их семья благодаря Зининой сообразительности.

    О сахаре Зина, разумеется, забыла.

    На  кухне  Коткин  резал  торт,  довольный  тем, что муж Проскуриной так
    вовремя  спросил  его  о  работе.  Можно  будет  рассказать  о Глазе, не
    показавшись в глазах Зины и гостей пустым хвастуном.

    Коткин  вынул из портфеля Глаз и осторожно размотал проводки. Присоски с
    датчиками  удобно прижались к вискам. Глаз можно было прикрепить ко лбу,
    для  чего  был  сделан  специальный  обруч,  можно  было держать в руке.
    Коткин  нажал  кнопку. Из комнаты доносился смех - муж Проскуриной снова
    рассказывал  что-то  веселое.  Коткин  уже не раз испытывал это странное
    чувство  в опытах с Глазом. Коткин увидел потолок кухни, полки с посудой
    и  чуть закопченные стены наверху. И в то же время он видел то, что было
    перед  ним:  свою вытянутую руку, Глаз в ней, обращенный зрачком кверху,
    кухонный  стол  с  нарезанным  тортом,  плиту.  Проведя рукой в сторону,
    Коткин  заставил себя скользнуть взглядом Глаза по стене и в то же время
    не  выпустил  из  поля  зрения  собственную ладонь. Он зажмурился. Мозг,
    пославший  глазам  сигнал  зажмуриться,  ожидал,  что  наступит темнота.
    Вместо  этого он продолжал видеть Глазом, и, поднеся руку к лицу, Коткин
    смог заметить этим глазом свои зажмуренные глаза.

    -  Ты  скоро?  - крикнула из комнаты Зина. - Кофе остынет. Сколько можно
    кромсать торт?

    Коткин быстро содрал с висков присоски и сунул Глаз в портфель.

    - Иду, - сказал он.

    Коткин  ждал,  когда  муж  Проскуриной  повторит вопрос о его работе, но
    разговор  уже необратимо ушел в сторону. А они четыре года бились с этим
    Глазом.  Идея  заключалась  в том, что у подавляющего большинства слепых
    сами  зрительные  центры  не  повреждены.  Значит,  если воздействовать,
    подобрав  нужные  частоты,  непосредственно  на  мозг, минуя вышедшие из
    строя  глаза,  можно  восстановить  зрение. Поэтому они поделили Глаз на
    две  части:  одну  -  приемник,  улавливающий свет, другую - транслятор,
    передающий   информацию   к   мозгу.   Лаборатория  Коткина  разработала
    приемник.  Верховский  занимался  передачей  изображения  от  присосков,
    прямо  на шпорную борозду, на зрительный центр. Вот и все. Только прошло
    два  года,  прежде  чем  человек,  включивший  приемник,  увидел сначала
    мутный   свет,  потом  контуры  предметов  и,  наконец,  четкое  цветное
    изображение.  И  еще  два  года ушло на то, чтобы превратить приемник из
    ящика  размером в телевизор в подобие настоящего глаза. Оттого-то Коткин
    и  взял  Глаз  домой,  хотя  и  не  стоило  выносить  рабочую  модель из
    института. Но ему хотелось показать ее Зине.

    Коткин  все же не утерпел. Он подождал, пока в разговоре наступит пауза,
    и, откашлявшись, сказал:

    - Мы сегодня одну работу закончили.

    И все удивились, что он, оказывается, в комнате.

    - Как же, - рассеянно произнес муж Проскуриной. - Очень любопытно.

    Тогда  Коткин  проклял  себя  и  замолчал,  и  никто  не  предложил  ему
    продолжать.  Тут  позвонили  в дверь, и пришла Настя со своим приятелем,
    потому  что  им  некуда  было  деться,  и Коткину пришлось снова ставить
    кофе.  Гости  разбили  любимую  чашку Зины, она огорчилась, но не подала
    виду,  а  Коткин  расстроился,  потому  что вина за разбитую чашку будет
    возложена  на  него. Потом позвонил Верховский, хотя Зина просила, чтобы
    телефон  не занимали рабочими разговорами, если дома гости. Но Коткин не
    повесил   трубки,   а   говорил  минут  пять,  потому  что  дело  шло  о
    конференции,  на  которую  Верховскому  завтра  ехать.  В  Баку  приедут
    Подачек,  Браун  и  Леви, и Коткин объяснял, что он бы тоже поехал туда,
    но  нельзя оставить Зину, она нуждается в заботе и хорошем питании, да и
    с  деньгами  опять  плохо.  Верховский  твердил,  что, если доклад будет
    делать  не сам Коткин, - это верх неприличия, но Коткин повесил трубку и
    принялся   мыть   посуду.   Проскурина   пришла  на  кухню  и  закурила,
    прислонившись к стене.

    - Все суетишься? - спросила она.

    - Не понял, - сказал Коткин, - я вообще стараюсь не суетиться.

    -  Я  в переносном смысле. Надо было меня слушаться. Бежал бы ты от нее.
    Был бы уже доктором наук и жил в свое удовольствие.

    - Ты же подруга Зины, - сказал Коткин тихо, чтобы не было слышно в комнате.

    -  Что  с  этого? - Проскурина раздавила сигарету о вымытое блюдце и зло
    прищурила  вороньи глаза. - Слушай, Коткин, она же тебя высосала. Ты был
    талантливый, тебе сулили большое будущее. Зря я сама тогда тебя не взяла.

    - Ты?

    -  А  почему  нет? Мы всегда хохотали: Зинка, тупая сила, дура, темнота,
    непонятно,  как  с  курса  на  курс  переползала,  а какая хватка! Какая
    хватка!  Почище  нашей!  Я иногда думаю: если бы ты попал в другие руки,
    все могло быть по-другому...

    Коткин  расставлял  чашки на подносе, сыпал печенье в зеленую салатницу.
    Он  думал,  что  надо  ночью  еще раз пробежать английский текст доклада
    Верховского и о том, чьи руки имеет в виду Проскурина? Неужели свои?

    -  Так  и  будешь  до пенсии бегать по лекциям, писать рецензии и давать
    уроки, чтобы она могла купить еще одни сапоги?

    -  Ну  какая  из меня жертва? - Коткин попытался улыбнуться. - Я отлично
    живу. Ты не представляешь, какую мы штуку сделали! Хочешь, покажу.

    Проскурина отмахнулась.

    -  Борис, - Зина стояла в дверях, голос у нее отчего-то охрип и смотрела
    она  не  на  Коткина,  а  на  Проскурину.  -  Мы умрем от жажды. Ты меня
    заставляешь подниматься, хоть знаешь, что мне нельзя.

    - Да, - сказал Коткин.

    Он понял, что не стоило брать Глаз домой.

    - А от тебя, Лариса, я этого не ожидала, - все еще хрипло сказала Зина.

    - Ожидала, - возразила Проскурина. - Чего я сказала новенького?

    - Я не подслушивала. Только последние слова слышала.

    - Я могу повторить для твоего сведения, - сказала Проскурина.

    - Ты опять насосалась?

    - Ничего подобного. А что, я не имею права?

    Вечер   кончился   неудачно,  все  быстро  ушли,  Коткин  отпаивал  Зину
    корвалолом,  а  она отворачивалась и отталкивала рюмку, лекарство капало
    на  пол  и  Зина жаловалась, что Коткин загубил ее жизнь, разбил любимую
    чашку,  поссорил  с  подругой.  Слова  ее  были  несправедливы и неумны.
    Коткин  устал,  и  в  нем  накапливалось  странное, тяжелое раздражение,
    которое  жило в нем давно, которое он всегда подавлял в себе, потому что
    оно  было  направлено  против Зины. Ему пора было повиниться во всем, но
    он  не стал этого делать, чем еще больше разгневал Зину. Хотелось спать,
    но  надо  убраться,  а  потом набросать статью для "Вестника", он обещал
    Чельцову,  а  завтра  последний  срок.  Вставать  рано, а спать хотелось
    очень.  Коткину  всегда хотелось спать, он привык к этому. Тут еще снова
    зазвонил  телефон,  это  был сам Чельцов, который волновался, что Коткин
    не  успеет  написать  статью,  а  Зина  закричала  из  комнаты, чтобы он
    немедленно  повесил  трубку,  если  не  хочет свести ее в могилу. Коткин
    сказал,  что  Зина себя плохо чувствует, а Миша вздохнул и ответил: "Ну,
    как  же".  Коткин  повесил  трубку  и  подумал, что, может, стоит сейчас
    показать   Глаз   и   развеять   плохое   настроение   Зины.   Ведь  она
    перенервничала,  потому  что  оскорбительно  слышать  о  себе  такое  от
    близкого человека.

    -  Зиночка,  -  сказал  Коткин, внося в комнату портфель, - я думаю тебе
    будет  интересно  поглядеть  на одну штуку, которую мы сделали. Кажется,
    мы добились...

    - Помолчи. Я уже все это слышала.

    Зина  не  была  лишена  тщеславия,  и  надежда  на то, что Коткии станет
    доктором   наук,   может,   даже   самым   молодым   академиком  сыграла
    немаловажную  роль  в  ее выборе. Как-то вскоре после женитьбы она взяла
    напрокат  пишущую  машинку и одним пальцем, с ошибками, перепечатала две
    коткинских  статьи.  Но  именно  те  статьи почему-то не вышли в свет, а
    Коткин  не  стал  до  сих  пор доктором. И уже потерял шансы стать самым
    молодым  академиком.  И  Зине  давно уж стало ясно, что он ее обманул. И
    пожалуй,  если  бы  Коткин  показал  ей  не  Глаз,  а новехонький диплом
    лауреата  Нобелевской премии, Зина не стала бы его рассматривать, потому
    что лауреатами коткины не становятся.

    И  все-таки  Коткин  достал  Глаз  и  показал ей. Глаз был мало похож на
    настоящий,  скорее  он  напоминал  небольшую непрозрачную, черную рюмку.
    Плоским  основанием  ножки  он  мог  крепиться  ко лбу, а в самой рюмке,
    заполняя  ее,  помещался  приемник и выпуклая поверхность искусственного
    зрачка  казалась  глубокой  и бездонной. Когда Глаз включался, в глубине
    загорался  холодный  бесцветный огонек. От рюмки тянулись длинные тонкие
    провода с большими присосками на концах.

    - Убери эту гадость, - сказала Зина - На паука похоже.

    А Коткину Глаз казался красивым.

    - Зина, - сказал Коткин. - Мы четыре года бились, и вот он работает.

    Зина  тяжело вздохнула, у нее не осталось сил спорить, и она отвернулась
    к стене.

    Пружина  старого дивана ухнула, зазвенели чашки на подносе Зина плакала,
    а  Коткин  все  не  раскаивался.  Он собрал поднос и понес его на кухню.
    Когда  он  вернулся в комнату, Зина уже не плакала. Он сел за журнальный
    столик и вынул из портфеля начатую статью.

    -  Погаси  свет,  -  сказала Зина слабым голосом - Неужели ты не видишь,
    как мне паршиво?

    Спать,  к  счастью,  расхотелось.  Он выключил верхний свет, забрал свои
    бумажки  со  столика  и  устроился  на  кухне. Он сидел так, чтобы можно
    было,   обернувшись,  увидеть  Зину  диван,  освещенный  настенным  бра,
    похожим  на  маленький  квадратный  уличный фонарь, как раз вписывался в
    прямоугольник двери.

    Ну   что   ж,  поработаем,  сказал  себе  Коткин,  ничего  страшного  не
    случилось.  Он  начал  писать  и понемногу втянулся в работу, потому что
    давно  уже  привык  работать  в  неудобное для других время, в неудобных
    местах,  потому  что работать надо было всегда, а никому не было дела до
    того, как Коткин это делает.

    Чтобы  Глаз  не мешал, Коткин закинул его за спину, а потом включил его,
    потому  что таким образом можно смотреть на Зину и, если ей будет нужно,
    подойти.

    С  Глазом  на спине работать было трудно Трудно смотреть на лист бумаги,
    на  свою  руку,  и  в  то же время видеть дверь в комнату, диван, лампу,
    похожую  на  уличный  фонарь  и  круглую  спину  Зины. Он видел отдельно
    каждый  волос  на  ее  голове, видел облезший лак на ногтях закинутой на
    затылок руки.

    Коткин  полагал,  что  Зина  переживает  ссору с Проскуриной. В самом же
    деле  Зина  уже  забыла  о Проскуриной, потому что умела пропускать мимо
    ушей  неприятные  слова,  зная, что нервные клетки не восстанавливаются.
    Все   эти   десять   лет   она   пробыла  в  глубокой  уверенности,  что
    облагодетельствовала  Коткина  и  потому душевно его превосходит. И вот,
    разглядывая  потертый  узор  спинки  дивана,  Зина вдруг почувствовала в
    себе  силу  прекратить  это прозябание с ничтожеством, поняла, что, если
    сегодня  она прикажет ему выматываться окончательно и всерьез, перед ней
    откроется  яркая, интересная жизнь. Жизнь, начать которую мешает Коткин.
    Она  повернула  голову  и увидела в проеме двери сгорбленную спину мужа.
    Он,  как  всегда  писал свои бездарные штучки и на спине его поблескивал
    глупый  приборчик,  которым  он  пытался  хвастать, заставив ее краснеть
    перед  гостями.  "Господи,  - подумала она, глядя на эту жалкую спину, -
    ради кого я угробила десять лет!"

    Это  было  неправдой,  потому  что  решение  отделаться  от  Коткина она
    принимала  уже много раз, но когда вспышка гнева проходила, она начинала
    рассуждать здраво и откладывала разрыв на более удобное время.

    Глаз  уловил  ее  движение,  увидел  как  она  повернула  голову. Коткин
    зажмурился, а рука привычно потянулась к пузырьку с корвалолом.

    Он  не  подумал  о  том,  что  Глаз - чужой. Что он видит лучше, чем его
    глаза,  привыкшие  ко  всему и примирившиеся со всем. Он смотрел на Зину
    так,  словно  это  был  не  он,  а другой человек, увидевший ее впервые,
    четко,  до  мельчайших  деталей. Круглолицая, голубоглазая женщина, сжав
    красивые  губы,  устало  смотрела  на  затылок  Коткина,  и  Глаз тут же
    сообщил  мозгу,  что этой женщине смертельно надоел этот затылок, что ей
    надоело  презирать  Коткина, всего, до подошв на ботинках, презирать его
    вечную  покорность  и  неумение одеваться, что она устала стесняться его
    перед  своими друзьями, устала ждать чего-то и что ей страшно подумать о
    том, что этому прозябанию и конца не видно.

    Коткин  даже  испугался  того,  что  увидел. Он не был готов к этому. Он
    выключил  Глаз  и  обернулся  к  Зине.  Она  смотрела на него с вызовом,
    словно бросилась в воду и теперь придется плыть до того берега.

    - Ты что? - спросила она.

    - Зина...

    -  Тридцать  пять лет Зина. Оставь меня в покое! Убирайся куда угодно. В
    общежитие. К своему Верховскому. Куда-нибудь, только оставь меня в покое...

    Это  уже  было.  Год  назад, полгода назад. И всегда Коткин жалел Зину и
    корил себя за то, что мало о ней заботился. Но тогда не было Глаза.

    -  Хорошо,  -  сказал  Коткин,  так  же,  как отвечал на эти слова год и
    полгода  назад.  -  Хорошо.  Конечно,  я  уйду.  Он  снял  Глаз, отцепил
    присоски и осторожно спрятал его в портфель.

    - Ничего твоего в этом доме нет, - сказала Зина.

    - Нет, - как всегда согласился Коткин.

    Он  разложил  на  кухне  свою  раскладушку.  Он  нередко спал в кухне на
    раскладушке,  а  Зина,  разочарованная  легкой победой, достала из шкаф;
    одеяло и заснула на диване, сразу, словно провалилась.

    И  Коткин  вдруг понял, что он ни в чем не виноват перед Зиной. Это было
    удивительное  чувство  -  не быть виноватым. И когда он проснулся утром,
    рано,  часов в семь, ему показалось, что он спал всего несколько минут и
    те  мысли,  с  которыми он засыпал, сохранились и он мог продолжить их с
    той точки, в которой его застал сон.

    Коткин  согрел чайник, собрал свои бумаги, самые нужные книги и кляссеры
    с  марками.  Зина  мирно  посапывала  на  диване. Коткин поправил на ней
    одеяло  и  попытался понять, что же случилось, что изменилось, почему он
    не  виноват?  Может,  он  вчера  расплатился, наконец, с долгами? Ну да,
    расплатился  и  ничего никому не должен. Это было чудесно: никому ничего
    не должен!

    Он  оставил  на  столе  квитанции  из  прачечной  и химчистки и двадцать
    рублей,  которые  у  него  были с собой, вышел на лестницу, остановился,
    посмотрел  на  дверь,  к  которой  подходил  тысячи раз, и испытал новую
    радость от того, что никогда уже к ней не подойдет.

    Он  шел  по  улице, люди спешили на работу, а он не спешил, потому что у
    него  был  целый  час  впереди.  Он представил, как удивится Верховский,
    когда  узнает,  что  он,  Коткин, тоже поедет на конференцию. Верховский
    обрадуется,  и  они  оба  приедут  в Баку, будут жить в гостинице и есть
    шашлыки.   Он   встретится   с  Гюнтером  Брауном,  который  писал,  что
    отправится   в   Баку  специально,  чтобы  познакомиться  с  профессором
    Коткиным. А о Зине он не думал.

    Коткин сел на лавочку на бульваре и стал глядеть на проходивших людей.

    По  бульвару  шла  пожилая,  сухонькая  женщина. Она шла, выставив перед
    собой  палку  и  постукивая  ею  по земле. Она шла уверенно, не спеша, и
    голова  ее  была  откинута  назад. Коткину вдруг показалось, что это его
    мать,-  у  него  даже в затылке застучало, хотя этого и быть не могло, и
    не было.

    Женщина,  поравнявшись с ним, остановилась и, поводя палкой перед собой,
    подошла к скамейке и дотронулась до скамейки палкой.

    - Садитесь, - сказал Коткин.

    -  Спасибо,  -  сказала  женщина.  Она  села  и  обернулась  к  Коткину.
    Казалось, что она видит его. Женщина сказала, улыбнувшись чуть виновато:

    - Я часто выхожу из дому пораньше. Утром здесь так хорошо...

    - Вы работаете? - спросил Коткин.

    - Конечно. А что мне еще делать?

    -  Извините,  а  что  вы  делаете?  -  Коткин  знал ответ заранее: она -
    учительница.

    -  Я  преподаю.  В  техникуме.  Мне  племянница  помогает  быть  в курсе
    новостей. Ну и радио слушаю, телевизор слушаю...

    -  Я  сегодня  тоже  вышел  из  дому  пораньше, - сказал Коткин - Обычно
    спешишь, опаздываешь. А вот сегодня так получилось.

    Женщина кивнула. Тогда Коткин спросил то, о чем не успел спросить у матери:

    - Простите, вам трудно жить?

    -  Странный вопрос... Нет, мне не трудно. Правда, бывает, я жалею о том,
    что  мне недоступно. Но чаще об этом не думаю. Зачем растравлять себя? Я
    счастливее  многих.  Я  ослепла  в войну и многое помню. Я помню листья,
    деревья,  дома  и  людей.  Я  моту  представлять.  Хуже  тем, кто слеп с
    рождения. Правда, и у них есть свои преимущества...

    - А если бы вам сказали, что сегодня вы сможете видеть снова?

    - Кто сказал бы?

    - Я.

    Женщина улыбнулась.

    - Самая большая радость - делать другим подарки Волшебников все любят.

    - Я не уверен, любит ли меня кто-нибудь.

    Коткин  раскрыл  портфель.  Он  знал, что это делать нельзя. Чельцов ему
    голову снимет, и правильно снимет.

    -  Сейчас  вы  сможете  видеть, - сказал он. - Только слушайтесь меня. Я
    укреплю у вас на висках присоски. Вы не боитесь?

    -  Почему  я  должна  бояться? Просто мне будет обидно, когда ваша шутка
    кончится. Она жестокая, но вы об этом не подумали.

    - Это не шутка, - сказал Коткин - Погодите.

    Неловкими  пальцами  он  стал  отводить  волосы  с висков женщины, чтобы
    присоски  держались  получше.  Она  все  еще старалась улыбаться. Коткин
    укрепил  на  лбу  женщины  обруч  с приемником. Двое малышей с лопатками
    подошли к ним поближе и смотрели, что он делает.

    Коткин вложил выключатель в ладонь женщины.

    -  Пожалуй,  -  сказал  он, - вам не следует смотреть на ярко освещенные
    предметы. Наклоните голову. Вот тут нажмите.

    Тонкий  худой  палец женщины замер над кнопкой, и Коткин, положив поверх
    ее пальцев свою руку, надавил на палец. Кнопка щелкнула.

    Женщина  молчала.  Она  сидела,  склонив  голову,  и  Коткин  не решался
    заглянуть ей в лицо.

    Потом  женщина  с  трудом  подняла  голову,  повернулась к Коткину, и он
    увидел  загадочный,  холодный  огонек,  горящий в приемнике. Из незрячих
    глаз  покатились  слезы;  они,  как  дождь  на стекле, оставляли ломаные
    дорожки на белой сухой коже.

    Коткину было неловко. Он поднялся и сказал.

    -  До  свидания.  Я,  понимаете,  поступаю неправильно, я не имел права.
    Потом  когда  придете  в  себя,  позвоните  мне  по  этому телефону, моя
    фамилия  Коткин. И на листке, вырванном из записной книжки, написал свой
    институтский телефон.

    "Химия и жизнь", 1978, ‘ 2.



    Кир. БУЛЫЧЕВ
    Первый слой памяти
    РАССКАЗ

    Телефон  зазвонил  в  половине  двенадцатого.  Я  дал  ему отзвонить раз
    десять,  надеясь,  что  надоест. Кому-то что-то было от меня нужно. Я не
    филантроп,  я  не  гуманист,  я  равнодушный  к  людям  человек. Я бываю
    хорошим  только  потому,  что  та