  до  заката  оставалось  совсем немного, солнце уже
    лежало  на  вершине западного хребта - еще час-полтора, и долину затянет
    туманом, вместе с которым придет ночь.

    Мы  быстро  натянули  две палатки. На старом кострище поставили таганок,
    развели  костер.  Дров  было много: кругом торчали сухостоины, на опушке
    леса полно было валежника.

    Василий  Харитонович  съездил  за  водой,  разнуздал  Лоб-Сагана, пустил
    пастись.  Мы  с  Виталием  приготовили  ужин.  Янис  и  Зоя  распаковали
    аппаратуру,  проверили,  не  повредилась  ли  она,  и  разнесли звуковые
    пеленгаторы  друг  от  друга,  чтобы в случае появления звука можно было
    запеленговать  источник.  Василий Харитонович с любопытством разглядывал
    приборы,  осторожно  трогал  хромированные  рукоятки и восторженно цокал
    языком.  Хара,  глядя  на  него,  тоже  совал  везде свой нос и довольно
    покачивал  хвостом.  Потом  Виталий  и  Янис принялись надувать матрацы.
    Василий  Харитонович  посмотрел  на них, как они от натут таращат глаза,
    засмеялся  и  пошел  небольшим  серпиком косить траву себе на подстилку.
    Хара не отставал от него ни на шаг.

    Солнце  спряталось  за  хребет,  от  озера  пополз  туман.  Стало быстро
    смеркаться.  Вскоре  все вокруг затянуло серой, влажной мглой, настолько
    густой, что не видно было вытянутой руки.

    Мужчины  разожгли  второй  костер  -  для  света и тепла. Туман поредел,
    перед   палатками   стало   уютнее.  В  круг  света  вошел  Лоб-Саган  и
    остановился,  понуро  опустив  голову,  прикрыв  глаза  и  чутко  поводя
    острыми  ушами.  Хара  улегся  между  кострами, на самом теплом месте, -
    глаза его посверкивали, как лезвия бритвы.

    Поужинав,  мы  долго  сидели  у  огня,  изредка  перебрасываясь словами,
    потягивая  из  кружек  горячий душистый напиток - настой из смородиновых
    листьев, каких-то трав и зеленого чая.

    Внезапно  туман  рассеялся.  Легкое  дуновение пришло от озера. Над нами
    открылось  ясное  ночное  небо.  В первое мгновение, когда раздался этот
    звук,  мне  показалось,  будто  загудели  звезды,  мерцающие  над нами в
    вышине.  Я  не успела понять, что случилось, как Янис уже был на ногах -
    он  бросился к правому пеленгатору. Виталий, заворчав, ушел к левому. Не
    знаю,  как  Зоя,  а я никак не могла сообразить, что должна делать, хотя
    во  время  тренировок  Янис по двадцать раз повторял нам наши действия в
    случае   появления   звука.  Наконец  я  опомнилась,  схватила  фонарик,
    висевший на палатке, и побежала к Янису. Зоя отправилась к Виталию.

    Подсвечивая   фонариком,   Янис  поворачивал  пеленгатор,  определяя  по
    стрелке  прибора,  в  каком  направлении  звук  имеет наибольшую силу. Я
    направила  на  прибор свой фонарик - Янис кивнул и пробормотал, что, как
    он  и  предполагал,  источник находится в озере. Я следила за стрелкой -
    она  отклонилась  от нуля и, как Янис ни вращал пеленгатор, стояла почти
    неподвижно.  Янис сказал шепотом, что источник не имеет четко очерченных
    границ,  а  расплывчат,  словно  разлит по поверхности. И все же главное
    направление  угадывалось:  стрелка  прибора  начинала чуть подрагивать в
    слабом  стремлении