, еще чуть-чуть" - и ему будет позволено все. Видимо, потому и прои-
зошла осечка, хотя и на этот раз Зеленцову не в чем было себя  упрекать.
Разве что в минутном малодушии, когда Зеленцов, узрев Каменный остров  с
высоты птичьего полета, спешно, в одних трусах нацарапал записку,  сунул
ее в партбилет и вытолкнул портфель в открытую форточку.
   А дело было так. Как признался Зеленцов на допросе  у  полковника,  в
доме 1 11 по улице Кооперации проживала его подруга, некто Инесса  Аури-
ня, латышка по происхождению, по специальности  же  -  модельер  мужской
верхней одежды. Инесса занимала однокомнатную квартиру 1 250 в четвертом
подъезде и была - могу засвидетельствовать -  первой  красавицей  нашего
кооператива: элегантная блондинка с роскошными волосами,  с  королевской
осанкой, надменная и недоступная... Демилле однажды попытался заговорить
с нею - она отшила его тут же (Демилле был одет в отечественное) - ну, а
я уж и не пытался, куда нам!
   Инесса конструировала верхнюю одежду для Зеленцова и других мужчин  с
положением. Не хочу бросать на нее тень, возможно, с  другими  клиентами
ее связывали не такие тесные отношения, но с  Валерием  Павловичем  было
именно так: вот уже три года, примерно раз в  месяц,  Зеленцов  проводил
выходные дни в нашем доме, в квартире 1 250, пользуясь одним  и  тем  же
испытанным приемом. Он говорил жене, что уезжает в Москву, в командиров-
ку, и исчезал из дому в пятницу вечером, якобы спеша на "Стрелу" и  имея
в портфеле командировочные бумаги, пижаму, электробритву и  проч.  Билет
же загодя брал на воскресный вечер, ибо командировка начиналась с  поне-
дельника, как у всех деловых людей. Жене врал про субботнюю коллегию ми-
нистерства, и жена верила, впрочем... кто знает?
   Таким образом, Валерий Павлович прибывал на улицу Кооперации в пятни-
цу, в двенадцатом часу ночи, чтобы ровно через двое суток умчаться отсю-
да на такси к Мсковскому вокзалу.
   Схема работала безотказно. У Инессы имелся телефон - редкость в нашем
доме. У Демилле телефона не было, у меня тоже; Зеленцов ей его и  поста-
вил...
   - Сам?!
   - Помилуйте, милорд! Добился разрешения.
   Но вот сдвинулось что-то в мировом порядке вещей, и Валерий  Павлович
обнаружил себя летящим в ночи над нашим прекрасным городом.
   Почему он написал такую дурацкую записку и швырнул портфель с партби-
летом в форточку - поди догадайся! Был в легком опьянении от  коньяка  и
Инессы, в памяти всплыла только что услышанная в программе "Время" исто-
рия с угоном пакистанского самолета... Испугался, одним словом. Подумал,
что летит "туда". А так как "там" Валерию Павловичу  делать  было  реши-
тельно нечего - с  тем  же  партбилетом  и  документами  для  служебного
пользования, он это понимал четко - то и выбросил. Хотел было  сам  вып-
рыгнуть, да Инесса остановила. Впрочем, не хотел. Погорячился.
   Инесса ко всему происходящему отнеслась с прибалтийским спокойствием.
Ей все равно было - куда лететь. Даже интересно.
   Доставленный утром вслед за своим портфелем  в  Управление,  Зеленцов
поначалу вел себя уверенно. Страх прошел. Понял, что дома, среди  своих.
Поняв это, Зеленцов попробовал напугать  полковника  Коломийцева  своими
связями и действительно слегка встревожил. Посему Федор Иванович и спих-
нул Зеленцова майору. От греха подальше...
   Майор Рыскаль, обладавший жизненным опытом, сразу понял из  протокола
и содержимого портфеля - что за птица Зеленцов. Хотя  в  протоколе  были
зафиксированы только факты (должность, командировка в Москву, Инесса Ау-
риня), Игорь Сергеевич восстановил жизненный путь и моральный облик неп-
рописанного летуна с большой точностью. Он много видел таких. Даже внеш-
ность нарисовалась в воображении майора с такой отчетливостью, что он не
в силах был сдержать удовлетворенную улыбку, когда Зеленцова ввели в ка-
бинет. Угадал!
   Эта улыбка совершенно неправильно была истолкована Зеленцовым. Он то-
же улыбнулся, несколько покровительственно:  "Сейчас  будут  извиняться.
Работнички!" - и сел на предложенный ему стул напротив Игоря Сергеевича.
   - Что же мне с вами делать, гражданин  Зеленцов?  -  в  задумчивости,
будто обращаясь к себе, сказал майор.
   - Со мной ничего не нужно делать, - пожал плечами Зеленцов.  -  Наде-
юсь, моя личная жизнь находится вне вашей компетенции?
   - Так-то оно так... - простовато отвечал Рыскаль, хотя внутри у  него
клокотала злость. - Но бумажки-то потеряли. Служебные документы, партби-
лет... Разве не так?
   - Но вот же они! - раздражаясь, указал на портфель Зеленцов.
   - Ну, это, положим, не ваша заслуга...
   Чем сильнее злость и бешенство овладевали майором, тем тише и  ласко-
вей становился его голос. Майор хорошо знал эту породу  счастливчиков  и
демагогов; они не раз перебегали ему путь, глумились, попирали все  нор-
мы. Но более всего Рыскалю ненавистен был повод, благодаря которому  Зе-
ленцов оказался здесь, а именно - распутство. Да-да, милорд, распутство!
Майор называл вещи своими именами.
   Рыскаль по натуре был ригористом и  пуританином,  человеком  исключи-
тельных, теперь уже старомодных, моральных качеств. Он убежденно  считал
людей распущенных подлецами, способными, предавши семью, предать и Роди-
ну.
   Если бы Зеленцову посчастливилось столкнуться с более широким и  пок-
ладистым человеком, его дальнейшая судьба сложилась бы  иначе.  Но  тут,
как говорится, нашла коса на камень.
   Зеленцов нюхом почуял, что не все так просто в этом простоватом майо-
ре. Ему бы сбавить тон, но Валерий Павлович, принимая во внимание  невы-
сокий чин Рыскаля, решил надавить.
   - А скажите, - произнес он небрежно, - Глеб Алексеевич знает,  что  я
здесь? Ему доложили?
   Милорд, фамилию Глеба Алексеевича называть не было нужды -  ее  знают
все в нашем городе. Возможно, Глеб Алексеевич не один в Ленинграде, даже
наверное это так, но те - просто Глебы Алексеевичи, а этот...
   Естественно, Глебу Алексеевичу доложили о ночном перелете кооператив-
ного дома. Среди подробностей, в частности, указали на портфель Зеленцо-
ва и на причину пребывания Валерия Павловича в летающем  доме.  Конечно,
докладывал об этом не полковник Коломийцев, а генерал.  Глеб  Алексеевич
отреагировал на сообщение о Зеленцове кратко и энергично: "Вот прохвост!
" - Зеленцова он знал, поскольку тот представительствовал во время посе-
щений Глебом Алексеевичем НПО, где работал непрописанный летун.
   Такая оценка уже вполне способна погубить карьеру, но в данном случае
важнее была твердость майора, не знавшего ничего о словах Глеба Алексее-
вича, ибо она покоилась не на эмоциях, а  на  незыблемой  принципиальной
основе.
   - Сегодня суббота. У Глеба Алексеевича, как у всех  советских  людей,
выходной день, - сказал майор.
   - Шутите! - Зеленцов деланно рассмеялся.
   - Значит, так, гражданин Зеленцов, - устало сказал майор. -  О  вашем
аморальном поступке, потере служебных документов и партийного билета,  я
сообщу директору вашего предприятия, в партком и  профсоюзную  организа-
цию. И вашей жене, само собою...
   - Не имеете права... У меня командировка... министерство... - залепе-
тал Зеленцов, потеряв лицо. Для него это было как обухом по голове.  Вот
уж не ожидал Валерий Павлович, что встретит здесь такого храбреца! Через
секунду он взял себя в руки, сухо проговорил:
   - Как знаете, майор. Но вы поплатитесь, учтите.  А  сейчас  я  требую
возвратить мои вещи и освободить.
   - Пожалуйста, - Рыскаль вынул из портфеля папку с документами,  порт-
фель придвинул по столу к Зеленцову.
   - А документы?
   - Документы я передам по назначению.
   Рыскаль вызвал старшину и велел проводить гражданина Зеленцова до вы-
хода. Зеленцов вышел, не прощаясь, вполне уверенный в  гибельной  ошибке
майора. В голове уже мерещились формы мщения, мелькали фамилии должност-
ных лиц, способных осуществить кару... Не знал Валерий Павлович  о  том,
что он -уже не подающий надежды руководитель,  а  прохвост,  и  об  этом
кое-кому известно.
   Едва дверь за Зеленцовым закрылась, как зазвонил телефон. Майор  под-
нял трубку и узнал от дежурного, что дозваниваются из девятнадцатого от-
деления милиции. Некто Демилле Евгений Викторович явился туда и  утверж-
дает, что проживал в улетевшем доме. Майор придвинул к себе  список,  не
отнимая трубки от уха. Бешенство еще бурлило в нем.
   Ага, вот и Демилле... Незарегистрированный бегун, вот  оно  как!  Тут
непрописанный летун, там незарегистрированный бегун, мать их ети! А  все
распутство проклятое! Почему от жены сбежал?  Зачем  теперь  хочет  вер-
нуться? Ну нет! Майор решительно пригладил ладонью свое "воронье  крыло"
- жест этот в Управлении знали. Он означал неколебимую твердость.
   - Передайте этому Демилле, чтобы катился колбаской! - прокричал он  в
трубку. - Не проживает он в доме,  жена  показала.  Никаких  сведений  о
семье не сообщать!
   Вот так - отчасти благодаря Зеленцову - решилась судьба Евгения  Вик-
торовича. Слова майора покатились по служебным каналам и достигли  неза-
регистрированного бегуна в несколько смягченном виде,  но  с  неизменной
сутью.
   ...Я не буду описывать дальнейшую деятельность майора в субботу; ска-
жу только, что он вернулся домой в первом часу ночи,  чрезвычайно  уста-
лый, но удовлетворенный работой. Сделано было много, еще больше предсто-
яло сделать. Он уже мысленно сроднился с домом и, ложась в  ту  же  ночь
рядом с женою Клавой, рассказал ей всю правду (он всегда рассказывал  ей
правду о служебных делах, знал - Клава не подведет). Добавил,  что  жить
им, вероятно, придется в доме на Безымянной.
   Клава вздохнула, но лишь теснее прижалась к Игорю  Сергеевичу.  Майор
знал, что так оно и будет - с войны были вместе.
   - А знаешь, - произнес он мечтательно, - там ведь такое можно  устро-
ить! Они сейчас, как стадо овец, - потерянные, жалкие людишки. Им  поря-
док нужен, уверенность, спокойствие... Мне большая власть дана, Клава, я
должен оправдать.
   Засыпая рядом с верной Клавой,  майор  воображал  картины  счастливой
жизни в кооперативе, чистоту нравов, добро и порядок. По правде сказать,
все об этом истосковались. Неужто нельзя хоть в одном месте...
   Майор заснул, исполненный надежды и решимости, а мне что-то не  спит-
ся, и мерещится мне наше государство в виде причудливого многоквартирно-
го дома, в котором царят чистота и  порядок.  Странна  его  архитектура:
торчат островерхие башенки, где живут поэты; башенки эти сделаны  отнюдь
не из слоновой кости, а из хрусталя - поэты на виду днем и ночью. В мно-
гоэтажных колоннах, подпирающих крышу, я вижу ряды освещенных окон - там
живут рабочие и колхозники, а между колоннами на страшной высоте  летают
самолеты Аэрофлота. С покатой крыши, где устроились министры,  академики
и депутаты Верховного Совета, то и дело стартуют  в  космос  ракеты;  до
космоса же - рукою подать, потому что здание наше выше всех мировых  гор
и пиков.
   Соты интеллигенции выполняют роль фриза,  на  котором  вылеплены  ба-
рельефы, символизирующие союз искусств и  наук;  музы  пляшут,  свободно
взмахивая руками, а на карнизе сидят ангелы и болтают в  воздухе  босыми
пятками.
   Под крышей крепкой власти, подпираемой могучими колоннами трудяшихся,
лежит наша страна - от Калининграда до Камчатки -  и  просторам  природы
вольно дышится под охраной человека. А посреди страны, где-то  в  районе
Урала, стоит гранитный монумент Коммунизма, на котором  высечено:  "Мир,
Труд, Свобода, Равенство, Братство и Счастье всем народам!"
   Мечтания и видения, милорд. Видения и мечтания...
   Вокруг монумента, разбросанные на склонах гор,  лежат  покрытые  мхом
плиты. Это могилы тех человеческих качеств и пороков, которых уже нет  в
нашем доме. На них написано: "Ложь", "Лицемерие", "Глупость", "Хамство",
"Себялюбие", "Подлость", "Трусость"... - великое множество плит; по ним,
перескакивая с одной на другую, толпы туристов добираются к монументу.
   Далекий, затерянный где-то в  просторах,  монумент  Коммунизма  манит
нас. Мы еще верим в него, олухи царя небесного, в то время как  практич-
ные люди давно освободились от иллюзий.
   Я тоже олух царя небесного, милорд. Мне  кажется,  что  между  просто
олухом и олухом царя  небесного  есть  ощутимая  разница.  Просто  олухи
представляются мне тупыми, несмышлеными, вялыми людьми, в то  время  как
олухи царя небесного сродни святым и блаженным. В  них  запала  какая-то
высшая идея, они мечтают и горюют о ней, не замечая, что жизнь не  хочет
следовать этой идее - хоть убейся!
   Мы, многочисленные олухи царя небесного, с детства  верим  в  светлое
будущее. Его идеалы, высеченные в граните, представляются нам  настолько
заманчивыми и очевидными, что нас не покидает  удивление:  почему,  черт
возьми, мы не следуем им?
   Мир, проповедуемый нами, начинен ныне таким  количеством  взрывчатки,
что случись какая-нибудь искра - и он разлетится вдребезги, как  елочная
игрушка, свалившаяся с ветки.
   Труд, необходимый нашему телу и духу, исчезает с лица Земли, как  ре-
ликтовые леса: одни не могут найти работу, другим на работе делать нече-
го, третьи и вовсе работать не хотят.
   Свобода, манящая нас с пеленок, посещает лишь бродяг и нищих.  Мы  же
довольствуемся осознанной необходимостью и, обремененные тяжестью  осоз-
нанных обстоятельств, тщетно твердим себе, что мы свободны,  потому  что
понимаем - насколько несвободны.
   Равенство, признаваемое всеми на словах, оборачивается хамством,  по-
тому что нам неведома иная основа этики, кроме страха, а раз мы  уже  не
боимся ближнего своего, стали ему равны, то можно послать  его  подальше
на законном основании.
   Братство, знакомое нам понаслышке, по заповедям какого-то мифического
чудака, зачем-то вознесшегося на небеса, выглядит странной смесью нацио-
нализма и шовинизма - национализма по отношению к одним братьям и  шови-
низма по отношению к другим.
   И наконец Счастье... Ах, что говорить о Счастье?
   Таковы мы, олухи царя небесного, затаившие в себе идеалы, которым са-
ми же не следуем. Чего же стоит наш превозносимый повсюду разум?  Почему
мы не можем совладать с собственным стяжательством,  себялюбием  и  глу-
постью? Зачем мы ищем пороки вне себя, а внутри не замечаем? Где  предел
нашему лицемерию?
   И вдруг, к концу двадцатого столетия  от  рождества  Христова,  мы  с
изумлением обнаруживаем, что уперлись в стенку. Дальше,  как  говорится,
некуда. Пока мы поем гимны светлому будущему, тучи вокруг нас сгущаются,
а впереди лишь мрак ядерной войны или всемирного голода. И это при  том,
что в наших руках такое техническое  могушество,  которое  позволило  бы
нам, обладай мы хоть каплей разума, превратить Землю в цветущий сад...
   Воистину олухи царя небесного!
   * Часть II
   СКИТАНИЯ *
 
   Писание книг, когда оно делается умело (а я не
   сомневаюсь, что в моем случае дело обстоит именно так),
   равносильно беседе. Как ни один человек, зкающий, как себя
   вести в хорошем обществе, не решится высказать все, - так и ни
   один писатель, сознающий истинные границы приличия и
   благовоспитанности, не позволит себе все обдумать...
   Л. С.
   Глава 13
   АРХИТЕКТОР ДЕМИЛЛЕ
   Евгений Викторович считал, что интерес к архитектуре пробудился у не-
го в детстве, на прогулках с нянькой Наташей и младшим  братом  Федором.
Отец по воскресеньям отсылал Наташу с мальчишками в  центр  и  наказывал
гулять в Летнем или в Михайловском саду и по набережным. Сам запирался в
кабинете и писал монографию "Внутренние  болезни".  Анастасия  Федоровна
хлопотала с годовалой Любашей.
   Потом уже, незадолго до смерти, рассматривая листы того  злосчастного
проекта, отец признался, что отсылал их  на  прогулки  с  воспитательной
целью. "Видишь, не пропало даром, Жеша. Архитектурой дышат,  как  возду-
хом, она душевный настрой создает..." Если бы он знал тогда,  что  видит
последний настоящий проект сына, а дальше все покатится к  привязкам,  к
халтуре, к "типовухе"...
   На Наташе было цветное крепдешиновое платье и туфли-танкетки, как  их
тогда называли. Солдаты в гимнастерках, перепоясанных черными ремнями  с
беспощадно надраенными бляхами, пялили на няньку глаза, заигрывали: "Та-
кая молодая, а уж два пацана! Шустренькая!". Наташа заливалась  краской,
шла твердо, так что вздрагивали завитки перманента. Женя и Федька, взяв-
шись за руки, чинно следовали за нею.
   Михайловский сад был еще запущен после войны, павильон-пристань Росси
зиял выбитыми окнами в боковых портиках, но уже собирались под сенью по-
луротонды старики, пережившие блокаду, играли в шахматы  и  домино.  Ма-
ленький Демилле, смутно помнивший раннее детство во Владивостоке, кривые
улицы, взбиравшиеся на сопки, неуклюжие домики, бараки, удивлялся  тому,
что огромное здание с колоннами (павильон представлялся тогда  огромным)
выстроено специально для стариковских игр. Мальчики спускались  по  сту-
пенькам к Мойке и пускали по гладкой воде скорлупки грецких орехов,  ко-
торые Наташа колола своими молодыми зубами. Отсюда видны  были  горбатые
арки мостиков, из тени которых выплывали на солнечный свет нарядные кра-
шеные лодки с гуляющей публикой.
   Летний сад не пользовался благосклонностью няньки; Наташа не одобряла
обнаженных мраморных женщин, торчащих на самых видных местах с  непонят-
ными предметами в руках. Тем не менее, выполняя волю профессора, она во-
дила детей и туда; шла по главной аллее быстро,  не  поднимая  глаз;  на
вопросы детей, касающиеся статуй, отвечала возмущенным  пожатием  прямых
худеньких плеч, на которых трепыхались при  этом  волнистые  отглаженные
рюши.
   Демилле украдкой поглядывал на крепкие каменные груди, которые  хоте-
лось трогать пальцами. Он читал надписи на табличках и  давал  пояснения
Федьке.
   - А это кто? - спрашивал младший брат, задирая голову перед очередной
статуей.
   - "Милосердие", - читал Женя.
   - Милосердие? Это значит, что у нее милое сердце, -  догадывался  Фе-
дор. - А почему она такая противная?
   - Вот уж правда! - не выдерживала Наташа. - Ни кожи, ни рожи...  Пой-
демте, там мороженое продают!
   И они мчались к решетке на набережной, где стояла тележка мороженщика
на дутиках, и, заняв очередь, следили за священнодействием: одна  вафля,
другая, шарик мороженого на ложке - и вот уже из блестящего аппарата вы-
давливается идеальный кружок в вафельной обкладке с толстым слоем  моро-
женого, которое так приятно было вылизывать кончиком языка, оставляя  на
ободе вафельного колесика глубокую круговую выемку.
   Вероятно, именно тогда, в темных широких аллеях Летнего сада, или  на
просторах Марсова поля, или на гулких, как барабаны, мостах, по  которым
катили красные трамваи, или в бесчисленных арках Гостиного, или в  прох-
ладном лесу колоннады Казанского собора, у Жени Демилле  возникло  ни  с
чем не сравнимое ощущение архитектурного объема. Он сразу уловил главное
в архитектуре - организацию пространства - не вдаваясь в мелкие  подроб-
ности направлений и стилей, и город вырастал перед ним  единым  организ-
мом, как лес, в котором аукались поколения.
   Поначалу это не было осознанным интересом. Мальчик Демилле лишь заме-
чал, что каждое место города звучит по-своему -  родители  начали  учить
его музыке в девять лет, "частным образом", как тогда говорили, для чего
два раза в неделю на дом приходила учительница Надежда Викентьевна - по-
жилая дама "из бывших" с матовым желтым лицом,  в  бархатной  фиолетовой
шляпке с вуалькой; Женя осваивал этюды Черни один за другим, весь альбом
- и вот по прошествии нескольких месяцев обнаружил, что каждый номер сам
собою связался с тем или иным местом прогулок. Первый  этюд  для  правой
руки возникал в памяти всякий раз, когда они с Наташей спускались с  Ли-
тейного моста и сворачивали направо к Летнему саду, а симметричный басо-
вый для левой выскакивал у полукруглой решетки Михайловского сада,  оги-
бавшей церковь Спаса-на-крови. Вскоре весь альбом получил прописку: этю-
ды для в