нул я из глубины забытья. Все  пожухло,  оста-
лась лишь одна яркая точка, как на экране выключенного  телевизора.  Она
единственная соединяла меня с жизнью. "Нас трое, ты забыл?" сказал извне
мой голос. Звезда моя едва мерцала. Я впился в нее глазами,  боясь,  что
она погаснет...
   Не знаю, сколько времени я так провел  -  день,  неделю,  месяц?  Как
вдруг слабеющая звезда налилась яростью, задрожала - и  взорвалась!  Это
был Большой взрыв - начало жизни Вселенной. Мгновенно пространство  вок-
руг меня наполнилось светом, разлетающимся в разные стороны.  Я  не  мог
пошевелить ни рукой, ни ногой, но знал, что жив и теперь буду  жить  но-
вым.
   Я открыл глаза. Первое, что я увидел, был щегол, прыгающий на столике
вокруг спичечного дома и что-то поклевывающий - не  остатки  ли  тещиной
ватрушки? Сам спичечный дом показался мне маленьким  жалким  сооружением
(почему-то он был покрыт пеплом). Тут же стояли скляночки с  лекарствами
на месте железного противня, противень же с серными  головками  оказался
на полу у стены.
   В комнате ничего не изменилось: тот же полумрак, пустота. У  окна  на
фоне кирпичной кладки спиною ко мне стояли две фигуры. В одной  я  узнал
Николая Ивановича. Он покачивался с пятки на носок, заложив руки в  кар-
маны пиджака. Рядом с ним стоял невысокий худощавый человек  с  короткой
стрижкой, отливаюшей сединой.
   - В плане следующей пятилетки, - услышал я его глуховатый голос.
   Потерпим, - кивнул Николай Иванович.
   Я попытался пошевелиться, обнаруживая, что тело слушается меня,  хотя
и с неохотой. Услышав шум, стоящие у окна резко обернулись ко мне.
   - Как вы себя чувствуете? - спросил Николай Иванович.
   - Никак, - слабо улыбнулся я.
   Они подошли к раскладушке, вглядываясь в мое лицо.
   - Это Игорь Сергеевич, председатель нашего Правления, - указал на не-
высокого человека Николай Иванович.
   - Раз шутите - значит, дело на поправку пошло, -  с  улыбкой  заметил
Игорь Сергеевич.
   Николай Иванович приложил свою огромную ладонь к моему лбу.
   - Температуры вроде нет... Градусник-то разбился, - объяснил он мне.
   - Чего вы хотите? Чаю? Поесть? - спросил председатель.
   - Чаю.
   - Сейчас я организую, - он поспешил на кухню.
   - Ну, слава Богу, оклемались! - с преувеличенной бодростью начал  Ни-
колай Иванович, присаживаясь возле раскладушки на стул. - Мы прямо пере-
пугались. Дело-то пустяковое - ангина, а как вас скрутило! Тут все дежу-
рили по очереди. Все-таки я вам скажу, люди у  нас  хорошие.  Если  надо
спасать человека - тут уж не смотрят...
   - Какое сегодня число? - спросил я.
   - Да конец уж декабря! Рождество по старому стилю. К Новому году  бу-
дете как огурчик!..
   Я лежал с закрытыми глазами, а надо мною гремел бодрый голос  Николая
Ивановича. И вновь я  слышал  слова  об  историческом  прогрессе  и  от-
ветственности каждого члена обшества, но они почему-то проходили мимо. Я
уже не любил своего прошлого, а без этого не мог полюбить и его прекрас-
ное будущее.
   Игорь Сергеевич принес на подносе три чашки, выставил на столик.  Ще-
гол бесстрашно крутился тут же, вертя головкой. Мы  принялись  пить  чай
молча и серьезно, будто участвуя в некоем ритуале.
   - Вам не трудно будет, если мы прямо сейчас обсудим ваши дела? -спро-
сил председатель.
   - Пожалуйста, я готов.
   - Мы решили принять вас в кооператив. Пока условно.
   - Спасибо, - слабо кивнул я, удивляясь, насколько мне это  безразлич-
но.
   - Вот и хорошо... - оживился он, облегченно вздохнув. - Я  думаю,  вы
понимаете двусмысленность вашего положения. Надо получать паспорт,  уст-
раиваться на работу, становиться, наконец, нормальным членом общества...
   - Но меня разыскивает милиция, - сказал я.
   - Забудьте об этом. Вас уже разыскали.
   - Вас ни в чем не обвиняют, кроме нарушения паспортного режима.  При-
дется уплатить штраф, - пояснил Николай Иванович.
   - Для этого меня и разыскивали? - попытался пошутить я.
   Но мои духовные пастыри не желали шутить. Лица их остались  серьезны,
и даже печаль какая-то обозначилась на них. Кажется, я вел себя не  сов-
сем так, как им хотелось.
   - Можете устроиться на работу по специальности, хотя это  и  сопряжен
о... Вас ведь уволили по статье, - сказал председатель.
   - Вот именно, за прогул, - объяснил Николай Иванович.
   - ...А можете пойти на ставку в наш подростковый клуб.  Будете  учить
моделированию, - Игорь Сергеевич кивнул на спичечный дом.
   И тут я всхлипнул, как ребенок. Мне не дали  умереть,  зачем?  Я  все
равно не смогу стать таким, как они хотят, я много раз пытался.  Неужели
они не видят, что я любил их всех без исключения? Я клеил  свои  спички,
надеясь построить для них дом, где можно было  бы  жить  по-человечески.
Что из того, что у меня не было иного материала. Идея, идея важна, Нико-
лай Иванович! Разве в паспорте дело, Игорь Сергеевич?  Там  стоит  фран-
цузская фамилия и адрес улетевшего дома. Чем вы их замените? Я сам стро-
ил этот дом, мучительно привязывая его к  сильнопересеченной  местности,
но он все равно улетел, потерялся. Что мне остается,  кроме  игрушечного
дома, в который я вложил свою мечту, и та завалилась набок?!
   - Ну, полно, полно... - с состраданием проговорил Игорь Сергеевич.
   Я вытер глаза уголком подушки.
   - Согласен на все ваши условия, - сказал я.
   - Да поймите, мы вас ни к чему не принуждаем! - вскричал он в досаде.
- Мы хотим, чтобы вы сами! Сами! Но в коллективе.
   - Что я должен делать? - сухо спросил я.
   - Нужно решить ваш семейный вопрос, - председатель извлек из  кармана
конверт. - Ваша супруга просила передать вам.
   - Так, - сказал я, пряча конверт под подушку.
   Они этого не ожидали, думали, по всей вероятности, что я тут же проч-
ту письмо, поэтому в разговоре возникла пауза.
   - Вот, собственно, пока все... Жду вас в Правлении, - сказал  предсе-
датель, поднимаясь.
   Они откланялись и ушли, как и положено уходить от больного, - на  цы-
почках.
   Щегол влетел в клетку, стоявшую на подоконнике, - я только сейчас  ее
заметил. Я спустил ноги с кровати и сделал по комнате несколько шагов по
направлению к окну. Вдруг я почуял резкий запах пива, исходивший из отк-
рытой форточки. В ущелье между домами сыпались белые хлопья. Я с  трудом
влез на подоконник, подвинув клетку, и высунул голову в форточку. Вывер-
нув шею, я поглядел наверх, где виднелась полоска чистого голубого неба.
В этом небе, выбрасывая пенные струи из двух баков, мягко шел на  сниже-
ние голубоватый пивной ларек.
   Все возвращалось на круги своя, но я уже не мог возвратиться. У  меня
не было запасов горючего.
   Долго я лежал потом в оцепенении, вспоминая путь и находя его, как ни
страннно, необходимым. В комнате давно стемнело.  Щегол  чистил  клюв  о
прутья клетки, шурша и поскрипывая. Я вспомнил об Александре... И только
я подумал о ней, как в замке осторожно повернулся ключ и прихожая напол-
нилась шагами и шепотом.
   - Кто там? - спросил я.
   - Это мы, - раздался ее голосок, а вслед за тем в  комнате  появилась
она сама, а за нею юноши. Один из них был с гитарой,  на  плече  другого
висел портативный магнитофон.
   - Сегодня праздник. Святки, - сказала Александра.
   Юноши бесшумно рассредоточились по комнате, усаживаясь прямо на  полу
у стен. Александра уселась на стул. Света не зажигали. Я узнал в темноте
обоих сыновей Николая Ивановича, Петю Братушкина, других  конспираторов.
Юные революционеры вели себя предупредительно, переговаривались  вполго-
лоса.
   - Будем пить чай, - сказал я. - Только чашек не хватит, - я почему-то
чувствовал к ним любовь и благодарность.
   - Ничего, мы по очереди, - отвечала Александра.
   Один из братьев поднялся, собрал чашки и бесшумно удалился на кухню.
   - Может быть, зажжем свет? - предложил я.
   - Не надо. Мы будем гадать, - блеснув в темноте глазами,  таинственно
произнесла Александра.
   Она принялась готовить гадание: достала откуда-то подсвечник со  све-
чой, поставила его посреди комнаты. Сбоку поместила тарелку... Пока  она
готовилась, один из гостей включил магнитофон. Приятный мягкий голос за-
пел под ритмичный аккомпанемент: "Она боится огня, ты боишься стен. Тени
в углах, вино на столе. Послушай, ты знаешь, зачем ты здесь? Того ли  ты
ждал? Того ли ты ждал!.." Я растерялся - настолько точно эти  непонятные
слова соответствовали моему состоянию. Резкие, бьющие  по  нервам  звуки
виолончели подхватили мелодию, жесткость ритма усиливалась,  и  вдруг  -
как освобождение - призывно мягко полился тот же голос: "Я не знал,  что
это моя вина. Я просто хотел быть любим, я просто хотел быть любим..."
   - Что это? - спросил я ошеломленно.
   - Это вы не знаете, - ответил хозяин магнитофона. - Наша музыка.
   Александра велела выключить музыку и зажгла свечу. Пламя озарило лица
подростков.
   В руках у Александры оказался лист  бумаги,  покрытый  записями.  Она
скомкала его и поднесла к пламени  свечи.  Бумага  занялась,  Александра
бросила пылающий комок на тарелку, где он вспыхнул,  корежась,  а  когда
остался лишь хрупкий пепел, на стене обозначилась его тень. Она была по-
хожа на голову ребенка в кудряшках.
   - Бэби, - сказал кто-то из парней.
   Все дружно грохнули хохотом. Александра смутилась, принялась  тракто-
вать иначе. Следующий гадальщик зажег свое бумажное счастье, и оно запы-
лало на тарелке на месте пепельного будущего Александры.
   - Танк, - определил Петр по тени.
   - В армию загремишь, не иначе!
   Я заметил, что листки, которые жгли подростки,  были  покрыты  тайно-
писью Николая Ивановича - шифром его конспиративных наставлений, превра-
щавшихся под огнем в тени домов, станков, деревьев, ракет, тюремных  ре-
шеток, переплетенных обручальных колец, гитар, мольбертов, поездов,  са-
молетов. Здесь были все  варианты  будущего:  счастливые  и  трагические
судьбы, женитьбы, разводы, профессии. Александра с жадностью  всматрива-
лась в каждый новый призрак будущего, в то время как я все более отъеди-
нялся от молодых, понимая, что и здесь нет мне места, как  не  было  его
нигде во время моих скитаний.
   Я все еще был обременен прошлым, как они - будущим.  Необходимо  было
избавиться от него.
   Вдруг наступила тишина. Я почувствовал, что все смотрят на меня. Све-
ча таяла в подсвечнике, колебля жалкий огонек.
   - Теперь вы... - произнесла Александра, и голос ее дрогнул.
   И тогда я, зная, что иначе нельзя, нашарил под подушкой конверт жены.
Я поднес его к огню, не комкая.  Уголок  коверта  обуглился,  округляясь
черной каймою. Гори, последнее письмо! Мне так и не узнать,  что  хотела
сказать Ирина, как не вспомнить уже - когда мы последний раз были  близ-
ки. Пускай это останется тайной. Письмо горело в руках, огонь  подкрады-
вался к пальцам.
   - Бросайте! Бросайте! - не выдержав, закричала Александра.
   Я швырнул горящий конверт на противень с горой серных головок.  Стол-
бом взметнулось пламя, отбросив тени подростков, точно взрывом, по  сто-
ронам. Я увидел их испуганные лица и, не раздумывая,  схватил  спичечный
дом за луковку церкви - и метнул его в огонь.
   Александра инстинктивно кинулась к нему, желая вырвать дом  из  огня,
но я схватил ее за руку и с силою потянул назад.
   Дом полыхал в костре, треща перекрытиями, башенками галереями,  пере-
ходами. Причудливо изгибались балки, перекручивались  спички,  отделяясь
одна от другой и обугливаясь. Подростки завороженно смотрели  на  пламя.
Лица у них были, как тогда, в момент произнесения приговора.
   Казнь свершилась... Дом дотлевал долго, в полной тишине.  Гасли  одна
за другой спички, исчезали на углях розоватые светлячки жара... Расхрис-
танный, вывернутый огнем наизнанку дворец топорщился на черном противне,
а причудливая его тень, занимая полстены, взмахивала черным крылом.
   Я всмотрелся в эту тень и наконец увидел.
   * ЭПИЛОГ *
 
   ...И увидел он, что живет в своем доме
   - и другого нет у него.
   Он перевел рычажок освобождения бумаги и вытянул наполовину  исписан-
ный лист из каретки. "Вот и все", - подумал он безразлично и, не перечи-
тывая написанного, подложил этот лист под высокую стопку бумаги, которая
именовалась черновиком. Внешне ничего не изменилось, но он знал  теперь,
что работа закончена. Перед ним лежал его роман, с которым он боролся не
на жизнь а на смерть - девять месяцев подряд вынашивал его, как ребенка,
и вот он готов. Он окинул взглядом пустую комнату и в  первый,  кажется,
раз удивился тому, что живет здесь - в одиночестве и нищете. Работа, ко-
торая внутренне сблизила его с кооператорами - ибо для кого же он писал,
если не для них? - на самом деле изъяла его из  обращения,  как  монетку
старого образца, погрузила в бездны одиночества,  лишила  родственных  и
дружеских уз. Он сгорел в собственном пламени, как  спичечный  дом,  что
пылал на святки жарким костром, а теперь, как памятник самому себе,  то-
порщится пучком обгорелых спичек на постаменте из спекшихся серных голо-
вок.
   Даже теперь, когда он точно знал, что строительство  завершено  и  он
навсегда обречен жить в этом доме среди созданных им персонажей,  он  не
спешил к ним, не пытался разорвать свое одиночество, медлил.  Ему  каза-
лось, что он отринут навеки. От него отказалась жена;  так  же  поступят
все, кто прочтет его сочинение и сочтет его лишь красивой  игрушкой,  не
захотев узнать себя и собственный дом - а другого нет у него.
   Их суд он еще мог бы вытерпеть, но как пройти испытание священным ог-
нем, в котором сгорали и не такие крепкие вещи, как его игрушечный  дом,
склеенный из самого что ни на есть обиходного материала?  Потому  он  не
спешил, сознавая, впрочем, что никуда ему  не  деться,  он  сам  сдастся
судьям, а тут уж не отделаешься штрафом за нарушение паспортного режима.
   Еще вчера он мучительно подгонял одно слово к другому, вспоминая  тот
вольный, искрящийся их поток, который когда-то  весною  вырвал  из  души
жалкие клапаны осмотрительности, робости, неверия и заставил его громоз-
дить кубики в веселой лихорадке творчества. Тогда не было ничего,  кроме
странного проекта, куда он захотел уместить  все,  что  знал  о  себе  и
собственном доме; теперь же в каждой ячейке жили близкие ему люди, гото-
вились к встрече Нового года... У Завадовских жарился гусь;  аппетитней-
ший запах поджаристой кожицы дразнил голодного сочинителя, но он упорно,
хотя и медленно, продвигался к концу, неся на плечах созданную им грома-
ду.
   Аля-Сашенька-Шурочка забежала к нему после полуночи с яблочным  пиро-
гом, завернутым в крахмальное полотенце. Они выпили шампанского, за  то,
чтобы Новый год принес ему покой, а ей - радость. Она с жалостью  взгля-
нула на черные угольки спичечного дома,  а  он,  перехватит  ее  взгляд,
вновь вспомнил огонь священного  алтаря.  Хорошо,  если  останутся  хоть
угольки! Может сгореть и дотла, без дыма -испарится, будто ничего не бы-
ло.
   Где-то неподалеку, в другом подъезде, на девятом этаже, сидели у  но-
вогоднего телевизора его жена и сын. Он издали сердился на жену, что она
не укладывает ребенка спать - уже поздно! - но и поделать ничего не мог,
ибо они тоже стали персонажами его романа, а персонажу хоть кол на голо-
ве теши - он сделает по-своему. Не то, что живой человек, которому можно
объяснить, в крайнем случае, заставить. По-человечески  ему  хотелось  к
ним. То-то будет сюрприз!.. Но и над собою он не был волен, даже им рас-
поряжалась его история. Нельзя было допустить, чтобы  человеческая  сла-
бость исказила правду вымысла.
   Посему он стучал по клавишам машинки, как всегда, одним пальцем, под-
бираясь к описанию новогоднего праздника, тогда как сам праздник уже бу-
шевал на этажах кооперативного дома. Соседи ходили друг к другу в гости,
носили пироги и закуски, целовались, чокались бокалами... Никто не вспо-
минал об авторе и совершенно правильно! -никому он не был  нужен,  кроме
выдуманной им юной ученицы.
   Старый джентльмен, его собеседник в долгих раздумьях над романом, то-
же измысленный от тоски одиночества, уже накинул старую потрепанную  су-
перобложку и занял свое место на полке рядом с друзьями -Свифтом,  Смол-
летом, Филдингом. Ему есть что рассказать почтенным писателям.
   Что же осталось, милые дамы и господа? Запах сгоревшей  серы,  стопка
исписанных листов, навеки разбитая жизнь... Не так мало, дамы и господа.
   Он совершенно не представлял - что следует  теперь  делать.  Паспорт,
прописка, семья, работа... Материал для нового романа? Эта мысль показа-
лась ему чудовищной. Он только что освободился  от  прошлого,  зачем  же
снова накапливать его в мучительчой суете бытия, твердо зная, что  чело-
веческое счастье недоступно ему.
   И все же пора было возвращаться из добровольного  изгнания  к  своему
коту, к библиотеке и письменному столу, в квартирку, что смотрит дверь в
дверь в жилище улетевшей от него семьи. Он специально поместил себя там,
чтобы напоминать о своем существовании.  Поводом  послужила  опечатка  в
справочнике Союза писателей, том самом, что лежал перед секретарем лите-
ратурной инквизиции. Он останется для жены и  сына  соседом-сочинителем,
стареющим холостяком, выводящим на прогулки ленивого рыжего кота, но ни-
когда уже не соберутся у него на квартире таинственные фигуры в одеяниях
прошлых веков, потому что эта история кончилась, начнется другая.
   Он заметил, что в раздумье кружит по комнате вокруг  некоего  центра,
каким был черновик. С ним надо было что-то делать,  хотя  бы  перечитать
для начала, но и это было непросто. Когда же  он  подумал  о  редактуре,
цензуре, критике, то совсем приуныл, находя положение безнадежным. Впро-
чем, тут же забрезжил выход гордый и в то же время трусливый. А что, ес-
ли сразу передать рукопись в инквизицию,  минуя  читателей?  Сгорит  так
сгорит, на нет и суда нет, он играл на крупную ставку, а если что-то ос-
танется, то можно помирать спокойно. "Пан или пропал?" - спросил он щег-
ла, на что щегол всем своим видом резонно показал: неизвестно еще -  кто
является паном в данной ситуации. "Ты прав, как всегда, -  продолжал  он
размышлять вслух, - ибо даже если я пройду  инквизицию,  кооператоры  не
увидят романа, следовательно, я все равно пропал..." И тут  он  вспомнил
об Александре, которая читала его рукопись вплоть  до  новогодней  ночи,
терпеливо дожидаясь, когда очередная страничка покинет  машинку.  "Этого
вполне достаточно!" - заявил он щеглу, ибо писал не для  славы,  не  для
триумфа и поклонения со стороны кооператоров, хотя они и были бы  прият-
ны, а для того, чтобы хоть один человек понял его правильно и узнал  ис-
тинные свойства его души, порядком затемненные скитаниями блудного  сына
и мужа.
   Решив так, он принялся готовить рукопись к сдаче. Напечатал титульный
лист, положил его сверху, не без труда подровнял стопку, еще раз полюбо-
вавшись ее толщиной - неужели все это написал он? - и  начал  озабоченно
рыскать по квартире в  поисках  подходящей  упаковки.  О  папке  нужного
объема нечего было и мечтать: такие папки давно не  выпускаются  промыш-
ленностью, на них нет спроса. Он кое-как завернул рукопись в газету "Со-
ветская культура" и засунул тяжелый пакет в полиэтиленовый  мешок.  Оде-
вался он уже в лихорадочной спешке; его вдруг затрясло, как во время бо-
лезни. Он натянул шерстяные носки и усилием засунул ноги  в  заскорузлые
кроссовки, высохшие на батарее до состояния  полного  окаменения.  После
болезни он впервые покидал свое жилище. Застегнул молнию на куртке,  на-
цепил вязаную шапочку, взял в руки мешок...  "Присядем  на  дорожку?"  -
предложил он щеглу, чуть заикаясь от волнения. И, не  дожидаясь  ответа,
уселся на раскладушку. Звонко скрипнули пружинки.
   Автор хлопнул себя по коленкам и поднялся с шумным вздохом.  Идти  на
суд не хотелось. Процедура все же неприятная, особенно если участвуешь в
ней, стоя на эшафоте.
   Он вышел на лестницу и почувствовал, что ноги  слегка  подкашиваются.
Он заставил себя спуститься вниз и