как
Донин встает с постели,  спускается во двор...  Я смотрел на дверь и ждал,
когда она откроется.  И  даже не услышал,  как замолчала установка и голос
Макара, хриплый, будто простуженный, сказал:
     - Бери свою чертову пластинку и пошли.
     Я даже подпрыгнул от неожиданности.
     За  моей  спиной  стоял  Макар  и  протягивал  мне  совершенно  целую
пластинку.
     Я  еще  сохранил  достаточное присутствие духа,  чтобы  поглядеть  на
этикетку.  Этикетка  была  в  полном  порядке:  <Ансамбль <Абба>.  Швеция.
Апрелевский завод грампластинок. Фирма <Мелодия>. Все как надо. Потом взял
со  стола  конверт  с  четырьмя  певцами,   которые  одинаково  улыбались,
осторожно сунул в него пластинку и первым вышел из гаража.
     Макар захлопнул дверь и сказал мне:
     - Спокойной ночи.
     И быстро пошел вперед,  не оглядываясь.  Был зол на меня и на себя. Я
его понимаю.  Но  догонять не  стал.  Мне надо было идти осторожно.  Лучше
сломать ногу, чем еще раз разбить пластинку, которая так дорого обошлась.
     Я  должен сказать,  что никакого раскаяния я не чувствовал.  Хотя был
вдвойне,  втройне преступником.  Не  только сам,  но  и  друга  толкнул на
преступление.
     Но,  наверное,  даже  у  самых закоренелых преступников бывает период
морального облегчения.  Когда они надеются,  что совершили самое последнее
преступление,  что теперь начнут светлую,  чистую, честную жизнь, что небо
расчистилось от  туч.  Но  обычно  преступник такого рода  ошибается.  Ему
кажется,  что  о  преступлении можно  забыть.  Но  тяжелая  костлявая рука
прошлого тянется за ним и толкает к новым бедам. Так случилось и со мной.
     Я вернулся домой, когда наши пили чай. У нас чай пьют поздно.
     В большой комнате гудели,  мирно переливались голоса. Я остановился в
прихожей.  Наш  кот  посмотрел на  меня строго,  потом сиганул на  бочку с
водой,  чуть в  нее не свалился.  И  я тогда еще подумал -  ну почему я не
свалил преступление на  безгласного кота?  Ну  бросил бы пакет с  разбитой
пластинкой на пол и стоял бы на том,  что виноват кот.  Что коту?  Коту на
наши  подозрения плевать.  Ну  ладно,  дело сделано.  Куда теперь положить
пластинку, чтобы ее завтра нашли?
     В прихожей оставлять ее нелепо. Ага, понял!
     Я  вышел  на  улицу,   подошел  к  окну  комнаты  Томата,  окно  было
приоткрыто.  Я  осторожно растворил его,  подтянулся,  влез  в  комнату  и
беззвучно положил пластинку под  кровать Томата.  Я  вспомнил,  что завтра
мать на работу не идет, начнет как всегда уборку, выметет пластинку из-под
кровати Томата, и наш жилец будет посрамлен.
     Сделав все,  как задумал, я вновь вошел в дом, спокойно проследовал в
большую комнату и сказал нормальным голосом:
     - А мне чаю дадут?
     Мое появление заставило их  замолчать.  Они никак не  ожидали,  что я
вернусь таким спокойным и  даже  веселым.  Люси  окинула меня уничтожающим
взглядом, а мать молча достала из буфета чашку и налила мне. Томат смотрел
на меня,  общение с  таким низким существом доставляло ему неудовольствие.
Но я-то был спокоен. Ведь я был единственным здесь, кто знал, чем кончится
завтра наш детектив. И как человек с дополнительным знанием, мог сдержанно
улыбаться.
     А матери хотелось, чтобы дома был мир и порядок. Чтобы все друг друга
любили.  Она всегда устает,  она всегда в заботах,  даже теперь,  когда мы
выросли и  нет  в  том большой нужды,  она все равно носится по  жизни как
угорелая и ей кажется, что завтра мы останемся голодными или необутыми.
     - Вот я  Федору Львовичу предложила,  -  сказала она,  глядя на  меня
материнским взглядом,  -  что  я  с  получки отдам  всю  стоимость.  А  он
отказался.
     - Никогда, - сказал Федор.
     - Мама, ну что за чепуху ты несешь! - воскликнула Люси, которая почти
совсем разучилась разговаривать с матерью нормальным голосом.
     - Да не волнуйся, мама, - сказал я. - Найдется эта пластинка.
     - Может  быть,   -   произнес  задумчиво  Томат.  -  Я  уже  высказал
подозрение,  что  Костя  подарил ее  какому-нибудь своему дружку,  и  если
дружок  изъявит добрую  волю,  он  может  вернуть ее  обратно и  незаметно
куда-нибудь подсунуть...
     - С него хватит,  - поддержала своего кавалера Люси. - А потом, когда
Федор  Львович после этих  переживаний наткнется на  нее,  мой  братишка с
чистым взором заявит, что в глаза ее не видел.
     Как они были близки к истине! У меня даже пальцы на ногах похолодели.
Черт возьми, ведь завтра ее найдут и скажут: мы же предупреждали! И стоило
тогда идти на такие приключения! Лучше бы свалить на кота и дело с концом.
Но  я  взял себя в  руки и  ничем не  показал своего расстройства.  И  был
благодарен матери, которая по своей должности примиренца перевела разговор
на наши дела.
     - Уж ваша экспедиция,  -  сказала она. - Договор с совхозом заключили
на продукты,  а  деньги не переводят.  Наш Филин собирается в  Симферополь
писать.  У  них в  экспедиции такой счетовод,  просто удивительно,  что из
Москвы.
     - Мама, ты опять о пустяках, - сказала Люси раздраженно.
     - А что же тогда не пустяки? - спросила мать.
     - Моральный уровень моего брата!
     - Ого,  чужим  языком заговорила,  -  сказал я  печально,  потому что
печально  слышать  такие   слова   от   собственной  сестры.   Как   будто
предательство от собственных солдат в разгар боя.
     - Я полагаю вопрос исчерпанным, - сказал вдруг Томат. Не знаю, почему
он решил нас примирить. - Есть много других тем для разговоров.
     Но тем как-то не находилось.  Мы пили чай в молчании. Я уже собирался
идти спать,  как Люси стала при мне рассказывать Томату,  что в экспедицию
привезли машину, весь гараж заняла. А машина эта будет заниматься склейкой
всяких статуй, которые найдут.
     - Зачем?  - удивился Томат. - Зачем нужна машина, если можно обойтись
клеем. - И он посмотрел на меня.
     - Не склейкой, - сказал я, - а реставрацией.
     - Это очень любопытно. А по какому принципу?
     - Вы у Макара спросите, - сказал я, - он на ней работает.
     - Ну  уж  чепуха!  -  сказала Люси.  -  Твой Макар малахольный.  Он в
восьмом классе учится.
     - Интересно,  что сказал бы  Пушкин,  если бы  ты отвергла его стихи,
написанные еще в лицее, - сказал я.
     - Пушкин -  гений, - ответила Люси. Пушкина она читала только то, что
задавали в школе.  Правда, память у нее хорошая, лучше моей, и она все это
помнила наизусть.  И могло показаться,  что она и в самом деле понимает. А
что он гений, это ей тоже в учебнике написали.
     После этого я не стал больше отвечать на вопросы Томата, потому что и
не смог бы ответить. Но сказал, что хочу спать. И ушел.


                                    5

     На  следующий день  поднялся горячий ветер,  на  раскоп  несло  пыль,
работать было  совершенно невозможно.  Манин  посадил  несколько человек в
зале на первом этаже,  разбирать находки и  заниматься описанием.  Геракл,
поражающий  гидру,  стоял  посреди  комнаты  на  столе,  и  все  могли  им
полюбоваться.  Что удивительно,  на нем не было ни одной трещинки. Выбоины
были, потому что не нашлось некоторых деталей, а трещин - ни одной.
     После  обеда,  раз  уж  ветер не  кончался,  мы  поиграли в  шахматы,
подождали и разошлись по домам пораньше.  Только Макар остался с Дониным у
машины.  Я  весь день опасался,  что  кто-нибудь догадается,  что  машиной
пользовались. Но никто ничего не сказал. Макар был мрачен словно туча и со
мной не разговаривал.  Ну и я его не беспокоил. В конце концов он взрослый
человек, знал, на что идет.
     Домой я возвратился часа в три. Томата еще не было, он уехал в Керчь,
наверное,  там  чего-нибудь  давали.  На  столе  в  большой комнате лежала
пластинка.  Мать сообщила мне,  что нашла ее под кроватью у Томата,  когда
убиралась.
     - Как хорошо, - сказала она, - а то я беспокоилась. Ведь такая ценная
вещь.
     Потом сделала красноречивую паузу и спросила:
     - Ты ее туда не клал?
     Сил  врать у  меня уже  не  осталось,  поэтому я  только отрицательно
покачал головой.
     Не  знаю,  поверила ли мне мать или нет,  но я  пошел к  себе,  лег в
кровать и  стал  читать третий том  историка Соловьева.  Очень  интересно.
Правда,  я все время отвлекался.  Я думал о машине,  о том,  какой в общем
неплохой человек Макар,  и  как машину будут использовать дальше.  У  меня
даже появились кое-какие идеи,  и  я не услышал,  как вернулся мой дорогой
Томат.
     Угадал я, что он приехал, по его удивленному возгласу:
     - Откуда здесь эта пластинка?
     И голос матери:
     - Федор Львович, какое счастье. Знаете, где я ее нашла?
     - Догадываюсь, - сказал Томат. - Костя принес ее обратно.
     - Вот  и  не  догадались!   -  мать  старалась  спасти  честь  нашего
семейства. - У вас под койкой лежала. Видно, упала и вы не заметили.
     Томат откашлялся. Я с интересом ждал, что он скажет.
     - Возможно,  -  сказал он. - Возможно, и под кроватью. Но дело в том,
что я  вчера производил розыск пластинки в разных помещениях.  В том числе
заглядывал и под кровать. Могу вас заверить, что сделал это тщательно.
     - Но она же лежала!
     - Как вчера правильно заметила Людмила,  -  сказал этот негодяй,  - в
характере вашего сына было подбросить мне похищенную вещь,  чтобы избежать
справедливого наказания.
     - Ну знаете!  -  я изобразил возмущение, но оно было не очень, как вы
понимаете, искренним.
     Я встал и вышел из комнаты, чтобы лицом к лицу встретить бурю.
     Но  бури не  было.  Томат стоял,  внимательно разглядывал конверт,  в
котором была пластинка.  Затем подцепил пальчиками ее за край и вытащил на
свет.  Пластинка приятно поблескивала под лучом солнца,  проникшим в окно.
Наконец, он удовлетворенно сказал:
     - Вытер.  Надеюсь,  что  не  грубой тряпкой,  которая может  оставить
микроцарапины на поверхности диска.
     Я ничего не ответил. Мой ответ он бы тут же объявил признанием вины.
     - Ну  ведь хорошо все  кончилось,  правда?  -  спросила мать,  и  мне
захотелось  закричать,  чтобы  она  не  оправдывалась  перед  Томатом,  не
унижалась перед ним.
     - Сейчас проверим, - сказал Томат, открыл наш проигрыватель и включил
его.  Я смотрел на него как мудрец на ребенка.  Пусть он цепляется за свои
погремушки. До чего, подумал я, мир разобщен и неправильно устроен. Пройди
десять минут по свежему воздуху, и ты окажешься рядом с гаражом, где стоит
машина,  способная изменить к  лучшему жизнь всего человечества.  А  здесь
сидит  мелкий  собственник из  Подмосковья и  сейчас будет  проверять,  не
потерял ли он двадцать копеек на качестве своей пластинки.
     Для меня важнее - прогресс человечества. Для него - двадцать копеек.
     Мне бы уйти к себе,  читать Соловьева,  но я остался в комнате.  Мать
тоже  осталась,  хотя собиралась готовить обед.  Мы  были как  прикованы к
этому проигрывателю. Как свидетели на допросе.
     - Мани-мани-мани,  -  пели  шведские  певцы.  Разумеется,  у  них,  в
капиталистическом мире, это и есть основная ценность. Но мы же выше этого!
     - Мани-мани-мани...  -  Томат  был  недоволен.  Я  его  понимал.  Ему
приятнее было бы услышать треск и  всяческие  неполадки.  А  так  даже  не
пострадаешь...  Вдруг  звук  песни оборвался и началась бесконечная пауза.
Томат прямо подпрыгнул на стуле.  Ох,  он сейчас начнет страдать.  Что  же
произошло? Вроде мы все делали правильно.
     - ...мленное  солнце  нежно  с   морем  прощалось,   в  этот  час  ты
призналась, что нет любви, - запел вдруг противный сладкий голос.
     - Чего? - спросил Томат и поглядел на меня.
     - Не понимаю, - сказал я искренне.
     Тут его  слова  оборвались,  и  снова  загремел   оркестр   на   тему
мани-мани-мани.   Но   ненадолго.   Почему-то   мани  начали  перебиваться
фортепьянными аккордами.  Могучими аккордами,  а потом совсем отступили  в
сторону,  исчезли, и загремел шаляпинский бас. Он сообщил нам, что клевета
торжествует по всему свету и справиться с ней нет никакой возможности.
     - Это что такое?  - почему-то Томат обратился с этим грозным вопросом
к моей матери. А мать ничего лучше не придумала, как предположить:
     - Может, брак? Заводской брак, ведь это бывает?
     - Брак?   А  кто  вместе  со  мной  с  первой  до  последней  строчки
прослушивал эту пластинку еще два дня назад?  Не вы ли вкупе с вашим сыном
и  Людмилой?  Неужели вы  забыли,  что  два  дня  назад пластинка играла в
совершенстве? Бе-зу-ко-риз-нен-но!
     Мысли во мне носились как стая перепуганных мух.  Что случилось? Ведь
это была та самая пластинка.  Никакого сомнения в  этом.  Я  не вынимал из
пакета осколков.  Только когда высыпал их  на поднос.  Что говорил Манин о
слоях памяти? У вещей есть несколько слоев? Сначала память о том, что было
вчера, потом память о более раннем состоянии? Неужели мы ошиблись? То есть
это разгильдяй Макар ошибся?  Нет, легче всего теперь упрекать Макара. Сам
потащил и сам недоволен.
     - Костя,  может,  ты знаешь?  -  спросила меня мать. Как ей хотелось,
чтобы все обошлось.
     - Ничего не знаю, - буркнул я.
     - А  я  знаю,  -  сказал  Томат  уверенно.  -  Константин погубил мою
пластинку,  а потом нашел где-то другую,  бракованную.  Именно так. Это не
моя пластинка.
     - Ваша,  честное слово,  ваша! - тут я мог дать честное слово. Потому
что пластинка и в самом деле была его.
     - Мне грустно,  -  сказал Томат,  -  мне грустно сознавать, насколько
человек может изолгаться в таком юном возрасте. Простите.
     И  ушел,  даже не сняв пластинку с проигрывателя.  Как Наполеон после
битвы при Ватерлоо.
     - Костя, ты в самом деле... - начала было мать.
     Я  не  ответил.  К  чему  все  эти  оправданья?  Я  снял  пластинку с
проигрывателя и понес к свету,  чтобы посмотреть, нет ли на ней трещин или
швов.  Ничего подобного.  Наверное, надо смотреть под микроскопом. Правда,
мне показалось,  что в  некоторых местах бороздки были пошире,  в других -
поуже.
     - Ты чего? - раздался голос под окном. Там стоял Макар.
     - Ты мне и нужен,  - сказал я. - Погоди, я к тебе выйду, дома не хочу
говорить.
     - Он? - спросил Макар.
     - В частности.
     Я взял с собой пластинку,  махнул через подоконник. Я забыл спросить,
зачем он ко мне пришел. Так и не узнал. События начали развиваться с такой
быстротой,  что было не до вопросов.  Наверное,  и сам Макар забыл,  зачем
шел.
     Макар как увидел пластинку,  сразу понял, что дело неладно, но ничего
не спрашивал,  пока мы не зашли за сарай,  где у нас давно, уже лет шесть,
как дружим, было свое потайное место. Там лежало старое бревно, наполовину
вросшее в землю.  Рядом возились куры,  негромко переговаривались на своем
курином языке.
     Я  рассказал Макару,  что случилось дома.  Он  взял пластинку,  долго
рассматривал ее, поворачивая к свету. Потом сказал:
     - Твое  предположение верно.  Когда мы  вели восстановление,  шкалу я
рассчитал неточно. Сам виноват. Задели внутренние слои.
     - Но  почему на  пластинке старые песни?  Ведь  ее  делали на  заводе
совсем недавно.
     - Это все шеллак, - сказал Макар. - Очень редкая смола. Мы ее ввозим.
Поэтому бой пластинок до  недавнего времени сдавали в  палатки вторсырья и
из  них  делали новые.  Как книги из  макулатуры.  Значит,  когда-то  наша
пластинка была другой.  Может,  в ней были куски пластинок, на которых пел
Шаляпин или еще кто.  Вернее всего,  так и было. А настройка машины - дело
нелегкое.  И  я ошибся.  Так что,  если хочешь,  я пойду к твоему Томату и
расскажу ему, что я во всем виноват.
     - И что же ты ему скажешь? - спросил я не без ехидства.
     - Все.  Как  ты  случайно разбил  его  пластинку,  как  мы  решили ее
починить на установке и как ошиблись. Элементарно.
     - Элементарно для другого человека.  Но не для Томата.  Где гарантия,
что он не побежит к  Манину и  не доложит ему,  что мы с  тобой фактически
совершили преступление?
     - Зачем ему?
     - От склонности к  порядку.  А  потом меня вышибут из экспедиции и не
видать мне  истфака,  как  своих ушей,  а  тебя  не  возьмут в  институт к
Игоречку. Вариант?
     - А что же делать?
     - Скажи, вот я подумал, а нельзя ее снова в машину загнать?
     - Пластинку?
     - Чтобы вернуть ее к самому свежему слою. Понимаешь?
     - Понимаю,  но бессмысленно. Думаю, пройдет еще несколько лет, прежде
чем машина научится гулять по  слоям,  как по  комнате.  Это все равно как
если бы  ты  потребовал от  токарного станка,  чтобы он обточил деталь,  а
потом обратно вернул нам заготовку.
     - Жалко.  Придется тогда мне терпеть  нападки  этого  Томата.  А  он,
можешь поверить,  еще поиздевается надо мной.  И,  жалко, отношения с Люси
мне испортит.  Это он  сможет.  Знаешь,  эти  женщины  совершенно  не  так
устроены, как мы с тобой. У них вся шкала ценностей перепутана...
     - Не надо было нам начинать с пластинкой, - сказал Макар.
     - Сделанные ошибки трудно исправить,  -  сказал я умную фразу.  Не то
сам ее придумал, не то вычитал где-то. - Легче не совершать новых.
     И тут мы услышали совершенно спокойный голос:
     - Я тоже так думаю.
     Томат вошел в наш тайный закуток. Предвечернее солнце золотило редкие
волосы на его голове, лицо его было красным и блестело.
     - Вы что, подслушивали? - возмутился я.
     - Это  далеко  не  самый  тяжелый  грех,  -  сказал  Томат.  -  Я  не
подслушивал,  я  услышал.  Случайно я  проходил мимо сарая и  услышал ваши
голоса.  То, о чем вы говорили, было настолько интересно, что я, сознаюсь,
остановился и стал слушать дальше.
     - Из-за сарая не слышно,  - сказал я, но это были лишние слова. - Что
будешь делать?
     Поэтому я протянул ему пластинку и добавил:
     - Конверт остался на столе. Я согласен вам заплатить за нее по любому
курсу, по государственному или по спекулянтскому, как вы сочтете нужным.
     - Очередная грубость,  -  сказал Томат,  но пластинку взял. Он стоял,
нависая над нами,  очень чистый,  спокойный и неотвратимый, как четвертная
контрольная по алгебре.
     - Пошли, что ли? - сказал я Макару.
     - Пошли, - сказал тот.
     - Погодите.  Значит,  вы считаете,  что машина, которая стоит в вашей
экспедиции, восстановить пластинку не сможет?
     - Нет, - сказал Макар.
     - Помолчи, - сказал я.
     - Ваш товарищ прав,  -  посмотрел на меня Томат.  -  Он понимает, что
дальнейшее укрывательство безнадежно. Если ты неправ, имей мужество в этом
сознаться.
     - В чем сознаваться?
     - В  том,  что вы воспользовались принадлежащей государству ценной и,
вернее всего, секретной установкой в корыстных целях.
     - Так чего в них корыстного? - я даже удивился.
     - Избежание наказания.  Изготовление предмета стоимостью в  несколько
рублей. Не надо, мне все ясно.
     Я  тоже поднялся,  я  был выше его и от того,  что он в два раза меня
старше,  мне нельзя было применить насилие.  Ну,  вы  понимаете,  в  каком
смысле. Но вид у меня был грозный.
     - Вы что, донести собрались? Давайте, - сказал я.
     - Вас жалею.
     - Нет, доносите, мне нечего терять.
     Вдруг  он  повернулся  и  ушел.  Сам  ушел.  И  это  было  совершенно
непонятно.
     Мы с Макаром буквально обалдели.
     Потом я  выглянул из-за сарая.  Я  подумал было,  что он отправился в
экспедицию. Сообщать. Ничего подобного. Он вошел в дом. Может, сделает это
позже?
     Настроение у  нас с Макаром было поганое.  Даже обсуждать эту историю
не  хотелось.  Два мальчика,  этакие лопоухие,  нашкодили,  а  дяденька их
поймал.
     Когда Макар уходил, я сказал ему вслед:
     - Даже не представляю, как я завтра на раскоп пойду.
     - Я тоже, - сказал Макар.


                                    6

     Весь вечер я  поглядывал на Томата.  И  когда он в  сумерках вышел из
дома,  я подошел к забору проследить за ним.  Но оказалось,  Томат пошел к
Федотовым  за  молоком.  Он  пьет  молоко  только  от  федотовской коровы,
говорит, что в