Мне стало жалко ее.

    -  Да,  это я. Но мне сейчас некогда. Я потом позвоню. И я сразу повесил
    трубку. Георгий с Леваном ждали меня.

    - Он пойдет с нами, - сказал Георгий.

    Мы  поспешили  к горам. Свернули с дороги и начали подниматься по тропе.
    Мои  спутники  шли  быстро,  солнце  начало припекать. Я чувствовал, как
    бьется  у  меня сердце. Это от малоподвижной жизни. Надо по утрам делать
    гимнастику.

    "..Я  заставил  себя  опереться  на  локти.  Там,  откуда  я  только что
    свалился,   горела  вечерняя  звезда.  Она  уместилась  точно  в  центре
    отверстия,  и,  хотя  я  знал, что вряд ли доберусь до него, звезда была
    чем-то  надежным,  принадлежащим  к  светлому верхнему миру. Я сел. Было
    трудно  дышать. Сколько часов я пробирался сюда? Десять, сто? Наверно, я
    на  несколько  минут  потерял сознание, потому что, когда я снова открыл
    глаза,  звезда  сместилась  к  краю отверстия Сейчас я передохну и начну
    все снова ..."

    - Еще километра два осталось, - сказал Георгий.

    Далеко  внизу,  поблескивая под солнцем, вилась дорога. Где-то там нашли
    Бесо..

    "Нет,  меня  нашли  дальше.  Я лежал на земле, было холодно. Был поздний
    вечер,  я не мог поднять головы, чтобы посмотреть на ту звезду и сказать
    ей  спасибо.  Дорога  была  совсем  рядом, проехала машина, но у меня не
    было  голоса,  чтобы  крикнуть. Я попытался сползти по откосу вниз. Руки
    не  слушались  меня,  свитер  был  мокрым,  то ли от воды, то ли от моей
    крови.  Я  знал, что сползу по осыпи к дороге и меня заметят. И по моему
    следу  на  осыпи найдут отверстие в горе. На другой стороне дороги, чуть
    наискосок,  стояло  дерево  с  двумя вершинами. А еще лучше, если я лягу
    вдоль  осыпи  и покачусь вниз, как бревно. Только надо не потерять пакет
    Резо  Ни  в  коем  случае  не  потерять... там бальзам для его отца .. в
    деревне  Мокви,  крайний  дом,  и  там  меня ждут. И я покатился вниз по
    осыпи, а камни высовывались из нее и били меня кулаками.. "

    - Стойте, - сказал я.

    - Устали? - спросил Георгий.

    - Вы знаете эти места? Внизу, у дороги?

    -Да.

    - Там есть большое дерево с двумя вершинами. Одно дерево.

    Они задумались.

    - Может, у поворота?

    - Нет, там два дерева .. А знаешь? ..

    - Конечно. Конечно, оно там.

    -  Георгий, беги обратно в деревню и звони по этому телефону. Пускай они
    берут  машину  и  едут  туда,  где  нашли  Бесо  Гурамишвили. К дереву с
    двойной  вершиной.  Там  серпантин,  и  он скатился на виток дороги ниже
    Поэтому  они  не  нашли  вход.  А вы, Леван, ведите меня туда. Только не
    бегом: я устал.

    -  А  почему  вы  раньше  об этом не знали? - спросил Левая. Я ответил в
    лучших традициях Бесо - серьезно и по мере сил обстоятельно:

    -  Я  не  мог  раньше  вспомнить.  Это  был  второй  слой памяти. Сверху
    осталось  то,  что  беспокоило Бесо в последние минуты перед тем, как он
    потерял сознание И я вспомнил о старике Баграте.

    - Вы вспомнили?

    - Хорошо, считайте, что мы вместе вспомнили.

    Скорей  бы  рассеивалось  наваждение.  Бесо  влиял на меня положительно.
    Если  так  пойдет дело, я стану хорошим и меня все будут любить. Нателла
    будет счастлива, Давид тоже.. не дай бог.

    Мы  спускались  по  тропинке,  к  дороге,  которая  казалась  извилистой
    речкой, потому что от нее отражались лучи утреннего солнца.

    "Смена", 1974, ‘ 18.



    Кир Булычев
    Со старым годом!
    ПОВЕСТЬ

    Почти  закон:  под  Новый  год  в  Москве  оттепель.  Две недели природа
    засыпает  город  снегом и инеем, машет простынями метелей, украшает окна
    и  витрины белыми узорами - и вот за несколько часов все это великолепие
    размокает.

    С  неба  сыплется  мокрая  крупа,  сугробы  съеживаются  и  темнеют,  из
    подворотен  выползают  лужи, насморк и кашель набрасываются на население
    столицы - но новогоднему настроению эти неприятности не мешают.

    Люди  -  мастера  обманывать  себя  надеждами, что наступающий год в два
    счета  покончит  с  бедами, обманами, болезнями, разочарованиями - утром
    проснешься, и все улажено, даже умирать никто не будет.

    Способность  человечества  к самообману просто фантастична. Казалось бы,
    за миллион лет пора повзрослеть, набраться печального опыта...

    Примерно  так  размышлял  Егор  Чехонин, поджидая автобус в Медведкове и
    наблюдая   за  тем,  как  скользит,  торопится  к  остановке  толстяк  в
    дубленке,  волочит  сетку,  полную  зеленых  кубинских апельсинов, а под
    мышкой зажал бумажный сверток, из которого жестко торчит хвост горбуши.

    Рассуждения   о   человеческой   наивности   не   были  данью  минутному
    настроению.  Если кто-нибудь в Москве имел право осуждать предновогоднюю
    суету - им был Егор.

    Подошел  автобус.  Он был неполон, но казался полным, потому что женщины
    предпочитали  стоять  в  проходе, берегли платья, не садились. А мужчины
    стояли  из  солидарности.  Только  толстяк  уселся перед Егором, положил
    сетку на колени, а горбушу держал на весу - хвост к потолку.

    В  автобусе  пахло  духами.  Озабоченно  смеялись женщины. Кто-то ахнул:
    "Неужели забыли?" Чего забыли?

    Егор  смотрел  в  мокрую  темноту  за  окном автобуса и заново переживал
    разговор  с  Гариком, причем теперь-то он находил нужные, ядовитые слова
    и   неотразимые  аргументы.  Но  что  за  радость  махать  шашкой  вслед
    умчавшемуся врагу?

    ...Целый  час  Егор ждал Гарика на лестнице. Уже давно стемнело, хлопали
    двери, отовсюду сбегались съедобные запахи, а Егор с утра ничего не ел.

    Он  забыл о голоде, пока разыскивал новый адрес этого Гарика, ехал сюда,
    бродил  среди  одинаковых  корпусов, репетировал мысленно, что он скажет
    Гарику  и  что ответит ему Гарик, как Гарик будет врать и изворачиваться
    и  как  он  прижмет  Гарика  в угол и как Гарик в конце концов сдастся и
    принесет  магнитофон.  Но  Гарика все не было, и жуткий, терзающий голод
    завладел   Егором   и,   может  быть,  именно  он  лишил  его  аргументы
    убедительности   и  силы.  Потому  что  когда  Гарик  наконец  пришел  -
    распахнул  дверь  лифта,  расстегнул  дутое,  словно  кремом наполненное
    пальто,  доставая  из  фирменных  джинсов  ключ,  увидел  вскочившего  с
    подоконника  Егора,  узнал,  махнул толстой рукой, приглашая заходить, в
    этот момент Егор совершенно забыл, как следовало говорить с Гариком.

    Потом  они  стояли  посреди  пустой  комнаты - только неубранная койка в
    углу,  рок-звезды  из  журналов  на  стенах,  проигрыватель с громадными
    выносными  динамиками,  кипы  дисков  на журнальном столике. Они стояли,
    Гарик  скучал,  потому  что знал, чем кончится разговор, а Егор никак не
    мог пробиться сквозь эту скуку и тоже догадывался, чем разговор кончится.

    -  Но  ты  же  брал,  брал  же?! - Егор запомнил лишь свои слова, ответы
    Гарика  начисто  вылетели  из  головы.  -  Ведь  ты  обещал  отдать?  Не
    помнишь?..  Я  напомню.  Отцовский магнитофон, "грундик", двухкассетник,
    стерео,  я  его  с  собой  в школу взял, головка полетела, Смирницкий из
    десятого  "Б"  мне  твой  телефон  дал.  Ты  обещал  за три дня сделать,
    позавчера  вернуть.  Я  тебе две кассеты за это отдал. Отдал ведь?.. - А
    Гарику   было   скучно   слушать   Егора,  ведь  он  не  знает  никакого
    магнитофона,  ничего  не  знает  и  вообще ему пора уходить, а может, он
    ждал гостей... А вот это Егор запомнил:

    -   Ты   бы   расписку  взял,  -  Гарик  говорил  сочувственно.  -  Хоть
    какой-нибудь  документ.  Разве  можно  так легкомысленно людям доверять?
    Ведь никто не видал, как ты мне ящик передавал.

    Потом  разговор  как-то еще продолжался. Почему-то Гарик пошел на кухню,
    поставил  чайник,  открыл  холодильник,  начал  считать в нем бутылки. А
    Егор  стоял  в  дверях  кухни и говорил, хотя ему было стыдно говорить и
    просить.  А  Гарик не шумел, не бил себя в грудь, не выталкивал Егора из
    квартиры, терпел и скучал. И занимался своими делами.

    - У тебя совесть есть?

    -  Жалкие  остатки,  в  ближайшее  время  постараюсь  отделаться. -Гарик
    говорил  искренне,  он  смотрел  на Егора сверху - он был на голову выше
    незваного  гостя,  а  Егор  жалел,  что  у него нет пистолета. Вынуть бы
    пистолет и увидеть страх на этом самодовольном розовом лице.

    Потом Егор ушел. Как - тоже вылетело из головы.

    Он  не сразу поехал домой. Наверно, целый час брел по улице, скользил по
    мокрому  снегу  и снова повторял уже ненужный разговор с Гариком, находя
    куда более убедительные слова, но возвращаться было поздно.

    А потом Егор вдруг увидел на столбе часы. Часы показывали без пяти десять.

    И  тогда,  хоть  в  этом  не  было  никакого  смысла,  Егор  поспешил  к
    автобусной остановке.

    Между  ним  и другими людьми в автобусе возникла стеклянная перегородка.
    Сквозь  нее плохо проникали звуки. Почему-то не отпускал голод. Хотелось
    вытащить  за  хвост горбушу из бумажного пакета и сожрать с чешуей. Егор
    вышел  из  автобуса, и стеклянная перегородка осталась вокруг. Навстречу
    шел  человек с худосочной елкой, елка задела Егора за рукав, и несколько
    иголок осталось на рукаве - а как же елка прорвала стеклянную перегородку?

    Идти  домой  было бессмысленно. Мать спросит: "Куда пропал? Где хлеб? Мы
    что  же,  без  хлеба  на  Новый  год  останемся?" Хлеба он не купил - до
    встречи  с  Гариком  было  не до этого, а после поздно, все булочные уже
    закрылись.   Отец  загремит:  "Ты  принес  магнитофон?"  Магнитофон  был
    любимой,  дорогой,  новой  игрушкой  отца,  и  тут  уже  ни  возраст, ни
    солидность  -  ничего  в расчет не идет. Может быть, когда-то и Егор был
    самой  новой  и дорогой игрушкой отца, может, и мать когда-то побывала в
    таких  игрушках.  Но  сегодня  самая  любимая  игрушка  -  магнитофон. И
    магнитофона  нет.  Когда  утром  отец спохватился - вышла сцена, которую
    невозможно  описать.  Не  потому  что  она была шумной - наоборот - весь
    разговор  шел  на  полутонах.  Цепочки  лжи,  придуманные  Егором,  были
    неубедительны,  фальшивы  и  противны ему самому. И все эти "ну, поверь,
    папа",  "я  обещаю,  папа",  "даю  слово,  папа"  -  были  лишь  жалкими
    попытками  оттянуть  время  и  даже  убедить самого себя, что он наконец
    отыщет этого Гарика и все кончится хорошо... Все кончилось плохо.

    ...В  метро  то  же,  что  и в автобусе. Казалось, что вагон движется не
    только   в   пространстве,   но   и  во  времени.  Он  несет  всех  этих
    возбужденных,   веселых,  задумчивых  людей  к  границе,  стоит  перейти
    которую  - начнется новая жизнь. И граница не вымышлена. Она реальна для
    всех  этих  людей  и важна, потому что если бы не Новый год, отец бы мог
    смилостивиться,  хотя бы снизойти до попытки понимания. И не было бы тех
    слов: "Без магнитофона можешь не возвращаться".

    Вагон   несется   в  будущее,  к  границе  года,  и  все,  как  туристы,
    приготовили  фотоаппараты  и  записные  книжки:  "Ах,  как интересно, мы
    этого  еще не видели!" А почему Егор должен ехать с ними? Ему там нечего
    делать.  У  него нет фотоаппарата и записной книжки, ему некому сказать:
    "Смотри,  как  здесь  красиво!" Ему даже показалось, что если подождать,
    пока  все  выйдут,  а  самому  остаться,  то  можно  вырваться  из этого
    проклятого  обязательного  движения  к  следующему  году  -  как вагону,
    который  отцепили от поезда и забыли на запасном пути. Он помедлил - все
    уже  вышли,  унося тревогу, ожидание и нетерпение, - но тут механический
    голос  произнес:  "Просьба освободить вагоны. Поезд дальше не пойдет", в
    окно  заглянула  дежурная  в красной шапочке, помахала ему - чего же ты,
    все спешат...

    Егор  покорно  вышел  и побрел к эскалатору. Вдруг родилась надежда, что
    наверху  прорвет  подземную  реку  и  голубой  холодный  поток  рванет к
    туннелям,  сметая  всех  вниз,  первым делом его самого, - и тогда можно
    будет не возвращаться домой.

    Даже  если  не  погибнешь,  можно  будет  сказать, что магнитофон унесло
    потоком  в глубины Земли. Отец тогда скажет: "Бог с ним, с магнитофоном,
    главное - ты выкарабкался!"

    Подземная  река  в  тот  день  не  прорвалась. И ничто не помешало Егору
    подняться наверх.

    В   вестибюле  у  телефонов-автоматов,  у  стены,  облицованной  желтой,
    веселенькой  плиткой,  стояла  худенькая девочка лет десяти. На ней было
    тонкое,  перешитое,  затертое  на  рукавах  и животе сиротское клетчатое
    пальтишко.  Из-под  повязанного  по-взрослому  платка  выбивались прямые
    темные волосы, тонкие брови были высоко подняты.

    Девочка  стояла прямо, напряженно, готовая побежать навстречу. Она ждала
    кого-то,  и  ее не замечали те, кто спешил веселиться, - им не хотелось,
    да  и  некогда  было  ощутить  ее одиночество и тщетное ожидание. И Егор
    понял,  что  девочка  -  единственный  человек,  который,  как  и он, не
    принадлежит  празднику  и  не  спешит  пересечь  границу.  Он хотел было
    подойти  к  ней,  но, конечно, этого не сделал. Что ты скажешь ребенку -
    только испугаешь.

    Было десять минут двенадцатого.

    До  дома  -  шесть  минут.  Тысячи  раз измерено, проверено, испытано за
    шестнадцать  лет  жизни. Шесть минут он растянул минут в пятнадцать. Еще
    пять  минут  простоял на дворе, глядя на мелькание теней в своих окнах -
    уже  гости  съехались,  собирают  на  стол,  мать беспокоится - не из-за
    него,  а  потому,  что  он не купил хлеба, а как скажешь гостям, что нет
    хлеба,  не пойдешь же к соседям в новогоднюю ночь занимать три батона. А
    отец  уже  в  который  раз  спрашивает, словно именно мать где-то прячет
    Егора:  "Интересно,  как  ты намереваешься провести праздник? Вообще без
    музыки?"  Словно  музыка - какой-то документ, паспорт, с которым пускают
    за  ту  границу. В глубине души Егор допускал: мать могла решить, что он
    попал  под  машину,  и  заставляет  отца  звонить  в  милицию.  Права на
    беспокойство  Егор давать родителям не хотел. Даже хуже, если они звонят
    в  милицию,  -  стоит  ему  войти  в  дом,  как к негодованию хлебному и
    магнитофонному  присоединится негодование за опоздание. Это будет третий
    и самый непростительный грех "Ты заставил нас всех волноваться!"

    И  тогда  Егор  понял,  что  никуда  он  не  пойдет.  Не перейдет с ними
    границу.  Лучше  остаться  на дворе, бродить по улицам, что угодно... Но
    ведь  если он не вернется, рухнет праздник не только у родителей, у всех
    гостей  -  они  будут  всю  ночь  носиться  по  моргам,  пугать звонками
    приятелей   и   знакомых...  Мстительного  чувства  Егор  не  испытывал:
    загубить  им  праздник  -  значит  лишить себя права на жалость к самому
    себе.  Вернуться  домой  -  невозможно.  Не  вернуться  - нельзя. Но как
    получить отсрочку?

    Он отыскал в кармане две копейки, подошел к автомату.

    -  Сергей?  -  Хорошо  еще,  что Сергей сам подошел к телефону. - Это я,
    Егор. У меня к тебе просьба.

    - Ты из дома? Перезвони мне, а то в дверь тарабанят. Гости идут.

    - Открой им и возвращайся. Я не из дома.

    - Беда какая-нибудь?

    - Скорей же.

    Мимо  автомата  прошли Семиреченские. Когда-то они были тетя Нина и дядя
    Боря.  Теперь  как-то  превратились  в  Нину и Борю - разница в возрасте
    стирается.  Одно  дело,  когда  им по двадцать три, а тебе три. Другое -
    когда тебе уже шестнадцать, а им сорока нет.

    - Я слушаю, - сказал Сергей.

    - Позвони моим, скажи, что я только что от тебя вышел, бегу домой.

    -  Ты  с  ума  сошел!  От меня до тебя больше чем полчаса ехать. Ты что.
    Новый год хочешь на улице встретить?

    В  голосе  Сергея  искренняя тревога. Он такой же, как все. Ему немыслим
    вариант,  при  котором  твой  друг  не принимает участия в торжественном
    переходе границы вместе со всем прогрессивным человечеством.

    - Позвони, а то они беспокоятся. Я тебе потом объясню.

    -  Слушай,  что  случилось?  Это с магнитофоном? Не получилось? - Сергей
    предлагал  поехать вместе. Но это ничего не меняло - Гарика без миномета
    не проймешь.

    - Не получилось. Да ты звони, а то Новый год пропустишь.

    - А ты?

    - Мне уже все равно.

    -  Не психуй! Хочешь, приезжай ко мне. Я своих стариков мобилизую тебе в
    поддержку.

    Егор бросил трубку.

    ...Без  двадцати  двенадцать.  Окна  отсюда  не  видны,  надо  выйти  из
    автомата  и  пройти  до  конца  заснеженного  газона. Егор нашел еще две
    копейки. Сначала надо перезвонить Сергею.

    Было занято. С третьего раза пробился.

    - Ну что?

    -  Твоя  мамаша волнуется. Собиралась уже в милицию звонить. Ты вообще -
    псих или как?

    - Спасибо, Сережка. Я пошел.

    -  И  поскорее.  В  новогоднюю  ночь  легче получить индульгенцию, чем в
    другой  день.  Так  что  бросайся  им  в ноги, может, поймут. Послушайся
    моего мудрого совета.

    - С наступающим!

    Щелкнул рычаг. Длинный гудок.

    А что дальше?

    А  впрочем,  известно,  что  дальше. Надо подняться на верхний этаж. Там
    площадка  перед  чердаком,  иногда там целуются пришлые парочки. Вряд ли
    кому придет в голову забираться туда в новогоднюю ночь.

    У  лифта  никого  не  было  -  рука  сама нажала на кнопку пятого этажа,
    пришлось жать на "стоп", и снова - уже на девятый.

    Егор  вышел  из  лифта.  Четыре  квартиры и железная лестница наверх. Он
    задержался  на  площадке, стараясь среди торопливых - последние минуты -
    звуков  угадать те, что доносились с пятого этажа. А зачем? Он никому не
    нужен. Даже Сергею, который уже, наверное, забыл о его существовании.

    Егор  не  пошел  наверх,  на  чердак.  Он  начал спускаться по лестнице.
    Восьмой   этаж,  седьмой...  Этажом  ниже  остановился  лифт,  застучали
    запыхавшиеся  шаги  -  звонок  в  дверь  -  торопливый  и нервный, дверь
    открывается и на всю лестницу - переполох голосов:

    - Успели все-таки! Какое счастье! Успели!

    Они-то  успели.  Теперь  поедут со всеми вместе. Что ж, если это кажется
    кому-то счастьем...

    Егор  подождал,  пока  дверь  захлопнулась и отрезала звуки, затем пошел
    дальше.  Нет,  он не думал, что войдет к себе - только до двери и тут же
    обратно.  Он  не  принимал  решений - какая-то тупость овладела им, ноги
    шли, вот он им и подчинялся.

    А  ноги  принесли к своей двери. Он остановился. Ничего не было слышно -
    только  гул голосов. Гул показался Егору тревожным - может, они все-таки
    решили  не  справлять  без  него? Может, они - бывают же движения души -
    поняли, как ему гадко?

    Рука  сама  достала  из  кармана ключ, сунула его в скважину, повернула.
    Дверь  отворилась.  В прихожей было много пальто и шуб - они перегрузили
    вешалку  и  лежали  грудой  на  стуле,  а  внизу,  как в магазине, в ряд
    женские сапоги.

    Теперь можно было различить отдельные голоса. О нем ли?

    Голос Бори Семиреченского:

    - Ну, у всех налито? Артур, телевизор включил?

    - Включил.

    Голос отца:

    - А то упустим!

    А мать? Вот и ее голос:

    -  Боря,  положи  себе  рыбки, ты имеешь манеру не закусывать. Вот о чем
    она думает в эту минуту!

    Из телевизора донесся ровный морской шум Красной площади.

    Егор  так  и стоял с ключом в руке. Никто не почувствовал, что он здесь.
    И  при чем чувства? Они сейчас подходят к гра