Ва-
сильевич".
   - Откуда оно взялось? Может быть, Базиль?
   - Не знаю, милорд. Про отца Хуана до сих пор сведений не имеется. От-
куда он - из Никарагуа, Колумбии или Мексики, - остается только  гадать.
Впрочем, никто об этом не гадал. Появление Хуана было расценено  общест-
венностью как неслыханная дерзость. Стало ясно:  Любовь  Демилле  созна-
тельно расшатывает устои общества; ее действия квалифицировались уже  не
как обыкновенное распутство, а гораздо хуже - с явной политической подк-
ладкой. Любу обвинили в  отсутствии  патриотизма  и  бдительности  (амо-
ральность как-то отошла на второй план) - и это несмотря на то, что нес-
частная женщина практически в одиночку увеличивала столь низкую у нас  в
России рождаемость, что она на деле, а не  на  словах,  доказывала  свою
верность интернационализму и, наконец, препятствовала вырождению  нации,
ибо, как вам известно, милорд, смешение кровей благоприятно действует на
наследственность.
   Любаше предложили уйти с работы. Закона, по которому ее могли бы уво-
лить, не существует в нашем Кодексе законов о труде, а посему Любаша от-
ветила гордым отказом и продолжала неукоснительно  выполнять  порученное
ей дело. Посуда для опытов, вымытая ею, отличалась столь  восхитительным
блеском, что придраться не было никакой возможности.  Вдобавок  Люба  не
опаздывала, не уклонялась, не склочничала, не возникала, не  отлынивала,
не смывалась, не сплетничала, не воображала... словом, вела себя и рабо-
тала исключительно порядочно, так что начальство кусало локти, не в  си-
лах расправиться с безнравственной лаборанткой. Притом учтите, что Люба-
ша была матерью-одиночкой троих детей! Пускай  каких-никаких  -африканс-
ких, мексиканских, венгерских, - но детей, на  которых  распространялись
все льготы нашего общества, так что Любашу вынуждены были обеспечивать и
пособиями, и дополнительными отпусками, и путевками, и детскими садами и
яслями.
   Постепенно страсти улеглись. Более того, Николь, Шандор и Хуан  стали
как бы достопримечательностью того НИИ, в котором работала Любовь Демил-
ле. Уже большая часть общественности, удовлетворив любопытство и желание
принять срочные меры, сменила гнев на милость...  при  встречах  шутливо
осведомлялись друг у друга: "Не слышали, как там наши ,,чукчи" поживают?
" (Почему-то троицу прозвали "чукчами" - то ли от "Чука и Гека",  то  ли
нашли в этом какой-то юмор.) Лишь несколько одиноких и достаточно  злоб-
ных институтских женщин не переставали распространять про  Любу  грязные
сплетни, стараясь сжитъ ее со свету (тщетно!), и вообще посвятили  диск-
редитации Любови Викторовны свою скучную, плоскую жизнь.
   Любовь Викторовна держалась стойко. Причем  совсем  не  из  последних
сил, вовсе не изнемогая под грузом сплетен, а как-то весело и естествен-
но, будто предложенные обстоятельства целиком и полностью входили  в  ее
планы - какие, никто не знал. И это бесило завистниц еще больше.
   Лично я, милорд, уважаю людей, к которым не пристает грязь.
   - О чем вы говорите! Это  свидетельствует  о  достоинстве,  о  благо-
родстве... Но как же все-таки быть с моралью?
   - А что такое мораль?
   - Ну... Общепринятые нормы нравственности, скажем так.
   - Правильно, милорд! И у нас одна мораль: человек  человеку  -  друг,
товарищ и брат, - так что с этой точки зрения действия Любаши вполне ук-
ладывались в моральные нормы.
   Мудрее всех вела себя бабушка Анастасия Федоровна. Стоило  посмотреть
на нее, когда она в окружении любимых внуков шествовала на рынок:  смуг-
локожий Хуанчик в коляске - изо рта торчит соска - бутылочка теплого мо-
лока бережно закутана в одеяльце -рядом черненькая, как маслина,  Николь
с хозяйственной сумкой, а за ними на самокате - Шандор, обрусевший стре-
мительнее всех, благодаря голубым глазам и имени Саня, которое  пристало
к нему с пеленок.
   Жили, конечно, скромно: лаборантская зарплата Любы плюс ее же  премия
раз в квартал (даже премии лишить ни разу не смогли!), пенсия  Анастасии
Федоровны, кое-какие сбережения, оставшиеся  после  смерти  Виктора  Ев-
геньевича (остатки Государственной премии, полученной профессором Демил-
ле за год до смерти), незначительная помощь родственников, в  частности,
обоих братьев, и средства социального обеспечения... в общем,  жили,  не
унывали.
   Еще хотелось бы упомянуть об отношениях братьев и сестры. Федор, пос-
ледние два года проживавший с семьею в Триполи, ограничивался  поздрави-
тельными открытками и посылками на имя матери; в них, надо сказать, было
и немало детских вещей, несмотря на принципиальное осуждение им  Любаши-
ного поведения. Евгений же и Люба друг к другу относились со  снисхожде-
нием, именно потому, что ощущали каждый в себе неутоленную потребность в
любви, принявшую у Любаши формы, только что описанные, а у брата - более
привычные и пошловатые, в виде скоротечных романов, сомнительных побед и
беспрестанных угрызений совести. Брат и сестра будто  болели  одной  бо-
лезнью и жалели один другого. И странно: болезнь была одна,  а  симптомы
давала разные. Любаша в жизни никому не отдалась без  любви  -  их  было
всего-то три: Жан-Пьер, ватерполист Шандор и неизвестный мексиканец (ко-
лумбиец?). От каждого не просто хотела ребенка, а родила  вполне  созна-
тельно. Евгений же Викторович, напротив, загорался быстро, как сухая бе-
реста, влюблялся, летел, спешил... а потом - пшик! - убеждался в ошибке,
маялся... В итоге получалось, что сходился не по любви, а так, по дурос-
ти. Себе и другим говорил, что любит жену, и вправду любил, но как-то не
так... В семье Демилле невестку недолюбливали, считали холодной и  замк-
нутой, излишне принципиальной. Любаша догадывалась, что Ирина ее в  глу-
бине души осуждает, хотя внешне это не проявлялось.  Неутоленность  и  в
Ирине была сильна, но она прятала ее внутрь,  комкала  и  лишь  изливала
обиды на мужа (впрочем, справедливые), будто надеясь,  что  смирное  его
поведение поможет вернуть бывшую когда-то любовь.
   В последнее время дошло, как говорится, до ручки... Евгений  Викторо-
вич все чаще являлся глубокой ночью, хандрил, был нервен. Ирина  спрята-
лась глубоко внутрь, выжидая. Нужен был толчок - и толчок произошел.  Да
такой внушительный! Посему и случились последующие печальные  события  в
жизни Евгения Викторовича.
 
 
   Глава 8
   НЕЗАРЕГИСТРИРОВАННЫЙ
 
   - Проснитесь, милорд! Проснитесь!
   Посмотрите, какое легкое утро гуляет по нашему весеннему городу!  Оно
скачет на одной ножке, перепрыгивая  через  зеркальные  лужи,  затянутые
хрупким, как вафля, ледком; звенят трамваи, перекатываясь, точно копилки
на колесиках; воздух пахнет первыми почками; ветер врывается в  открытые
форточки, производя замешательство в головах юных существ женского  пола
и на писательских двухтумбовых столах.
   Я никак не могу найти листок... там что-то было... кажется, план  ро-
мана. Милорд, вы проснулись?
   - Да.
   - Вам еще не наскучило слушать мою историю?
   - Нет.
   - Учитель, вы какой-то хмурый сегодня...
   Тем не менее разбудим и нашего героя.
   Евгений Викторович проснулся на широкой софе в бывшем кабинете  отца.
На спинке стула висела одежда: отутюженные брюки, выстиранная  и  выгла-
женная сорочка, пиджак и галстук. Тут же, на сиденье стула, лежал  акку-
ратно сложенный домашний костюм отца; под стулом чинно, выровняв  носки,
стояли тапки.
   В первое мгновение Демилле почудилось, что и сам отец сейчас войдет в
комнату, скажет: "Пора вставать, Женя. Любишь же ты  поспать!  Кто  рано
встает, тому Бог дает...". Но, переведя взгляд на портрет отца под стек-
лом, висевший в простенке между  стеллажами,  Евгений  Викторович  снова
осознал время и почувствовал, как он стремительно приближается к  непоп-
равимому воспоминанию, связанному с прошедшей ночью. Он  именно  прибли-
жался к нему, поскольку не совсем еше проснулся, и даже попытался  прик-
рыть глаза и вновь заснуть, лишь бы оттянуть  страшный  миг,  когда  ре-
альность встанет перед ним во всей отвратительной наготе.  Упреждая  ее,
он ухватился за спасительную мысль: "Померещилось, наверное...  Черт  те
что! Вроде бы не такой был пьяный..." - хотя знал точно, что  обманывает
себя. Не померещилось. Такое и спьяну не померещится.
   Демилле проворно поднялся, натянул отцовские домашние брюки на резин-
ке, набросил на плечи мягкую куртку, сунул ноги в тапки...  будто  пере-
воплотился в отца, как актер перед выходом  на  сцену.  Это  соображение
позволило ему на секунду отвлечься от  неприятного  воспоминания,  и  он
быстренько юркнул в ванную, плотно притворив дверь.  Воспоминание  оста-
лось снаружи.
   Демилле тщательно умылся, почистил зубы, мысленно сосредоточиваясь на
этих процессах, чтобы не допустить нежелательных дум. "Мама, где  папина
бритва?!" - крикнул он, обращаясь к своему отражению  в  зеркале.  Через
минуту в ванной появилась Любаша с бритвенным  прибором,  окинула  брата
быстрым понимающим взглядом, сказала: "Привет!" - и чмокнула в щеку. Ев-
гений принялся яростно намыливать помазок. Воспоминание тонкими струйка-
ми проникало в ванную сквозь щели: обломанные трубы, бетонные плиты, фа-
келы газа в ночи, фигуры милицио... - Демилле с отчаянием  вонзил  намы-
ленный помазок в щеку.
   Егорушка, Ирина... Где они сейчас? Живы ли?
   Выйдя из ванной, он столкнулся с матерью. Та всплеснула руками, охну-
ла:
   - Вылитый папочка... Жеша, как ты похож на папочку,  -  сказала  она,
пуская привычную слезу. - Бедненький, не дожил наш папочка... -  скорбно
покачала она головой, как бы приглашая сына присоединиться к трауру.
   Евгений Викторович этого не выносил. Не то чтобы он  был  равнодушным
человеком, забывшим об отце... Помнил, но помнил про себя. Его  коробили
беспрестанные разговоры бабушки Анастасии о "могилке", "оградке",  "цве-
точках" (все было уменьшительным, как и "бедненький папочка",  -  только
от слова "кладбище" не удавалось образовать уменьшительное, потому, про-
износя его, бабушка Анастасия делалась торжественной, значительно поджи-
мала губы). У Демилле сердце разрывалось на части при виде растерянности
и одиночества, навалившегося на мать после смерти отца, но помочь ей  он
был не в силах; разве так же подсюсюкивать: могилка, оградка... Это было
выше его сил.
   Вот и сейчас, вместо того чтобы обнять мать и шепнуть  ей  что-нибудь
успокаивающее, он мгновенно раздражился, произнес язвительно:
   - Перестань, мама! Если бы дожил, то верно не обрадовался бы!
   - Какой ты черствый... какой ты черствый человек... -укоризненно  за-
бормотала мать, провожая его глазами в кабинет отца.
   Кабинет этот оставался нетронутым после смерти  Виктора  Евгеньевича:
стеллажи с медицинской литературой, письменный стол со стеклом, под  ко-
торым располагались фотографии всех членов семьи (Ирина с Егоркой на ру-
ках), кожаное кресло отца, шкаф с его одеждой -костюмами, пальто,  стоп-
кой накрахмаленных белоснежных халатов - хоть сейчас на операцию...  Ев-
гений Викторович принялся одеваться, стараясь не смотреть на фотографии.
   Лишь только он затянул галстук, в кабинет вошла Люба в халатике.  Тут
только Евгений Викторович заметил, что халатик сестры подозрительно  за-
дирается спереди, а под ним проступает округлый живот.
   - Это что такое? - бесцеремонно спросил он, указывая на живот. -Опять
двадцать пять?
   - Ох, Жешка, не говори! - радостно вздохнула она. - А что я могу сде-
лать? Не переношу абортов. Боюсь.
   - А рожать не боишься...
   - Рожать не боюсь. Дело привычное.
   - Ну, и кто же отец? - иронически спросил брат.
   - За-ме-чательный! - Любаша даже зажмурилась.
   - Меня интересуют имя и фамилия. А также национальность. Неужели наш?
-съязвил Евгений Викторович.
   Любаша вспыхнула и бросила на брата быстрый взгляд, дав  понять,  что
разговор в таком тоне опасен. Евгений Викторович привлек сестру к себе.
   - Прости, я не хотел... У меня сегодня настроение ужасное.
   - Ирка выгнала? И правильно, - Любаша решила отомстить.
   - Хуже... - с тоской протянул Евгений.
   - А что такое?
   И Евгений Викторович, усевшись в кресло отца и поместив напротив себя
Любашу, принялся рассказывать. Начал он со скрипом, часто  останавливал-
ся, чтобы подобрать нужное слово (как-никак, завязка  была  деликатной),
но постепенно разошелся, одушевился и конец рассказа с ошеломляющей кар-
тиной голого фундамента, подвалов, блещущей в лунном свете воды и  синих
милицейских мигалок провел с подлинной живостью.  Любаша  рот  раскрыла.
Поверила сразу, безоговорочно, спросила лишь:
   - Маме рассказал?
   - Нет, - Евгений прикрыл глаза, откидываясь  затылком  на  прохладную
кожу кресла.
   - И не будешь?
   Евгений Викторович сделал паузу, будто обдумывая, хотя и без  обдумы-
вания знал, что не расскажет. Нельзя об этом Анастасии  Федоровне,  зап-
рет.
   - Нет, - повторил он.
   И в это мгновение стал воистину блудным сыном, ибо добровольно  отка-
зался от материнского крова, обрек себя на скитания. Куда идти теперь? А
ведь уходить нужно немедленно, иначе упреков не оберешься, с утра бабуш-
ка Анастасия поминает Ирину с внуком, как те волнуются - где папочка?..
   - Что делать-то будешь? - осторожно спросила Любаша.
   - Искать, - пожал плечами брат. - Мне  один  тип  сказал,  что  могли
быстро снести, а жильцов переселить. Аварийная ситуация или... по  госу-
дарственным соображениям.
   - Да ты что! - округлила глаза Любаша.
   - Не испарились же они, в самом деле! - воскликнул Демилле.  -Ничего.
Даст Бог, найду. Смотри, маме не проговорись.
   Они вышли из кабинета и направились в кухню, где застали идиллическую
сцену.
   Вокруг овального стола, располагавшегося посреди большой кухни, сиде-
ли бабушка Анастасия в белом переднике и все внуки. Они перебирали  пше-
но. Перед каждым была желтенькая горка крупы, от которой  ловкие  пальцы
бабушки и внуков отделяли по зернышку, смахивая в сторону мусорные  кру-
пинки. Все четыре руки  были  разные:  желтоватая,  покрытая  тонкой  со
складками кожей рука бабушки; узкая, будто выточенная из черного дерева,
кисть тринадцатилетней Ники; пухлая, в веснушчатых крапинках рука Шандо-
ра и смуглая ладошка Хуанчика, которой тот не очень ловко перекатывал по
клеенке желтое пшено.
   Бабушка Анастасия, покачиваясь, пела под нос какую-то заунывную  пес-
ню. Прислушавшись, Демилле узнал слова. "Дан приказ: ему - на запад;  ей
- в другую сторону..." - пела бабушка Анастасия жалостно, на манер русс-
ких страданий.
   Дети дружно поздоровались с непутевым дядюшкой, причем старшие  -Ника
и Саня - уже, видимо, догадывались о его непутевости, благодаря привычке
бабушки Анастасии чувствовать и размышлять вслух.
   - Обедать будешь? - сухо спросила мать, еще обижаясь на тот  разговор
у дверей ванной комнаты. Демилле шагнул к ней и поцеловал в темя.  Обида
мгновенно улетучилась.
   - Я не понимаю тебя Жеша! Четвертый час. Мне не жалко, сиди. Но Ириша
волнуется, не знает ведь... Когда же вам телефон поставят?.. - вздохнула
бабушка.
   "Куда?" - подумал Евгений Викторович, машинально берясь за ручку чай-
ника.
   Он выпил чаю, отказавшись от обеда, обнял матушку, поцеловал  племян-
ников и сестру и, надев плащ (уже не липкий, выстиранный и выглаженный),
вышел из дома. Проверил в кармане ключи и мелочь - все было на месте.
   Люба высунулась в форточку, крикнула вслед:
   - Звони мне на работу!
   Демилле помахал ей рукою и пошел прочь от дома. Не знал Евгений  Вик-
торович, что к этому часу он был уже официально не только блудным сыном,
но и блудным мужем, если можно так выразиться.
   - Блудным мужем? Это что-то новенькое!
   - Да, милорд, это не совсем то же, что муж гулящий.  Гулящим  Демилле
был несколько лет, и не без приятности, если не считать уколов  совести.
Но погулял, погулял - и вернулся. Всегда было, куда вернуться, как гово-
рила Ирина. И вдруг... возвращаться некуда, он основательно заблудился.
   - Потому и стал "блудным мужем"?
   - Не только поэтому.
   К сожалению, этот факт был уже прочно зафиксирован в одном  из  мили-
цейских протоколов, поступивших в Управление, после того как  сотрудники
провели беседы с кооператорами и переписали наличное население дома.
   Евгения Викторовича, сами понимаете, в наличии  не  оказалось.  Тогда
прямо спросили Ирину, проживает ли с нею муж, Евгений Викторович  Демил-
ле, прописанный по этому адресу. Ирина  ответила  отрицательно.  Милиция
поверила словам грустной женщины, что муж оставил ее с ребенком, скрылся
в неизвестном направлении и она, честно говоря, не хотела бы,  чтобы  он
вернулся. Эти слова Ирины и сыграли роковую роль в дальнейшей судьбе Де-
милле.
   Дело в том, что он был просто-напросто вычеркнут из  списка  действи-
тельных жильцов дома со всеми вытекающими отсюда последствиями.  Органам
охраны общественного порядка не было никакого дела до внутренних  неуря-
диц в семье Демилле, до частых отлучек Евгения Викторовича, до слез Ири-
ны, до того, наконец, решающего факта, что в ночь вознесения дома  Ирина
при свече перечитывала письма мужа и, обжигая пальцы,  уничтожала  их  в
пламени, посылая тем самым прощальный привет  супругу,  наблюдавшему  за
желтым прямоугольничком в небе с невских берегов. Именно в тот момент  и
замаячило в душе Ирины решение, которое привело к тому, что утром в  от-
вет на прямой вопрос милиции о муже она ответила:  "Не  проживает".  Про
себя же подумала так: "Найдет, может быть, и пущу. Не найдет - туда  ему
и дорога".
   Обреченный на эту долгую дорогу, Евгений Викторович начал ее с  того,
что позвонил приятелю-художнику, в мастерской которого  принимал  элект-
ронно-вычислительную девицу (истратил две копейки), поехал к нему  домой
на трамвае (истратил еще три копейки) и отдал ключ без  всяких  объясне-
ний. После чего попросил взаймы десятку. Десятка была дана. Евгений Вик-
торович засунул ее за обложку записной книжки  по  соседству  с  клочком
"Фигаро" и несколько приободрился.
   Поразмыслив, он решил сначала удостовериться, что ночное происшествие
не привиделось ему, а также в том, что за это время не  произошло  новых
происшествий. После этого Демилле задумал идти в  отделение  милиции.  А
что делать?
   Откровенно говоря, в милицию не очень хотелось. У Демилле было  пред-
чувствие, что ничего он там не добьется. У нас при столкновении с  госу-
дарственными учреждениями почти всегда  есть  такое  предчувствие,  иной
раз, к счастью, обманчивое.
   Минут через пятьдесят Евгений Викторович был на  проспекте  Благодар-
ности, вышел из трамвая и двинулся к улице Кооперации тем же путем,  что
вчера на такси. Не доходя метров трехсот, понял: ничего нового не  прои-
зошло, пейзаж по сравнению с нынешней ночью не изменился,  по  сравнению
же со вчерашним утром - изменился невыносимо.
   Впрочем, кое-что новенькое было. Фундамент пропавшего дома был  обне-
сен глухим деревянным забором с единственной дверью,  на  которой  висел
амбарный замок. У двери прогуливался постовой милиционер. Реакция немно-
гочисленных прохожих на пропавший дом была  на  удивление  безразличной.
Это неприятно покоробило Евгения Викторовича, показалось даже обидным.
   Демилле не стал тревожить постового, а направился в  отделение  мили-
ции, находившееся в трех кварталах от улицы Кооперации. Там  за  перего-
родкой сидел дежурный. В стороне, тоже за барьером, сидела  компания  из
трех помятых мужчин и раскрашенной девицы с сигаретой. Демилле подошел к
дежурному и, робко кашлянув, сказал:
   - Простите, я по поводу дома...
   - Какого дома? - поднял глаза дежурный.
   - Номер одиннадцать по улице Кооперации.
   По тому, как дрогнули брови у дежурного, да еще  по  хриплому  смешку
раскрашенной девицы, Демилле понял, что здесь осведомлены о доме.
   - Замолчи, Миляева! - прикрикнул на девицу дежурный.
   - Сам заткнись! - парировала она и почти ласково обратилась к  Демил-
ле: - Опоздал, братишка. Нету его. И нас замели, начали по району горяч-
ку пороть...
   Она презрите