колокольчиком. Сочинитель взглянул в сторону лиф-
та и инстинктивно втянул голову в плечи. Там толпилось литературное  на-
чальство с фирменными папочками в руках. Они улыбались жрице и расшарки-
вались, будто их ждал прием в консульстве, затем проследовали  к  алтарю
все трое: впереди небольшой пузатый человек с красным лицом и маленькими
заплывшими глазками, за ним - молодой с аккуратной гривкой и при галсту-
ке, а следом - женщина с восковым лицом старой куклы.
   - Саша, я просил по одному! - крикнул милорд жрице.
   - Эти по одному не ходят, сэр Йорик! - отозвалась Сашенька.
   Толстячок полез здороваться за руку со старейшиной, но слепец посмот-
рел сквозь него невидящими глазами, и ладошка начальства повисла в  воз-
духе. В рукописи оказались стихи, которые сгорели, не успел он дойти  до
эшафота. Однако на эшафоте толстячок вдруг принял из рук молодого  бума-
гу, развернул ее и начал читать приветствие святейшей литературной  инк-
визиции, в то время как помощники стояли у ног в  почетном  карауле.  Но
едва он прочитал первые слова: "Уважаемые юбиляры!" -как последние  еди-
нодушно произнесли приговор и толстячок с листочком в руках исчез в  лю-
ке. Помощники недоуменно переглянулись и, точно по команде,  последовали
за ним самостоятельно. Молодой человек с гривкой, сложив ладони на  гру-
ди, прыгнул в отверстие головою вниз, а восковая кукла  ловко  перелезла
через край люка и рухнула туда с дребезжанием и повизгиваниями,  напоми-
навшими крики юной купальщицы, входящей в холодное море.
   Следующим перед бессмертными предстал литературовед, просидевший  всю
жизнь в благословенной тени пушкинской славы. Любаша прочла название ру-
кописи, посвященной исследованию некоторых  фигур  на  полях  пушкинских
черновиков. Исследователь считал их искаженными портретами  приближенных
к государю людей. Рукопись была передана бессмертным и просмотрена самим
автором черновиков. После короткого совещания мистер Стерн объявил:
   - Александр Сергеевич говорит, что это кляксы!
   Рукопись полетела в огонь, а литературовед - в люк.
   Автор взглянул в сторону лифта и вздрогнул. В прихожей стоял его пер-
вый литературный наставник, к которому сочинитель носил  свои  юношеские
стихотворные опыты, с благоговейным вниманием выслушивая  его  советы  и
наставления. Они давно уже не встречались, но автор сохранил в душе бла-
годарность. Потому его сердце сжалось, предчувствуя зловещую процедуру.
   Его учитель сильно постарел; сгорбленный и немощный, он мелкими осто-
рожными шажками передвигался по наклонной дорожке  навстречу  гибельному
огню. В руках его была папка - автор видел ее не раз, - куда он  склады-
вал лучшие свои стихи. Ни одно из них не было опубликовано. Очень  часто
в те далекие времена, говоря с учениками, он напоминал,  что  публикация
не является целью сочинителя и, если творения того достойны, они  непре-
менно когда-нибудь увидят свет. Кажется, только теперь автор  понял,  за
какое жестокое дело взялся, - когда увидел своего старика, ступенька  за
ступенькой одолевающего лесенку на эшафот.
   Он отвернулся, чтобы не видеть казни. Как вдруг услышал возглас Люба-
ши: "Не горит!".
   Сочинитель взглянул на алтарь. В серебряной чаше с огнем, среди пепла
сожженных рукописей, светился раскаленный прямоугольник бумаги с черными
строчками на нем, написанными наклонным почерком учителя.  Любаша  ловко
схватила щипцами листок и вынула его из чаши. Он  потемнел,  остывая,  и
строчки обозначились на нем золотыми буквами.
   Любаша передала листок бессмертным. Каждый из них знакомился с  текс-
том стихотворения и произносил приговор, определяя - сколько лет  прожи-
вут эти стихи после смерти поэта. Наконец старейшина,  утверждая  приго-
вор, проговорил: "Пятьдесят лет!". Ему с высоты  двух  тысячелетий  этот
срок, вероятно, казался мизерным.
   Автор взглянул на поэта. Он плакал от счастья и сочинитель понял  эти
слезы. Великое счастье сохранить себя после смерти! Хоть на миг, хоть на
месяц, хоть на несколько лет - но продлиться в мире, разговаривая с  жи-
выми и напутствуя их в скорбном движении к смерти. Даже  короткая  жизнь
души зарабатывается потом и кровью, бессмертие  же  даруется  тому,  кто
трудился, любил и не предавал себя...
   Старый поэт сошел с эшафота, и обе жрицы алтаря - Ирина и Люба -  под
руки отвели его на дубовую скамью, где он остался сидеть, бережно сжимая
листок и перечитывая строчки, подарившие ему жизнь после смерти.
   И снова один за одним спускались к жертвенной чаше  соискатели  бесс-
мертия - молодые и старые, с толстыми романами и тоненькими  рассказами,
со стихами и очерками, драмами и комедиями. Густой черный  дым  валил  к
потолку, Любаша вся перепачкалась в саже; она приплясывала у жертвенного
огня, орудуя щипцами - чистая ведьма! - и подкидывала в  огонь  новые  и
новые творения сочинителей. Пахло горелой бумагой, литераторы провалива-
лись в Лету со скоростыо курьерского поезда, так что Ирина  натерла  мо-
золь на ладони от беспрерывного нажимания на рукоять люка. Из лифта  ва-
лом валил народ: иной раз прибывало человек по тридцать из  какой-нибудь
республики. Они устраивали на алтаре гомон, как на восточном базаре, жа-
луясь на плохое качество переводов, и один за другим  исчезали  в  люке,
отрываясь от своих тюбетеек.
   Всех поразил прибывший из Москвы прозаик и секретарь,  который  плюх-
нулся в бархатное кресло для бессмертных и стал наблюдать, как горит его
роман. Мистеру Стерну стоило большого труда убедить его взойти  на  эша-
фот, и он провалился в мусоропровод с удивленным лицом, потрясенный  во-
пиющей несправедливостью.
   Другой пытался уклониться от казни. С криком: "Я еще  напишу!"  -  он
побежал обратно к лифту уже  после  произнесения  приговора,  но  сильно
просчитался. Сашенька нажала кнопку, дверцы распахнулись, литератор вбе-
жал туда, спеша к новому творению, но... лифта за дверцами не оказалось,
и он рухнул в шахту с тем же воплем, что остальные -в мусоропровод. Ред-
ко-редко какая-нибудь рукопись отказывалась гореть, раскаляясь добела на
жертвенном огне. Тогда Любаша выуживала ее щипцами, а счастливый облада-
тель текста покидал эшафот и устраивался на  дубовой  скамье.  Иной  раз
огонь щадил всего лишь одну страничку, стихотворную строку или отдельную
метафору. Но и это давало автору право  присоединиться  к  помилованным.
Большинство получало от бессмертных льготу в пятнадцать - двадцать  лет,
некоторые дотягивали до пятидесяти; пожилой и любимый автором поэт, при-
шедший с гитарой, был пожалован целым столетием. Бессмертные  вели  себя
терпеливо. Скрытое презрение к  продажному  писаке  сменялось  столь  же
скрытым состраданием к честному, но бесталанному сочинителю.  Однако  на
приговор это не влияло. Тот и другой приговаривались к забвению.
   Автор сидел ни жив ни мертв. Мысль о том,  что  он  тоже  должен  был
участвовать в этом шествии и нести к огню завершенные рукописи, не дава-
ла ему покоя. Получалось, что ему дали отсрочку  до  завершения  романа,
как он понял со слов милорда. Сочинитель представил, как падают в  огонь
все четыре части его сочинения, и старался угадать - имеет ли шанс  хоть
глава, хоть страница уцелеть в этом страшном пламени. Здесь уж не спасут
связи с секретарем инквизиции, не спасет даже то, что автор сам  выдумал
эту процедуру. Все равно сгоришь, как миленький, в этом выдуманном тобою
огне!
   Он давно потерял счет времени. Жар от сгоревших рукописей  мешался  с
жаром тела. Слезились глаза от дыма, вопли несчастных слились у  него  в
ушах в один предупреждающий предсмертный крик. "Не  пиши-и-и!"  -  будто
кричали они, улетая в безвестность, между тем как  роман  тек,  тянулся,
влачился, приближаясь к концу, за которым ждало его огненное  испытание.
В глазах померкло; автор упал с табуретки, потеряв сознание...
   Глава 48
   ИСЦЕЛЕНИЕ
   ...Временами я всплывал из жаркого душного мрака с багровыми сполоха-
ми, озарявшими пространство под вйками - или под векбми?.. Пить  хочу...
пить... - и видел склонившиеся надо мною лица с выражением  беспомощного
участия. Ах, это бред, галлюцинации, как же я раньше не понял? Принесите
губку, скорее!.. - и вот уже холодные струйки стекают по лбу, смешиваясь
с потом. Ну да, я болен, простудился, застудил душу, теперь температура.
   Отыскивал начало в багровом бреду, точно шарил багром в колодце. Вода
мягкая, податливая, если не быстро. Быстро не  надо,  потихоньку,  поти-
хоньку... Почему здесь Ирина? Зачем она мучает меня, является к месту  и
не к месту? Сейчас мне не до того, сейчас у меня температура. Сорок гра-
дусов в тени... Мне сорок лет и у меня сорок градусов. Это все водка ви-
новата, мне не нужно было пить после убийства царя. Зачем я его убил?  Я
просто хотел избежать простуды, кроссовки совсем развалились, даром  что
"Адидас"... Ледяные ступни.
   Помню Александру; безрассудно с ее стороны являться  после  покушения
на конспиративную квартиру. Что скажет Николай  Иванович?  Впрочем,  все
равно. Они приговорили меня к смерти, и вот я умираю. Самоубийство  пос-
редством ангины. Мамочка, почему я никому не нужен, даже тебе?
   Александра пришла ночью после суда - последнее желание приговоренного
к смерти. Меня трясло - от страха, любви, болезни. Это все одно и  то  ж
е... Ирина, ты помнишь, как однажды в молодости я был в жару, а ты приш-
ла с мороза? Ты показалась мне ледышкой; я гасил свой жар, утыкаясь вос-
паленным лбом в твою холодную грудь, и заразил тебя любовью. Через  пол-
часа мы оба пылали, нашим теплом можно было отапливать небольшую кварти-
ру в течение месяца. Но мы расходовали тепло  слишком  неэкономно,  щели
так и не заклеили - и вот результат... Я обнимал Александру, а видел те-
бя. Бедные женщины не знают, как часто, лаская их, любовники видят  иные
образы. Наверное, и у женщин так же, и тогда получается, что любят  друг
друга совершенно незнакомые люди, вернее - воспоминания. В этих  кварти-
рах каждую ночь укладываются спать друг с другом чужие воспоминания.
   За жизнь без любви следует казнить.
   Но какое моральное право имеют они казнить меня? Можно ли  судить  за
бесталанность духа?..
   Кровь закипела и кипит до сих пор; я слышу, как в ней взрываются  бе-
лые пузырьки и бегут по венам, покалывая, точно шипучка. Я опьянен кипя-
щей кровью. Мне надоела моя кровь с чуждыми добавками - инъекциями чужо-
го духа. Они мешают мне жить.
   Багровое зарево тяжелит веки, я не могу открыть глаза. Предки смешали
кровь, и она закипела - бурлит пузырьками. Кровь кипит при сорока граду-
сах Цельсия... Нет, это просто ангина. Мне осталось удалить гланды,  все
остальное мне уже удалили.
   Утром пришел Николай Иванович. "Вы заболели?" Будто не знает,  что  я
болен давно. Будто для того, чтобы в этом убедиться, нужен  был  ртутный
столбик. Я еще понимал, что к чему, беспамятство пришло позже. Он увидел
достроенный дом. "Никогда бы не подумал, что вы закончите его таким  об-
разом". Я сам бы не подумал. Крыло террасы нелепо торчит в сторону. Ког-
да я приклеил последнюю спичку, дворец  мой  завалился  набок.  Пришлось
ставить подпорки. Дом на костылях, как вам это нравится? Но он не  заме-
тил подпорок, а может, решил, что так было задумано.
   И в этот дом на костылях мы поселим ваших питомцев, Николай Иванович?
Ах, как больно...
   Я определенно что-то хотел выразить. Не получилось. Теперь меня  каз-
нят -и за дело.
   Я хотел выразить любовь воспоминаний.
   Мы разучились жить, но вспоминать еще умеем. Я никого не люблю  -при-
ходится еще раз признаться в этом, - но мои воспоминания умеют  это  де-
лать. Любить - глагол прошедшего времени.
   "Вы скоро выздоровеете, и все пойдет на поправку". Что - "все", Нико-
лай Иванович?
   Ртуть - тяжелый металл. Чтобы поднять ее на такую высоту, надо поста-
раться. Наверное, они испугались, когда я потерял сознание. Они  думали,
что "все пойдет на поправку". Но я и здесь оказался  ужасным  индивидуа-
листом. Я не желал поправляться. Вероятно, хотел избежать публичной каз-
ни, сделать вид, что все разрешилось естественным путем.
   Когда я на короткий срок очнулся, то увидел у раскладушки новые лица.
Это были мои соседи, супруги Завадовские. Ртутный столбик все еще  прон-
зал градусник снизу доверху, как паста в шариковом стержне. Супруги пла-
вали, точно в тумане, вокруг моей постели - сладкие, как  малиновое  ва-
ренье, которым они меня потчевали. Они тоже  хвалили  мой  дом.  Что  за
странность? - все его хвалят, но никто не хочет в нем жить... Потом  За-
вадовские растворились в багровом сиропе, а вместо них возникли старички
Ментихины, соседи по улетевшему дому. Старик держал  меня  за  запястье,
считая пульс, а старуха читала вслух "Моральный кодекс строителя  комму-
низма" - все заповеди подряд. "Человек человеку - друг,  товарищ  и  бра
т..."
   Где же вы были, друзья, товарищи и братья, когда я пропадал в  ночных
котельных и кладовках с мышами? Врете вы, уважаемые друзья,  товарищи  и
братья! Никому нет до меня дела, а мне нет дела до вас.  Все,  что  было
святого, вы перевели в пустопорожние слова, произносимые загробным голо-
сом у постели умирающего.
   Впрочем, какой смысл спорить с галлюцинациями?
   Потом явился Аркаша Кравчук. Он остановился  в  дверях,  теребя  свою
жидкую бороденку. "Я иду к тебе, Аркадий. Ты меня ждешь?" - вымолвил  я,
но он мягко покачал головою: "Нет, Женя, ты идешь на  поправку.  Знаешь,
какие я там стихи написал? Гораздо правильнее, чем здесь". Он подошел  к
столику, дотронулся до башенки на спичечном доме. "А я не знал,  что  ты
тоже сочиняешь. Это почти правильно, вот только терраса..." -  "Но  надо
же им где-нибудь гулять?" - "Там нагуляются", - сказал он,  криво  улыб-
нувшись, и вдруг превратился в лысого старика, одетого в выцветшую  гим-
настерку со Звездою Героя. "А мы с вами чем-то  схожи,  -  с  неприязнью
проговорил он, осматривая мой дом. -Когда поедете в  Швейцарию,  не  за-
будьте прихватить это сооружение. Ему там самое место".
   Я понял, что это предсмертные мои видения. Озноб подбирался к сердцу,
язык с усилием ворочался во рту. Почему они не вызывают  врача?  Ведь  я
умираю.
   Но вот явился врач с окладистой черной бородою, высоким и сильным го-
лосом. Ему ассистировал мрачного вида субъект с глазами, сидящими у  пе-
реносицы. Я стонал, раздирая горло, пока они, склонившись с двух  сторон
над кроватью, спорили о методах лечения. "Я думаю, нервный шок, Всеволод
Владимирович, вы  согласны?  Ваша  компетенция  позволяет  вам  отличить
больного от мертвого?" - "Вы нашу конституцию не трогайте, Рувим Лазаре-
вич! Взялись лечить - лечите!" Как вдруг они соприкоснулись  лбами  надо
мною, и комнату озарила яркая вспышка. Точно  вольтова  дуга  проскочила
меж ними и сожгла обоих в огне взаимной ненависти.  Только  серый  пепел
повис в воздухе, оседая на куполах и башенках моего дома.
   Теперь в комнате моей возникла Серафима Яковлевна с  подносом  ватру-
шек, Михаил Лукич нес за нею кипящий самовар. "Что же мы -  не  люди?  -
говорила она, обкладывая ватрушками мое творение, отчего оно стало похо-
же на торт. - Жить по-людски надо, вот и весь сказ. Воображаешь  о  себе
много, заяц. Мы - черная кость, однако кое-что в жизни  понимаем,  и  не
тебе нас учить. Попей-ка лучше чайку с ватрушечками, зла я  на  тебя  не
таю, живи как знаешь... Но нас не трогай. Мы свое горбом  заработали..."
И лился крутой кипяток из краника, а Михаил Лукич важно кивал речам суп-
руги, похожий на дьячка сельской церкви - вот-вот запоет "аллилуйю".
   Я понял, что они пришли прощаться со мною -  знакомые  и  незнакомые,
бывшие соседи, родственники, персонажи - моя семья, в которой я был уро-
дом, потому что не желал понимать их законов, но  не  мог  объяснить  им
свои. Я никогда не выздоровлю, Николай  Иванович,  Благодарю  вас,  Петр
Лаврович...
   Чья-то рука поднесла к моему лицу градусник, и я увилел страшную кар-
тину движущегося столба ртути, который, как лифт нашего дома, неудержимо
поднимался вверх, пока не уперся в запаянный конец  трубки.  Он  прорвал
его и выплеснулся фонтаном блестящего металла наружу. Много раз вот  так
я мысленно пробивал крышу кооперативного дома, чтобы взлететь в небо,  и
каждый раз упирался во что-то.
   Надо выйти за предел. Хотя бы однажды позволить себе выйти за предел.
   Пружинки раскладушки пели подо мною на все лады - заупокойный  клаве-
син по блудному сыну, погибающему в чужой квартире чужого дома.
   Меня накрыло черное забытье, в котором вспыхивали разноцветные пятна,
точно огни цветомузыки в баре "Ассоль". Жирная крыса в лакейской  ливрее
со стаканчиком коктейля, зажатым в цепких лапках, сидела за стойкой, то-
порща жесткие усы. Я кинул в нее ботинком, как папа Карло, но промахнул-
ся.
   Темнота рассеялась. Возникли очертания окна с  кирпичной  кладкой  за
ним -причуда больного архитектора. Вокруг раскладушки сидели мои  интер-
национальные племянники, складывая из кубиков слова "Миру - мир!".  Сама
Любаша с грудным Ваней пристроилась на раскладушке у меня в  ногах.  "Он
проснулся, - сказала она детям. - Поздоровайтесь с  дядей".  Дети  стали
говорить на разных языках. Я силился понять, но не мог.  "Мы  пришли  за
тобой, хватит тебе тут, - продолжала сестра. - Майор согласен. Тебе  да-
дут новый паспорт с новой фамилией, можешь сам ее выбрать  в  телефонной
книге, нельзя же так мучаться! Сашенька согласна. Конечно, она еще моло-
да, но любит тебя..."
   Что она говорит? Какая Сашенька? Бред, бред... Мать  появилась  сзади
со спичечным домом в руках. "Хорошо, что папочка этого не видит!  Я  его
протерла, там столько было пыли - просто  ужас!  Как  у  тебя  сейчас  с
деньгами? Вы слишком транжирите, надо уметь экономить на  спичках...  Ты
матери никогда не слушаешься. К нам приходил участковый, предлагал хоро-
шие фамилии. Сидоров, Спиридонов... Есть выбор".
   Это хорошо, мама, что есть выбор. Я благодарен тебе,  но  ведь  нужно
нести свой крест. Я не умею экономить на спичках - смотри, какой  дворец
отгрохал! Жаль, что он заваливается набок, но  ничего,  есть  еще  время
поправить. Или поправиться?
   Градусник торчал под мышкой, из него не иссякая хлестала струйка рту-
ти.
   Так это же кровь моя, ставшая жидким металлом! Как я не догадался?! У
тех, кто любить не умеет, в жилах течет тяжелая ртуть вместо крови.
   Уйдите все! Я уже давно чужой вам, я ушел далеко, не  пытайтесь  меня
вернуть. Я потерял дом, семью и паспорт. О последнем не жалею.
   Все уже навестили меня, но где же мой сын? Где жена? Неужели  состоя-
ние мое менее опасно, чем той ночью, когда она явилась  мне  в  окне  со
свечою в руках?
   Чья-то ладонь поднесла мне ко рту крохотную таблетку,  и  я  послушно
слизнул ее языком. Она резанула мои воспаленные гланды. Через  минуту  я
начал проваливаться в липкий вязкий сон, я  барахтался  в  нем,  пытаясь
выплыть, и уже на грани забытья увидел над собою лицо Ирины. "Теперь хо-
рошо... - прошептал я. - Теперь простимся. Ты пришла слишком поздно. Ми-
нутой бы раньше". - "Он бредит", - сказала она кому-то. "Нет, я ухожу. Я
расплатился сполна за тот столик с шампанским и пирожными.  За  то,  что
считал предназначенность любовью, а это не любовь. Это выше любви. Я ос-
вобождаю тебя от любви, от  предназначенности  может  освободить  только
Бог". - "Это не опасно?" - спросила она. "Опасно, милая. Как видишь, это
опасно. Прошу только, никогда не приходи, даже в  виде  галлюцинаций.  Я
построил дом, но он упал набок. Ошибка в расчетах..."
   "Я, пожалуй, пойду", - сказала она, обращаясь к кому-то за моей голо-
вой.
   "Постой, - сказал мой голос, потому что сам я уже провалился в черную
трубу. - Ты ведь ничего не сказала о моем доме. Как он тебе?"
   Она печально взглянула на меня.
   "Красивая игрушка, что я еще могу сказать? Но я не  стала  бы  в  нем
жить. Он слишком изящен и... ненадежен. Я предпочитаю более крепкие сте-
ны. Прости!"
   "Ты свободна!.." - крик