сал. Я люблю тебя, и это не менее уди-
вительно, чем летающие дома. Это самое удивительное, что  есть  на  свет
е..."
   "Если приставить нос к носу, у тебя получается один большой глаз".
   "И у тебя".
   "Ты знал это раньше?"
   "Знал".
   "А я только сейчас узнала".
   "Поэтому я тебя люблю".
   "...Кто это лает?"
   "Чапка, соседская собачка".
   "Фоксик желтовато-серой масти?"
   "Ну, да. Мы ее разбудили".
   "Как интересно! У тебя Завадовские за стенкой?"
   "Угу. Слышимость прекрасная".
   "А ты раньше знал Завадовских? До перелета?"
   "Нет, я их придумал"".
   "А за стенкой кто? Прототипы?"
   "Какие к черту прототипы! Самые настоящие типы! Вчера Клара  приходи-
ла, просила, чтобы я после одиннадцати не стучал на машинке...  Если  бы
Валентин Борисович не ходил ко мне в объединение, небось уже подала бы в
товарищеский суд!"
   "Зря ты устроил им эту встряску. Люди какие  были,  такие  и  осталис
ь..."
   "А по-моему, они стали добрее..."
   "Как же! Добрее!.. Если хочешь знать, они - никакие,  не  злые  и  не
добрые, потому что живут в доме без света, потому  что  за  окнами  одни
стены! Ты сам засунул наш дом в расщелину и хочешь, чтобы мы были в  нем
счастливы, довольны, обходительны друг с другом! Бытие определяет созна-
ние, Файнштейн правильно сказал".
   "Положим, это сказал Маркс. Однако мне представляется, что это  отно-
сится не ко всем. Есть и другой закон".
   "Какой?"
   "Бытие определяет небытие".
   "Не понимаю".
   "Потом поймешь..."
   "Жизнь все-таки ужасна".
   "Нет, жизнь прекрасна, Сашенька".
   "Ты оптимист".
   "Увы, наоборот. Оптимист - это ты. Ты уверена, что жизнь обязана быть
прекрасной, и все время огорчаешься ее несовершенством. Я же не  жду  от
нее ничего хорошего, я глубокий пессимист, потому даже незаметные крупи-
цы добра вызывают радость. Лишь пессимист может быть глубоко радостен".
   "Который час?"
   "Скоро полночь".
   "Мне пора".
   "У тебя, как у ведьмы, дела начинаются после полуночи?"
   "Ты угадал. Прощай!"
   Глава 47
   СУД
   Он остался один и некоторое время лежал на спине, уставясь в  потолок
и припоминая интонации любимой, матовый отсвет ее тела, прохладный  кон-
чик носа... Кажется, у него снова поднималась температура. Роман подплы-
вал к тихой гавани семейного счастья. Автор  мысленно  представил  себе,
как заживет с Сашенькой, она родит ему дочку, и все начнется  сначала...
Пожалуй, что придется писать снова тот же роман!
   Эта мысль ему не понравилась. Он спустил ноги с раскладушки и принял-
ся одеваться.
   За стеною у Завадовских мерно гудело, потом  раздался  бой  настенных
часов. Пробило двенадцать. Возлюбленная упорхнула от сочинителя, как Зо-
лушка, за четверть часа до полуночи... Интересно, что сказал бы  милорд?
Автор вспомнил о своем милейшем старике с  растроганностью;  жаль  стало
классика, доживаюшего век в чужой стране за чуждыми  занятиями.  А  ведь
он, поди, не спит, подумал сочинитель. Не сходить ли к нему в гости,  не
поведать ли о романе (в обоих смыслах), не получить ли благословение  на
брак, в конце концов?
   Он оделся во все лучшее, как и подобает жениху, сунул в петлицу  пид-
жака веточку традесканции и отбыл из  квартиры  1  33  навстречу  своему
счастью.
   Дом спал. Приглушенные кирпичными стенами, доносились отовсюду мирные
ночные звуки: посапывания и похрапывания, монотонный скрип кроватей, ти-
хий разговор, робкое журчание воды, утекающей из неисправного бачка. Ав-
тору показалось, что, выйдя на лестничную площадку, он вступил в царство
кооперативного сна, который струйка за струйкой просачивался сквозь щели
из квартир, сливаясь в восхитительной грезе о мире и благоденствии. Неу-
довлетворенные дневные  желания  кооператоров  расцветали  удивительными
красками фантастических видений. В пространстве плавали сны  о  моющихся
обоях и электронных задвижках, об  импортных  гарнитурах  и  горнолыжных
креплениях, о чашечках, щеточках, подметочках, каблучках  и  хрустальных
башмачках.  Кооператорам  снились  бывшие  возлюбленные,  которые  в  их
объятиях внезапно превращались в грозных жен; им снились олеандровые ро-
щи и шашлыки по-карски в романтических предгорьях, где  усатый  чеченец,
блестя кинжалом, свежует молодого барашка. Иные из самых смелых оказыва-
лись во снах за границею и въезжали в Париж с какой-то упоительной высо-
ты под музыку композитора Франсиса Лея. Среди приятных снов темными  об-
лачками проплывали и кошмарные: выговоры с занесением, протечки  в  ван-
ной, утеря членского билета. Но они не могли нарушить общей  благоприят-
но-сонной картины.
   В ущелье, как всегда по ночам, горели  ртутные  лампы.  Автор  шел  в
бледных лепестках собственных теней. Светилось лишь одно окно  в  первом
этаже второго подъезда. Там, за неплотно сдвинутыми  шторами,  склонился
над письменным столом Игорь Сергеевич. Бывший майор милиции ставил печа-
ти на бланках, энергично выдыхая на штемпель и притискивая его к бумаге.
   Внезапно с противоположной стороны ущелья донесся легкий цокот копыт,
а вслед за тем появилась шагавшая навстречу сочинителю фигура человека в
котелке и пальто, застегнутом наглухо. Человек свернул к тому же четвер-
тому подъезду, куда направлялся автор. Они встретились внизу,  у  дверей
лифта, с глухим гулом спускавшегося сверху.
   Незнакомец был лет пятидесяти, с редкой бородой, впалыми щеками и ху-
дым лицом. Глубоко посаженные глаза тревожили  затаенной  мукой.  Автору
показалось, что он знает этого господина, но вспоминать не было времени.
Подоспел лифт и с шипением распахнул дверцы.
   Незнакомец учтиво посторонился, пропуская автора вперед. Затем  зашел
сам, повернулся к кнопочному пульту и глухо спросил:
   - Вам какой?
   - Мне безразлично, - ответил сочинитель, имея в виду, что,  какую  бы
кнопку ни нажал попутчик, он либо поедет дальше, либо  выйдет  вместе  с
ним на последнем, девятом этаже.
   Незнакомец секунду помедлил, а потом нажал на кнопку, рядом с которой
стояла цифра "12". Лифт тронулся вверх. Автор вздрогнул от  неожиданнос-
ти, потому как три последних кнопки пульта, рассчитанного на  двенадцать
этажей, задействованы никогда не были. Попытка нажать любую  из  них  не
приводила к движению.
   Лифт между тем неторопливо возносился вверх, а незнакомец,  не  меняя
позы, глядел куда-то вбок в  глубокой  задумчивости.  Прошла,  казалось,
вечность, прежде чем лифт остановился и дверцы, чуть помедлив,  разъеха-
лись в разные стороны.
   Сразу за ними открывался  просторный  холл,  покрытый  темно-вишневым
ковром и освещенный бронзовыми светильниками, висевшими по стенам. У од-
ной из них располагалась вешалка из оленьих рогов,  резная  корзина  для
тростей и зонтов и зеркало в дубовой раме. Все это автор заметил, еще не
выходя из лифта, когда же вышел вслед за незнакомцем, то  увидел  справа
распахнутые и тоже дубовые двери, ведущие в полутемное помещение,  похо-
жее при беглом взгляде на театральный зал.
   Короче говоря, место, куда  попал  сочинитель,  ничем  не  напоминало
грязноватую лестничную площадку, украшенную изречениями на  стенах,  где
обычно останавливался кооперативный подъемник.
   Посреди холла стояла Сашенька, полчаса назад  покинувшая  автора.  На
этот раз она была, будто жрица, в греческой свободной  тунике,  перепоя-
санной золотым ремешком; из-под нижнего края туники выглядывали ее ступ-
ни в сандалиях, схваченные такими же золочеными ремешками. Лоб  Сашеньки
стягивала синяя атласная лента.
   Она не показала вида, что знакома с автором, а почтительно, но с дос-
тоинством приняла из рук незнакомца котелок.  Он  занял  свое  место  на
оленьих рогах, где уже был ряд головных уборов самого разнообразного ви-
да - начиная от фески и кончая небольшим лавровым венком. Незнакомец сам
повесил свое пальто и предстал перед Сашенькой в скромном темном сюртуке
и брюках со штрипками.
   Из дверей зала вышел мистер Стерн в парадном  камзоле  и  напудренном
парике. На лице милорда изобразилось одновременно два чувства -  привет-
ливость и недоумение. Последнее явно относилось к соавтору. - Добро  по-
жаловать, Федор Михайлович! - милорд подошел к незнакомцу, и они обменя-
лись рукопожатием.
   Автор застыл на месте, пораженный, точно молнией,  мгновенной  догад-
кой. Он понял - с кем поднимался в лифте,  и  окаменел,  готовый  прова-
литься сквозь вишневый ковер.
   - Проходите, прошу вас... - милорд указал писателю на двери зала.
   Федор Михайлович направился туда, а милорд, взглянув  на  сочинителя,
оставил на лице лишь недоумение, сопровождавшееся  красноречивым  жестом
ладоней.
   - Сударь, а вы как здесь? - тихо и не слишком любезно обратился он  к
соавтору.
   Сочинитель не мог вымолвить ни слова,  язык  присох  к  небу.  Мистер
Стерн укоризненно покачал головой и обратился к молодой жрице:
   - Сашенька, а вы куда же смотрели, голубушка?
   - Простите, сэр Йорик, но они вместе приехали...
   - Вместе? - недоумение милорда перешло в изумление. - Ну,  тогда  что
ж...
   - Милорд... - автор попытался собрать последние остатки гордости,  но
вышло обиженно. - Если я... так сказать... недостоин вашего  общества...
простите...
   - Родной мой, - с отеческой нежностью обратился к нему Учитель. -  Мы
как раз сегодня решаем этот вопрос. Кто достоин, а кто недостоин. Но  вы
пришли слишком рано. Разве у вас готова рукопись?
   - Нет, - покачал головой автор.
   - Вот видите... Что же с вами делать?
   - Посадим на приставных, - предложила  вдруг  Сашенька.  -  Места  за
креслами.
   - Ну... - мистер Стерн развел руками. - Сашенька, у нас  уже  кворум.
Через пять минут начнем вызов соискателей. Приготовьтесь к большой и  не
слишком приятной работе.
   - Я готова, сэр Йорик, - кивнула она.
   Сашенька нырнула в какой-то закуточек и вытащила оттуда кухонную  об-
лезлую табуретку о трех ножках, одна из которых подозрительно болталась.
Она вручила табуретку сочинителю и повела его в зал.
   Мистер Стерн вошел за ними следом.
   Автор с молодой жрицей тотчас свернули  влево,  а  милорд  направился
прямо по наклонной ковровой дорожке,  спускавшейся  вниз  между  мягкими
креслами, расположенными амфитеатром. Кресел было штук сорок, в  некото-
рых из них сидели зрители.
   Жрица указала, куда поставить  табуретку.  Автор  устроился  рядом  с
крайним пустым креслом в последнем ряду амфитеатра, в  боковом  проходе,
тоже спускавшемся наклонно. Сидеть на сломанной  табуретке  следовало  с
большой осторожностью, но автор понял, что перейти на соседнее пустующее
кресло - нельзя. Кстати, весь последний  ряд  амфитеатра  был  свободен.
Впрочем, отсюда все было хорошо видно - и фигуры в креслах, и  сцена,  и
даже часть холла с дверцами лифта.
   Сцена представляла собою полукруглую площадку, нечто вроде алтаря, на
котором находилась огромная серебряная чаша, похожая на вместилище олим-
пийского огня. И огонь пылал в ней тремя  языками  холодного  синеватого
пламени. Рядом с чашей стояла вторая жрица: Любаша Демилле. На ней  была
такая же туника и такие же сандалии, только атласная лента, перетягивав-
шая лоб, была алого цвета. В руках Любаша держала большие каминные  щип-
цы.
   Правее, в глубине алтаря, у самой стены, выложенной силикатным кирпи-
чом "в шашечку", как весь кооперативный дом, располагалось  нечто  вроде
низкого неказистого пьедестала высотою не более метра, сделанного из же-
леза и выкрашенного в унылый шаровой цвет. На пьедестал вела  деревянная
приставная лесенка. С другого боку из пьедестала торчала железная  руко-
ять, рядом с которой тоже дежурила жрица с белой повязкой  на  лбу.  Эта
была Ирина Михайловна Нестерова.
   В первом ряду амфитеатра, разделенного центральным проходом, в глубо-
ких мягких креслах, обтянутых золотистым бархатом, сидели: справа  -глу-
бокий старик с крупными чертами лица и седыми  волнистыми  волосами.  Он
был одет в греческий хитон, из которого по локоть высовывались  жилистые
загорелые руки, державшие посох.  Судя  по  всему,  старик  был  незряч,
взгляд его упирался в стену чуть выше пьедестала.
   Слева, через проход, полулежала в бархатном кресле  маленькая  легкая
фигурка человека во фраке, будто выточенная из черного дерева.  Кудрявые
волосы и бакенбарды, острый профиль и живой насмешливый взгляд не остав-
ляли сомнений касательно его личности.
   Во втором ряду за ним, разделенные промежутками пустых кресел, воссе-
дали автор "Вия" в свободной блузе, старик с буйной разлапистой  бородою
и в косоворотке, вполне совпадающий со своим хрестоматийным  изображени-
ем, и известный уже автору Федор Михайлович.
   Еще выше, в третьем ряду, было занято всего одно место. Там сидел че-
ловек с длинным лицом и бесцветными глазами, похожий на  старого  волка.
Автор не сразу узнал в нем любимого своего поэта.
   Человек из четвертого ряда, сидевший в крайнем кресле у бокового про-
хода, не отличался здоровым видом. С жалостью и восторгом смотрел  сочи-
нитель на своего вдохновителя, на его прямые непокорные волосы, падавшие
на лоб, на заостренный подбородок и тонкие губы. Он был  моложе  других,
но именно его формулу использовал синклит бессмертных для испытания  со-
искателей.
   В правом крыле амфитеатра, за слепым старцем в хитоне, сидели четверо
в старинных одеждах. Один из них был с орлиным профилем и  лицом,  будто
вычеканенным из бронзы. Его лавровый венок, висевший в прихожей, удосто-
верял, что ему удалось спуститься в ад и выйти оттуда живым. Рядом с ним
сидел создатель рыцаря печального образа, а чуть поодаль - автор истории
датского принца. Крайнее место занимал здоровяк с  бородкой  на  пышущем
румянцем лице, так похожий на своих великанов Гаргантюа и Пантагрюэля. В
третьем ряду находился всего один человек с черными, как смоль, буклями,
тщедушный на вид. Сочинитель долго не мог понять -кто это, но потом  до-
гадался, что видит перед собою создателя крошки Цахеса.
   Самому старому было более двух тысяч лет, самый молодой не насчитывал
и девяноста. Каждый из  них  создал  образы,  перед  которыми  отступила
смерть.
   Мистер Стерн исполнял обязанности секретаря собрания. Он восседал  за
отдельным маленьким столиком, расположенным сбоку алтаря. Перед милордом
на столике лежали какие-то списки, маленький колокольчик и толстый  том,
в котором автор узнал адресный справочник Союза  писателей.  Заняв  свое
место у столика,  мистер  Стерн  повернулся  лицом  к  присутствующим  и
объявил:
   - Джентльмены! Ввиду того, что наше  собрание  достигло  правомочного
кворума в количестве двенадцати бессмертных, разрешите объявить  заседа-
ние святейшего литературного синклита открытым!
   Слепой старец кивнул, ударив посохом об пол.
   Милорд позвонил в колокольчик на деревянной ручке и сделал знак рукой
в сторону входной двери.
   - Сашенька, запускайте!
   Сашенька в холле нажала на кнопку рядом с дверцами лифта. Над кнопкой
вспыхнула красная лампочка. Секунду погодя дверцы разъехались и выпусти-
ли в холл литератора Мишусина с пухлой папкой под мышкой.
   "Наш пострел везде поспел!" - с неприязнью подумал автор,  а  Мишусин
уже бодро трусил по ковровой дорожке к алтарю с жертвенным огнем. Вид  у
него был слегка встрепанный, но он хорохорился - мол, и не такое видали!
Бессмертные обратили на него взоры; Мишусин раскланивался направо и  на-
лево; папку вынул из-под мышки и нес перед собою обеими руками.
   - Сдайте рукопись, - предложил из-за столика мистер Стерн.
   Мишусин огляделся по сторонам, но Любаша уже царственно  протянула  к
нему ладонь, на которую мгновенно притихший Мишусин и положил свою  пап-
ку. Жрица покачала рукою в воздухе, как бы взвешивая  труд  Мишусина,  и
неторопливо направилась к жертвенной чаше, держа в другой руке  железные
щипцы. Мишусин, затаив дыхание, следил за нею.
   - Пройдите на эшафот, - предложил милорд, показывая рукою по  направ-
лению к пьедесталу.
   При слове "эшафот" лицо Мишусина передернулось  и  приняло  плаксивое
выражение. Однако он не осмелился перечить и, осторожно ступая,  прибли-
зился к деревянной лесенке. Ирина взяла его за руку и возвела на  желез-
ный пьедестал, сама же заняла место у рукояти. Любаша тем временем  раз-
вязала тесемки папки, прислонив щипцы к чаше, и прочла название:
   - "Седьмой блюминг". Роман... Папку оставить? Может, пригодится?
   Мистер Стерн кивнул. Любаша распахнула над огнем папку, и листы руко-
писи скользнули к язычкам пламени, на лету загораясь  и  покрывая  днище
чаши горящими лоскутами. Любаша деловито взялась за щипцы  и  перемешала
горящие листы. Огонь занялся так ярко и споро, будто роман был  пропитан
бензином. Мишусин же, стоя на пьедестале, бормотал:
   - Рад возможности... так сказать... лицом к лицу...
   Через секунду все было кончено. Роман Мишусина сгорел без пепла,  ос-
тавив лишь облачко серого дыма, которое взлетело к потолку и там исчезло
в вентиляционной решетке... Бледный, как рукопись, Мишусин стоял ни  жив
ни мертв на фоне кирпичной кладки.
   - В Лету! - объявил мистер Стерн, оглядев классиков.
   Слепой старейшина с силою ударил об пол суковатым  посохом,  и  Ирина
Михайловна двумя руками нажала на железную рукоять.
   С лязгом упала под ногами Мишусина крашеная крышка люка, и он  прова-
лился вниз, исчез, как облачко дыма в вентиляции, проследовав, правда, в
противоположном направлении. Несколько  секунд  был  слышен  характерный
грохот, сопровождающий падение груды хлама в мусоропровод,  -удаляющийся
лязг, шум, шуршание на фоне долгого, как паровозный  гудок,  вопля  нес-
частного. Все завершилось глухим страшным ударом  где-то  далеко  внизу,
после которого наступила мертвая тишина.
   Мистер Стерн опять позвонил в колокольчик.
   На этот раз из лифта выпорхнул молодящийся поэт, бывший когда-то  лю-
бимцем публики, с растрепанной пачкой стихов в руках. Скользнув по  нак-
лонной дорожке к алтарю, он поцеловал Любаше ручку и  легко  взбежал  на
пьедестал, как на место, казавшееся  ему  привычным.  Раскланявшись,  он
сделал жест рукою, но лишь только начал читать стихи, как  его  рукописи
под стук посоха старца обратились в пепел и поэт последовал туда же, ку-
да и Мишусин. Несколько секунд из открытого люка доносились его строчки,
нараспев произносимые на лету, а потом крышка заняла прежнее положение.
   А по ковру уже солидно двигался главный редактор толстого  журнала  с
густыми бровями на розовом лице, которое можно было бы назвать красивым,
если бы не маска самодовольной значительности, которая к нему  приросла.
Автор узнал его - именно он когда-то поставил на его рукописи  резолюцию
"для стенгазеты". Теперь автор не  без  удовлетворения  смотрел  на  его
казнь. Редактор с достоинством протянул Любаше тоненькую папку и, повер-
нувшись к бессмертным, оглядел каждого.
   - О вас мы печатали... И о вас... Серьезные  исследования.  Юбилейные
даты... - под эти слова он начал восхождение на крышку мусоропровода.
   Любаша откинула в сторону ненужную папку, объявила название: "Невыду-
манные рассказы" - и швырнула их в огонь. Рассказы горели  с  копотью  и
неприятным запахом, похожим на тот, что бывает, когда горит резина.  Об-
виняемый встретил приговор с удивлением, пытаясь апеллировать к суду, но
милорд прервал его: Выдумывать надо, милейший!
   И главный редактор рыбкой скользнул вниз, задев бровями край люка.
   Следующей возникла странная измятая фигура прозаика, который  излишне
долго задержался в холле - кажется, приставал к жрице. Но,  отшитый  Са-
шенькой, все же оказался на эшафоте, где стоял нетвердо, норовя  упасть.
Отличительной особенностью его рукописей были орфографические  ошибки  в
названиях повестей и запах коньяка, распространившийся в зале, когда они
горели. Он что-то бормотал, кому-то угрожал и довольно-таки накалил  ат-
мосферу; когда же проваливался, успел выставить локти и застрял в  люке,
так что Ирине пришлось огреть его каминными щипцами, одолженными у Любы,
после чего прозаик канул в небытие.
   Милорд вновь потряс