оторые могут привести либо к  его  отрицанию,
либо к вере.
   Мне была предложена другая вера - и тоже как утверждение. До шестнад-
цати лет я исповедовал ее истово, пока по ней не  был  нанесен  чувстви-
тельный удар. И даже тогда она не умерла сразу; потрясение заставило ме-
ня подумать, что наконец-то вера очистится от тех грязных  наслоений,  о
коих было торжественно и прямо заявлено. Именно тогда я научился  думать
сам, не принимая на веру никаких утверждений. И тогда  начали  обнаружи-
ваться, а к нынешнему моменту обозначились с несомненной ясностью страш-
ные расхождения между словом и делом, которых я не мог не видеть без то-
го, чтобы не потерять к себе уважения.
   На моих глазах за четверть века произошло  практическое  перерождение
общественных идеалов, когда людей перестали ценить за дела, а стали  це-
нить за связи; когда ум спасовал перед хитростью, а  совесть  перед  ко-
рыстью; когда демагогия смеялась над правдой, а страх за свое место стал
сильнее чувства долга; когда на всех этажах власти появились  услужливые
хамы с пустыми глазами; когда, наконец, думать серьезно и свято о  своей
стране стало признаком умственного расстройства.
   Каждый год приносил успехи цинизму. Его чудище росло, как на дрожжах,
символом чего стали Звезды Героев, за которые раньше платили  жизнью,  а
теперь стали выдавать в подарок ко дню рождения.
   Это было больно. Оставалось пить водку и слушать политические анекдо-
ты, цинизм которых был точным отражением цинизма, царящего в обществе.
   Вера в добро, в красоту, в справедливость, в людей -  огромное  коли-
чество частных вер, за которыми укрываются мои донкихотствующие  сограж-
дане, по сути дела - лишь проявления общей веры в светлое будущее, о ко-
ем даже упоминать полагается нынче с иронической усмешкой на устах.  Ибо
что же такое вера в добро, например? Это вовсе не в то вера,  что  добро
существует, - отрицать его не могут и закоренелые циники. Это вера в по-
бедительные свойства добра, в его конечную силу. Когда  же  видишь,  что
добро попирается ежечасно и способно существовать лишь в  качестве  мыс-
ленной увядающей альтернативы злу - верить в него невозможно.
   На что ж надеяться?
   Я не надеюсь уже на то, что человеку удастся разорвать  эгоистические
путы, преодолеть национальную рознь, отнестись к ближнему, исповедующему
иные идеалы, как к брату. Я не надеюсь, что красота спасет мир, -  слиш-
ком долго она его спасает! Красоты все меньше вокруг, безобразное  выпи-
рает из всех щелей.
   Я не надеюсь, что мне удастся выжить, когда вижу на экране телевизора
груды организованного металла, предназначенного к убийству.
   Я не надеюсь уже на разум, я не надеюсь уже ни на что.
   Кого же мне любить: таких же слепцов, как я? Таких же глупцов?  Таких
же трусов и себялюбцев?
   Я не люблю мужчин, потому что они самцы. Я не  люблю  женщин,  потому
что они продажны. Я не люблю детей, потому что из них вырастают  мужчины
и женщины.
   Я не люблю природу, потому что она равнодушна ко мне. Я не люблю Зем-
лю, потому что она породила эту странную плесень, именуемую  человечест-
вом. Я не люблю Солнце, потому что оно когда-нибудь взорвется и  уничто-
жит все, что я не люблю.
   Я люблю только одного человека на Земле - своего сына; люблю его  жи-
вотной, инстинктивной любовью. Пламенеющая в глубоком мраке, эта  любовь
поддерживает меня своими ответными токами - и это единственное, что свя-
зывает меня с жизнью..."
   Глава 41
   ЛИТО ИМЕНИ ЛОРЕНСА СТЕРНА
   Общественная нагрузка автора отвлекла его от романа, заставив  впасть
в распространенную среди писателей ошибку - считать себя нужным  в  иных
сферах, нежели сочинительство. Автор взялся  за  создание  литературного
объединения кооператоров.
   Идея возникла у Рыскаля еще во время первого разговора  в  Правлении,
когда майор рассказал о семейно-подростковом клубе "Полет",  возглавляе-
мом новым жильцом Спиридоновым, и предложил автору принять в  этом  деле
участие. Узнав о том, что Лаврентий Родионович владеет английским, майор
и ему предложил применить в клубе свои знания, но милорд  вежливо  укло-
нился.
   Автор счел все же нужным предложитъ милорду руководство  объединением
по праву старшего.
   - Бога ради, не втягивайте меня в это дело!  -  категорически  заявил
Учитель.
   - Почему? - спросил автор с некоторым облегчением.
   - У меня хватит работы.
   - Какой? - удивился автор. - Уж не собираетесь ли вы  продолжать  наш
роман в одиночку?
   - Успокойтесь! - милорд посмотрел на соавтора уничтожающе. - Я сделал
все, что мог, чтобы заставить вас продолжить работу. Увы, это не  помог-
ло. Теперь я умываю руки. Делайте, что хотите, я же буду  знакомиться  с
творениями ваших коллег.
   И он указал на книжные стеллажи от пола до потолка.
   Разговор происходил в квартире автора, то есть теперь в квартире Лав-
рентия Родионовича. Филарет валялся на диване и, как показалось  сочини-
телю, тоже поглядывал на него неприязненно. На  спинке  рабочего  кресла
висел белый парик с завитыми, падающими вниз буклями.  Откуда  он  здесь
взялся? И зачем он милорду?
   - В таком случае, милорд, не разрешите ли вы присвоить  литературному
объединению ваше имя? - спросил автор.
   Милорд лишь пожал плечами, давая понять, что ему все равно.
   Расстались соавторы прохладно.
   Объявления о приеме в литобъединение вывесили в  каждом  подъезде  на
досках, где обычно появлялись сообщения о заседаниях Правления,  призывы
и приказы. Записалось девять человек. Количество пишущих удивило автора.
Простой подсчет показывал, что ежели в доме с населением в тысячу  чело-
век проживает одиннадцать литераторов, включая соавторов, то в городе  с
четырехмиллионным населением их должно быть примерно сорок четыре  тыся-
чи!
   Кроме уже известных дворников и Сашеньки, в литобъединение записались
баснописец Бурлыко, автор юморесок Рувим Файнштейн, его коллега по Прав-
лению и вечный оппонент Всеволод Серенков, сочиняющий этюды о природе, и
- неожиданно -Валентин Борисович Завадовский, работающий над книгой "Как
я был телепатом". Поколебавшись, изъявил желание участвовать сам предсе-
датель Правления, пишущий мемуары о строительстве  Волховской  электрос-
танции, а последней записалась дочка Рыскаля Марина, сочиняющая  сказки.
Все они, по просьбе автора, принесли ему свои рукописи, и он углубился в
чтение.
   По мере освоения материала автор испытывал все большую растерянность,
ибо в стихах, юморесках, рассказах, зарисовках, написанных кооператорами
за последнее время, за исключением одной-единственной басни Бурлыко,  не
присутствовало и намека на главное событие в жизни кооператива - перелет
на новое местожительство и последовавшие за тем перемены. Автора охватил
страх. Может  быть,  его  роман,  правдиво  и  подробно  повествующий  о
собственном доме, никому не нужен, если даже потерпевшие не склонны вни-
кать в собственную историю? Скорее  все  же,  кооператоров  останавливал
внутренний цензор: происшествие с домом было  безошибочно  причислено  к
разряду событий, которые не следует описывать, а в таком случае -  зачем
зря марать бумагу?
   Такое объяснение не польстило автору. Получалось, что они с  милордом
-единственные, кто по глупости решился пролить свет на происшествие, но,
судя по всему, совершенно напрасно.
   Автор отложил рукопись (это была юмореска Файнштейна о сантехнике)  и
взглянул на черновик первой части романа, возвращенный Сашенькой, а  по-
том на щегла Васю, который сидел на жердочке - нахохлившийся, серьезный,
боевитый - и сверлил автора бусинкой глаза, словно  побуждая  не  терять
веры и надежды. Автор еще раз мысленно поблагодарил  Сашеньку,  которая,
сама того не ведая, спасала его в минуты  уныния  посредством  маленькой
птахи - символа литературного мужества.
   "Куда как страшно нам с тобой, товарищ большеротый мой!  -вспомнилось
сочинителю. - Ох, как крошится наш табак, щелкунчик,  дружок,  дурак!  А
мог бы жизнь просвистать скворцом, заесть ореховым пирогом... Да, видно,
нельзя никак..."
   - Нельзя никак, Вася? - серьезно спросил автор.
   - Никак нельзя! - прощелкал щегол на птичьем языке  и,  обрадовавшись
разговору, запорхал в клетке, напоминая самого автора, поющего и  разма-
хивающего крылышками под колпаком из прутьев.
   Более внимательное изучение рукописей подопечных показало, что намеки
на неблагополучие в кооперативе все же имелись. И рассказы  Храброва,  и
стихи Соболевского, и басни Бурлыки, и даже Сашенькины  стихи  несли  на
себе печать усталости и неустроенности. Настроение,  господствовавшее  в
этих немудреных сочинениях, можно было бы обозначить одним словом:  коо-
перативное. У автора даже родилась мысль ввести  в  литературный  обиход
понятие "кооперативной литературы", обозначающее мелкость проблем и тем,
описание бытовых неурядиц и безыдеальность, если можно  так  выразиться.
Утраченный кооператорами идеал общности и доверия, что когда-то заставил
их объединиться и выстроить себе новое здание на  Илларионовской  улице,
витал где-то далеко. Никто не вспоминал о нем, не звал к нему,  изверив-
шись в тяжкой борьбе с ворами, хапугами и пьяницами,  расплодившимися  в
кооперативе. Молодежь не видела выхода из печальных настроений, что  ка-
сается  семинаристов  постарше  -  Ментихина,  Завадовского,  Серенкова,
Файнштейна, - то они и вовсе не знали  проблем,  довольствуясь  готовыми
литературными клише.
   Файнштейн сочинял юморески по образцу шестнадцатой  полосы  "Литгазе-
ты", где бичевал сантехников, книжных "жучков" и неверных жен. Это  было
ни смешно, ни грустно, ни глупо,  ни  умно...  Напоминало  также  вечера
"Вокруг смеха" из Останкино.
   Серенков поэтизировал природу. Любой куст, веточка или бабочка  могли
остановить его в благоговении и  заставить  философствовать  о  красоте,
вечности, так что скулы сводило от банальностей. Кусты, веточки и бабоч-
ки у него были непременно русскими, несли национальную идею, так что не-
понятно было, что стал бы говорить Серенков, окажись он  во  французском
лесу или в индийских джунглях. Простой стог сена вызывал у него дежурную
ассоциацию с шеломом древнерусского воина, а лесное озерцо -  с  глазами
Ярославны. Когда он добирался до грибов, то с национальностью было  бла-
гополучно у боровичков  и  груздей,  мухоморы  же  именовались  "броской
иностранной поганью".
   Начало книги Завадовского "Как я был телепатом" автор прочитал не без
интереса, дивясь перемене, произошедшей с забитым кооператором. Открыв в
себе клапан, о существовании которого он ранее не подозревал,  Завадовс-
кий глубокомысленно рассуждал об экстрасенсорных делах, йоге и  хилерах,
намекая, кстати, на явно тенденциозное освещение этих проблем  в  офици-
альной прессе.
   Мемуары же Ментихина были написаны так, будто Волховская  гидроэлект-
ростанция была первой и последней стройкой нашего века -ни до, ни  после
нее ничего не существовало.
   Таков был улов.
   Грустно стало автору за кооператоров, прописанных и непрописанных ле-
тунов, когда он прочитал их литературную продукцию. Складывалось впечат-
ление, что литература наша, призванная когда-то "глаголом  жечь"  и  еще
что-то там про "колокол на башне вечевой во дни..." - довольствуется ны-
не положением скромной жалобщицы, а то и прислужницы у  барского  стола,
за которым по-хозяйски расселись сытые демагоги. И  вновь  волна  уныния
накатилась на автора, когда он бросил взгляд на исписанные им  страницы,
пытаясь мысленно предъявить им строгий счет гражданственности.  Увы,  не
выдерживали они этого высокого счета, не хватало им священного огня, ис-
пепеляющего сердца читателей, а печальной иронией сыты мы уже по горло.
   С этими мыслями он и пришел на первое заседание литературного объеди-
нения, которое состоялось в помещении клуба "Полет" -трехкомнатной квар-
тире в первом этаже того же первого подъезда, где жил сочинитель. Бывшие
ее хозяева уехали в длительную командировку за границу, уступив  Правле-
нию свою жилплощадь для устройства клуба.
   Открыв заседание, автор посчитал себя обязанным произнести  программ-
ную речь.
   - Всякий пишущий, - начал он, оглядывая обращенные к нему лица, -дол-
жен понимать, берясь за перо, для чего он это  делает.  Существует  нес-
колько распространенных заблуждений на сей счет, которыми удобно прикры-
вать собственное бессилие. Например, формулировка "я пишу для себя". Это
решительная чепуха! Все равно, что дышать для других. Вы меня понимаете?
.. Нет, дышать следует для себя, писать же - для других,  с  непременной
мыслью о том, что ваш текст смогут прочесть чужие глаза, даже если вы не
помышляете показывать его кому-либо. Точно так же я отвергаю писание для
так называемой "вечности", ибо это то же самое, что  "для  себя",  но  с
большими претензиями.
   Браться за перо следует только для того, чтобы донести свои  мысли  и
чувства до другого человека, сделать их понятными и близкими ему.  Но  с
какой целью? Так ли уж важно, чтобы мои мысли и  чувства  стали  понятны
другому? Я отвечаю: важнее этого нет ничего на свете, иначе я обречен на
одиночество. Мне непременно нужно знать, что меня услышат  и  поймут;  а
это побуждает меня тратить годы труда и кипы бумаги на совершенствование
своего письма,  поскольку  неточно  сказанное  слово  не  объединяет,  а
разъединяет пишущего с читающим. Другой цели, кроме  объединения  людей,
слияния их духовных миров в одно общее явление духа, - у литературы нет!
   - А разве отражать жизнь - не главная цель? - спросил Ментихин.
   - Позвольте, я считал, что литература призвана вскрывать  недостатки,
- вкрадчиво уточнил Файнштейн.
   - Воспитывать нужно! - отрубил Серенков.
   Сочинитель с тоскою посмотрел на своих персонажей. Уж больно умны они
стали! Сидели бы сейчас на улице Кооперации, стригли бы пуделей,  растя-
гивали меха баяна, решали кроссворды - и никто никогда не узнал бы об их
существовании! Знали бы они, что для внедрения  их  фамилий,  портретов,
характеров, образа жизни в сознание читателей автору  пришлось  исписать
несколько сотен страниц! Совершил же он это только затем, чтобы  освобо-
дить душу от теснившейся там толпы кооператоров, от громады родного  до-
ма, нависшей над ним всею своею непоправимой тяжестью. И  он  сделал  их
общим достоянием, ввел в духовный обиход, а значит,  объединил  с  самою
жизнью, да так прочно, что сейчас вынужден выслушивать  их  замечания  в
свой адрес.
   Автор вздохнул и продолжал далее.
   - Литературные сочинения постоянно путают  с  инструментами,  которые
должны бить, вскрывать, поднимать, протягивать, указывать,  сигнализиро-
вать, вдалбливать, пронзать и тому подобное. Или же считают их  зеркалом
и одновременно - осветительным прибором. Между  тем,  все  перечисленные
вами цели - суть частные следствия общей объединительной  роли,  которую
призвана играть литература... Установите контакт с  читателем,  а  потом
можете его учить, воспитывать, показывать ему картины жизни и  даже  за-
бавлять! Но сначала, умоляю вас, создайте общность между собою и другим.
Превратитесь в него. Для этого вам сначала придется превратиться в себя.
Это неимоверно трудно. Почти никому не удается взять этот барьер, обычно
сразу начинают отображать, бичевать, воспитывать...
   - Как же это... превратиться в себя? - вымолвил Храбров.
   - Не знаю, - признался автор. - Думаю, что  надо  писать  на  пределе
искренности, не утаивая ничего от себя.
   - От себя? - удивилась Сашенька.
   - Именно. Мы так устроены, что стараемся утаить от себя правду, чтобы
обезопасить. Мы выгораживаем в своей  душе  огромные  заповедники,  куда
запрещено заглядывать не то что постороннему, но самому себе!  Вот  туда
нужно допустить читателя.
   - Но как? Как?! - вскричал Храбров. - А если  не  получается?  Чувств
много, а на бумаге не выходит.
   - Вот тут мы и подходим ко второй стороне вопроса,  -  сказал  автор,
осаживая семинариста жестом руки. - Допустим, мы решились на полную иск-
ренность, мы хотим вывернуть себя наизнанку, исчерпать до  донышка.  Как
нам заставить читателя поверить? Как превратиться в него  на  бумаге?  Я
думаю, это можно сделать с помощью особого рода игры, правила которой мы
сочиняем и заносим на бумагу в виде текста. Как ни странно, игра способ-
на потрясти больше, чем сама жизнь. Это давно знают на театре...
   - Не пойму что-то, куда вы клоните... - хмуро сказал Серенков.
   Он сидел, подавшись вперед и глядя на автора  исподлобья.  Файнштейн,
наоборот, откинулся на спинку стула и положил ногу на ногу, как бы гово-
ря окружающим, что он давно уже все понял, но нервное  покачивание  ноги
выдавало его. Он тоже не знал, куда клонит автор, ибо сам автор не  знал
этого, ибо прелесть сочинительства в том и состоит, что мысль  рождается
не загодя, а выскакивает, как чертик из табакерки, с пылу, с жару.
   - Я клоню к тому, - продолжал автор, - что литература есть игра,  она
сродни актерскому ремеслу, между тем как ее обычно поверяют не  законами
игры, выдуманными автором, а законами самой жизни. В этом и состоит  мое
литературное кредо. Литература - игра, не более, но и не менее, и  отно-
ситься к ней следует как к игре - не менее, но и не более.  Великая  это
игра или мелочная, трагическая или пародийная - она всегда остается  иг-
рой, ибо дает читателю возможность проиграть  в  душе  тысячи  ситуаций,
поступков, характеров, лежа при этом на диване и перелистывая страницы.
   - И Толстой... игра? - мрачно выдохнул Серенков, сверля автора глубо-
ко посаженными глазами.
   - И Толстой, - милостиво подтвердил автор.
   - Не согласен, - загудел Серенков.
   - Пушкин за эту игру жизнью заплатил. И Маяковский,  между  прочим...
-недовольно произнес Ментихин.
   - А вы не находите странным, что люди иногда платят жизнью за игру  в
карты? - парировал автор. - Игра может потребовать жизни. Она стуит жиз-
ни.
   - Ну, вот, стало быть, вы тут и играйтесь, - Серенков поднялся с мес-
та, забрал со стола свою папку с рассказами и пошел к дверям. - А у меня
про жизнь написано.
   С этими словами он покинул комнату.
   - А посему... - автор уже понял, что его литературное кредо не  полу-
чило единодушной поддержки, но решил гнуть свою  линию  до  конца.  -  Я
предлагаю присвоить нашему литературному объединению имя Лоренса  Стерна
-великого Игрока литературы!
   Недоуменное молчание семинаристов  было  ответом  руководителю.  Лишь
Светозар Петрович, как ни странно, обнаружил знакомство с этим именем.
   - Уж больно далек от нас... - осторожно возразил он.
   - Ну почему же... - ("Знал бы он, что мистер Стерн живет с ним на од-
ной лестничной площадке!" - подумал автор.) - А вы читали, извините?
   - Приходилось прорабатывать, - кивнул Ментихин. - У меня подписка  на
Всемирную. Я каждый том прорабатывал.
   - И что же дала ваша проработка? - раздраженно спросил автор.
   - Игры там, конечно, много, а вот классового анализа...  Кроме  того,
он ведь идеалист, извините... Почему Стерн? - пожал  плечами  старик.  -
Почему не Пушкин? Не Гоголь?
   - Потому что они не давали подписки о неразглашении! А Стерн давал! -
вскричал автор.
   Как ни странно, этот аргумент подействовал. Светозар Петрович  взгля-
нул на автора испуганно и что-то забормотал о Волховстрое... Имя милорда
было спасено, и уже на следующий день автор вывесил на двери  комнаты  в
клубе, где происходило заседание, новую табличку:  "ЛИТО  имени  Лоренса
Стерна". Она была третьей на двери,  после  табличек  "Кружок  кройки  и
шитья" и "Историко-патриотическое общество ,,Седьмое поколение"".
   А тогда, после  первого  заседания,  оставившего  на  душе  у  автора
чувство неудовлетворенности, его проводила домой Сашенька, захватившая с
собою зерен и цветок традесканции, чтобы покормить щегла.
   - А почему ваш роман - без любви? - вдруг спросила она.
   - Разве? - автор наморщил лоб, припоминая.
   - Там нет любви, - покачала она головой.
   - Может быть, время такое... - начал вслу