- Еще бы не завидовать!  Как профессионал я  вижу принципиально новое
будущее  археологии.  За  исключением  редчайших  везений  нам  попадаются
осколки,  ошметки прошлого, и мы занимаемся тем, что складываем загадочные
картинки по крохам. И потом еще спорим, туда ли положили песчинку.
     - Сколько будет целых сосудов и статуй! - сказала Шурочка.
     - Узко мыслишь,  -  сказал Манин. - А текст, смытый тысячу лет назад,
чтобы снова использовать лист пергамента?  А запись,  затертая врагами?  А
спекшиеся куски  ржавчины?  А  картины,  записанные новым слоем краски?  А
иконы,  которые приходится месяцами расчищать?  А  окислившиеся безнадежно
монеты?  Я могу продолжать этот перечень до вечера.  Понимаете, наша наука
может завтра стать точной наукой,  как математика...  и  теперь мы  должны
ждать,  пока  твою установку выведут из  бесконечной стадии экспериментов,
утвердят,  одобрят,  пустят в  производство,  а  потом  она  археологам не
достанется.
     Манин был разумным пессимистом. Он сам так всегда говорил.
     А Игоречек был оптимистом. Поэтому он ответил:
     - Паровозов сначала тоже было один-два, и пассажиры на них не ездили.
К нему не подпускали.


                                    3

     После обеда мы все-таки пошли на раскоп,  но никто ничего стоящего не
нашел. Так, наверное, и должно было быть.
     Потом  мы  все  вернулись в  школу  и  еще  минут  десять  любовались
Гераклом,  который поражал Гидру Лернейскую.  И придумывали, что еще можно
сделать с  помощью машины.  Правда,  Игоречек сказал,  что после испытания
установку надо проверить и  снова мы займемся восстановлением вещей только
послезавтра.
     Я пошел домой один,  потому что мой друг Макар, разумеется, остался в
гараже - его от установки трактором не оттащишь. Сначала я думал о великом
прогрессе науки и  о  том,  что стану археологом,  но чем ближе подходил к
дому,  тем  больше у  меня  портилось настроение.  Сначала я  даже не  мог
догадаться,  почему оно портится, но потом вспомнил о пластинке и стал уже
думать,  как бы мне незаметно съездить в  Симферополь и  поискать ее там в
магазине. Но откуда у меня целый день на это? Может, лучше сознаться?
     Мои самые плохие предчувствия оправдались.
     Томат был дома.  Чистенький,  гладкий, в джинсах и безрукавке с Микки
Маусом на груди. Просто не человек, а мечта о положительном человеке.
     Люси еще не возвратилась с  телефонной подстанции,  а мать возилась в
огороде.  Мне  показалось,  что  он  меня  давно  ждет.  Уж  очень у  него
загорелись глазки,  когда я  вошел в  большую комнату.  Он в тот же момент
возник на пороге.
     - Здравствуй,  Костя,  -  сказал он ласково.  -  А  я тебя жду.  Что,
трудный день выпал?
     - Обыкновенный день.
     Не  будь его  дома,  я  бы  матери и  сестре весь вечер рассказывал о
Геракле. Но при нем у меня буквально рот не раскрывался.
     - Что задержался?
     Он  ведет себя  у  нас  в  доме,  словно жил  здесь всегда.  Ему  так
нравится.  Я подозреваю,  что ему в его Подмосковье некого было угнетать и
учить. Вот и приезжает к нам отдыхать таким образом.
     - Работал, - сказал я.
     Я  вдруг  понял,  что  смертельно устал.  День-то  был  фантастически
длинный и с фантастическим приключением.
     - А я рыбачил,  -  сказал он.  -  Гляжу с моря, а вся ваша экспедиция
лежит на пляже.  Представляешь? Никто не работает, все лежат на пляже. Мне
далеко было,  я не разглядел,  был ты там или нет.  Но ведь это все равно?
Государство вкладывает  огромные  деньги  в  освоение  нашего  культурного
наследия.  И если люди,  которые отвечают за это освоение, будут лежать на
пляже, что станет с государством?
     - Рухнет,  -  сказал я  убежденно.  Не объяснять же ему,  что у  всей
экспедиции был эмоциональный стресс?
     - А ты заходи,  заходи ко мне,  -  сказал Томат.  Вы знаете,  он если
купается, потом завязывает волосы платочком, чтобы сохранять прическу?
     Я зашел. Я понимал, что все эти слова - вступление к войне.
     В его комнатке,  здесь раньше жил отец,  стоял его верстак,  странное
сочетание девичьего порядка и лавки старьевщика. У Томата страсть к вещам,
которые могут пригодиться.  Вот он идет с пляжа,  волочит шар - стеклянный
поплавок,  который выкинуло на  берег.  Зачем  человеку может понадобиться
стеклянный поплавок?
     - Это удивительная находка,  -  сообщит он нам вечером, за чаем. - Вы
представляете, что из этого можно сделать?
     Мы, разумеется, не представляем.
     Тогда  он  подождет,  насладится нашей тупостью и  сообщит что-нибудь
вроде:
     - Мы прорезаем в нем отверстие и изготовляем светильник.  Для нежилых
помещений.
     Не  изготовит он  этого  светильника,  но  на  весь  вечер  счастлив:
приобрел.  И вроде бы не больной человек, почти столичный житель, а иногда
ведет  себя,  как  провинциальная баба.  Садится в  машину (меня никогда с
собой не берет), едет в Керчь: там что-то дают - от баб услыхал на базаре.
Привозит японские плавки.  Ну зачем ему японские плавки?  Нет,  давали! Он
бензина истратит на десятку,  еще куда заедет, еще чего возьмет, потом нам
же будет говорить,  что бензин такой дорогой,  хорошо еще он свои <Жигули>
на семьдесят шестой переделал,  с грузовиков покупает.  И считает, сколько
сэкономил.  Ну, вы видите, я опять завелся: просто не люблю я такую породу
людей.  У  него внутри все время идет процесс покупки и продажи.  Заодно и
тебя может продать.
     - Вот,  -  сказал он,  заведя меня в  комнату.  -  Я  в уголке помыл.
Наверняка там есть внутренний слой. Представляешь, сколько это тогда будет
стоить?
     Он показывал мне на облезлую икону -  у  какой-то бабки на пути к нам
выцыганил. Теперь любовался, скреб в уголке, надеялся, что там внутри есть
какой-то шестнадцатый век.  Я  даже вспомнил слова Манина о реставраторах.
Нет уж -  скажешь ему,  побежит в экспедицию, чтобы ему поглядели, что там
внутри иконы.  Какой она  когда-то  была.  Неприятностей не  оберешься.  И
стыдно.  Все-таки  как-никак моя  пустоголовая сестра Люси  имеет на  него
планы. И тут позор на весь поселок.
     Я  вежливо поглядел на икону -  можно угадать,  что на ней изображена
богоматерь. Ничего интересного.
     - Да,  кстати,  -  сказал Томат невинным голосом. И у меня все внутри
оборвалось. - Ты случайно не видел мою пластинку?
     Вот так он всегда начинает свои допросы.
     - Какую пластинку? - меня тоже голыми руками не возьмешь. Я вообще-то
ненавижу врать,  да  и  не  нужно.  А  с  ним как будто наступает игра без
правил. Вру и не краснею.
     - Пластинку  ансамбля  <Абба>,   приобретенную  мною  на  пути  сюда.
Дефицитную пластинку, за которую в Москве дают не менее десяти рублей.
     Надо  сказать,  что  когда  он  начинает  волноваться,  то  почему-то
переходит  на  какой-то  античеловеческий канцелярский язык.  Это  как  бы
сигнал для меня: <Внимание: опасность!>
     - Видел, конечно, - сказал я. - Только не помню когда.
     Вот  так  всегда.  Стоит  начать врать,  дальше приходится врать  все
больше. Цепная реакция.
     - Вчера  вечером,  когда  мы  с  твоей  сестрой Людмилой находились в
кинотеатре,  пластинка лежала в  большой комнате на столе.  У меня хорошая
зрительная память, Костя.
     - Ну и что? - спросил я.
     - Достаточно немного подумать,  как  это  сделал  я,  чтобы  прийти к
безошибочному выводу, что пластинка была взята тобой для твоих неизвестных
мне целей. Ну?
     Я пожал плечами.  Я на голову его выше и,  если бы не мать и Люси,  в
жизни  бы  не  пустил  его  к нам в дом.  А теперь я злился на него втрое,
потому что в самом деле был виноват. Надо было с самого начала сознаться и
сказать,  что  выплачу ему деньги,  пускай даже по этой самой подмосковной
цене. А вот начал врать, теперь уже не остановишься.
     - Более того,  -  сказал он совершенно спокойно. Так, наверное, удавы
разговаривают с  кроликами.  -  Вчера  поздно  вечером  по  возвращении из
кинотеатра мне  слышались звуки  музыки,  а  конкретно -  именно  ансамбля
<Абба>,  доносящиеся со стороны школы,  где поселилась ваша так называемая
археологическая экспедиция.
     - Не брал я вашей пластинки, - сказал я упрямо. Ну что мне оставалось
сказать?
     Тут я услышал,  что пришла мать.  Она зазвенела ведром в прихожей. Ну
как, подумал я с надеждой, прекратит допрос?
     Ничего подобного.  Мать догадалась,  что я  пришел,  и прошла прямо к
нам.
     - Костя, - спросила она. - Ты ужинать будешь?
     И  тут  же  почувствовала неладное.  Она  буквально  экстрасенс.  Все
чувствует.
     - Костя, - спросила она, - ты чего натворил?
     - Ничего  я  не  натворил,  -  сказал я.  -  Томат,  то  есть  Федор,
спрашивает меня, не видел ли я его драгоценной пластинки. А я ее не видел.
     - Тем не  менее,  -  сказал Томат зло и  тихо.  Видно,  его оскорбило
прозвище - он никогда еще не слышал, чтобы я называл его Томатом. - Тем не
менее, пластинка пропала вчера вечером со стола. И если Костя отказывается
в  том,  что  он  ее  похитил,  мои подозрения неизбежно падают на  других
обитателей этого дома.
     - Другими словами,  -  спросил я,  -  вы  хотите  сказать,  что  мать
свистнула вашу пластинку?
     - Костя! - возмутилась мать.
     - Ни  в   коем  случае  я  не  намерен  кидать  подозрения  на  Лидию
Степановну,  к  которой я  отношусь с  близкой,  можно  сказать,  сыновьей
нежностью. Я методом исключения доказываю, что пластинку взял ты.
     - Или Люси?
     - Твоя сестра находилась со мной в кинотеатре.
     Нет,  у него намертво отсутствует чувство юмора. Это непростительней,
чем глупость.
     - Ну ладно, - сказал я. - Пойду телевизор посмотрю.
     - Костя, - сказала мать. - Ты что сделал с чужой пластинкой?
     - Ну вот,  -  ответил я.  -  Сейчас еще явится Люси и добавит масла в
огонь.
     И  как  назло именно в  этот  момент явилась Люси  и  подлила масла в
огонь.
     - Что еще? - спросила она трагическим голосом.
     Люси  не  похожа на  нас  с  матерью.  Мы  белые,  узколицые и  легко
загораем.  А  она  черноволосая,  в  отцовскую родню,  с  большой примесью
греческой крови. Заводится она с полоборота.
     - Мы о пластинке, - сказал тихо Томат. Ну просто овечка.
     Я  понял,  что,  когда  я  вчера уже  спал,  он  ей  плешь проел этой
пластинкой.
     - Что? Не вернул? - спросила она.
     - Я не брал, - сказал я.
     - Врешь.
     - Ой,  и  надоели вы  мне все,  -  сказал я  в  сердцах.  Вообще-то я
выдержанный человек.  Но  такое вот падение от  счастья присутствовать при
великом событии -  дрязгах из-за пластинки,  которой цена два рубля,  кого
угодно выведет из  себя.  Особенно,  если ты  признаешь,  что сам во  всем
виноват.
     - Мама,  -  сказала  Люси  трагическим голосом,  и  грудь  ее  начала
судорожно вздыматься, - мама, я не вынесу. Это такой позор!
     - Товарищи,  -  сказал тогда  Томат.  Он  своего добился,  муравейник
разворошен.  -  Я постараюсь забыть об этом происшествии.  Я полагаю,  что
пластинка была похищена у  Кости и  он,  как  подросток,  не  приученный к
высоким нормам морали,  в чем я не упрекаю вас,  Лидия Степановна, которой
приходится воспитывать детей без помощи отца,  боится в этом сознаться.  Я
переживу эту болезненную для меня потерю...
     - Костя, - рыдала Люси, - как ты мог!
     Я понимал,  ей казалось, что сейчас ее драгоценный Томат соберет свой
чемодан и не видать ей Подмосковья, как своих ушей.
     На  этом этапе беседы я  ушел из комнаты и  хлопнул дверью.  Хватит с
меня.  В  самом деле.  Переночую у  Макара.  А  в крайнем случае в школе с
археологами.  Они еще пожалеют, что меня выгнали из дома. Хотя я, конечно,
в глубине души понимал, что никто меня из дома не выгонял.
     Макар еще не  спал.  Он,  к  счастью,  был даже не дома,  а  сидел на
скамейке у ворот.  Я знаю,  он любит так сидеть,  потому что в доме всегда
душно и  жарко,  его отец боится сквозняков,  к тому же за день соскучится
дома  и  начинает разговаривать,  вспоминать прошлое,  и  Макар  от  этого
сбегает.  Он на этой скамейке,  может быть, уже в общей сложности года три
просидел. Дом у них крайний на улице, отсюда со скамейки виден залив и мыс
Диамант. Зрелище удивительное.
     - Ты чего? - спросил он тихо.
     - Пришел просить политического убежища, - сказал я. - Заели.
     - Люси?
     - Люси, но больше, конечно, ее Томат.
     - Потерпи, он скоро уедет, - ответил мой разумный Макар.
     - Боюсь,  что на  этот раз решит навсегда к  нам переселиться.  Может
быть, он даже готовит операцию по моему изгнанию из дома.
     - Я бы не удивился, - сказал Макар спокойно, и от его спокойствия мне
стало тошно.  Я,  надо сказать,  очень люблю свою мать и сестру.  К отцу я
равнодушен,  он  приезжал  к  нам  в  прошлом  году  на  три  дня.  А  так
отделывается алиментами и  подарками к  празднику.  Но  мать  с  сестрой я
люблю. Поэтому так психую из-за Томата. Люси жалко.
     - Я бы ее за кого-нибудь из археологов отдал.  Она красивая, - сказал
я.
     - Борис женат, - ответил Макар. - Донин тоже. А остальные младше ее.
     - Знаю, - ответил я.
     - А из-за чего война?
     Я ему рассказал про пластинку. Правду рассказал.
     - Сам виноват,  -  сказал Макар,  когда я кончил.  -  Надо было сразу
взять огонь на себя.
     - Теперь поздно.
     - Признаться никогда  не  поздно,  -  ответил Макар,  а  потом,  стал
говорить о  том,  что Донин обещал его взять к  себе в  институт и  о том,
какой  Донин  гениальный.  Как  будто моя  история с  пластинкой не  имела
жизненного значения.
     И я слушал его,  представляя себе,  что творится дома. Как рыдает моя
дуреха Люси,  как  молчит мать.  Рожу  Томата представлял.  Убить его  был
готов.  И вот тогда мне в голову пришло решение.  Оно,  наверное, сидело у
меня в голове уже давно, но кристаллизовалось только сейчас.
     - Слушай, Макар, - сказал я. - Ты эту машину уже хорошо знаешь?
     - В каком смысле?
     - Ты мог бы ее сам запустить?
     - Это несложно.
     - И мог бы такого Геракла сам восстановить?
     - Не знаю.
     - Почему не знаешь?
     - Сложность в настройке. Боюсь, мне одному не настроить.
     - Ну а если не настроишь?
     - Могут произойти ошибки.
     - Но вообще-то можешь?
     - А что тебе?
     - Я  понял,  что  надо  сделать.  Я  сейчас схожу домой,  принесу эту
пластинку, а ты ее починишь.
     - Как?
     - Ну, сунешь ее в машину и восстановишь. Ведь пластинка помнит, какой
она была недавно.
     - Нет, - сказал Макар, подумав немного, - Донин не разрешит.
     - Разумеется,  не разрешит,  -  согласился я.  -  А  ты его не будешь
спрашивать.
     - Ты с ума сошел! Ты что хочешь, чтобы я машину сломал?
     Я понял, что надо попробовать другой подход.
     - Пойми, Макар, - сказал я. - У тебя такой возможности, может, больше
и  не будет.  Я  тебе даю возможность самому провести эксперимент мирового
значения. Неужели тебе не интересно самому попробовать?
     - Нет, неинтересно.
     - Врешь.  Я же знаю, какой ты азартный. Я помню, как ты поспорил, что
приемник починишь дяде Христо. Телефункен, трофейный, на который все давно
рукой махнули,  потому что  ламп нет.  А  ты  два месяца возился,  так его
переделал, что наши лампы подошли. Разве забыл?
     - Но приемник мне сам дядя Христо дал. А установку нельзя. Она вообще
одна в мире.
     - А я,  что прошу ее сломать?  Я прошу помочь мне и моей сестре Люси.
Ты не представляешь, в каком она состоянии.
     Мои последние слова были нечестными,  коварными и гадкими. Я бил ниже
пояса.  Мой друг Макар уже скоро год,  как безнадежно влюблен в мою родную
сестру,  но не скажет об этом даже под пытками.  Только потому,  что я его
наблюдаю каждый день,  я знаю,  что это так. А Люси его не замечает. А как
она может его замечать,  если она не понимает, что он - технический гений,
а для нее он только дружок ее младшего братишки,  то есть мальчик,  малыш,
младенец.
     - При чем тут Люси, - сказал Макар.
     - А при том,  что этот Томат ее охмуряет. И сейчас, если пластинку мы
не вернем,  он сделает так, что она станет его союзником против меня. Он -
страдалец,  понимаешь?  А  я негодяй!  Мы обязаны выбить это оружие из его
подлых рук.
     Макар замолчал надолго,  и поэтому я побежал домой, влез к себе через
окно -  никто не заметил. В доме было тихо, как бывает, когда пришла беда.
Я вытащил из-под кровати пакет с обломками пластинки и побежал обратно,  к
Макару, чтобы сомнения его не одолели.


                                    4

     В школе все уже спали.  Экспедиция,  если нет какого-нибудь праздника
или мероприятия,  ложится рано.  В  школьном дворе не было ни души.  Макар
мрачно молчал.  Он  не одобрял наших действий,  но ничего не мог поделать.
Получалось,   как  будто  его  попросила  сама  Люси,  ну  и  дружба  наша
тоже играла в этом не последнюю роль.
     Правда,  операция чуть было не  провалилась из-за пустяка.  Гараж был
заперт,  и  ключа  у  нас  не  было.  А  идти  красть его  у  Кролика было
невозможно. Пластинка такого риска не стоила.
     Тогда я  нашел выход из положения.  Я  обошел гараж и  увидел,  что с
обратной его стороны под крышей есть окошко.  Я отыскал лестницу,  оставил
Макара на  страже,  сам  залез  наверх и,  перебравшись по  балкам вперед,
спрыгнул на  пол у  самой двери.  На наше счастье,  замок в  гараже был не
навесной. Он открывался изнутри. Я отворил дверь. Макара не было видно.
     - Макар, - позвал я его.
     Темная тень отделилась от  стены школы.  Уже  почти совсем стемнело -
оказалось, за боями и разговорами прошел весь вечер.
     - Ну что тебе? - прошептал Макар.
     - Заходи, - сказал я, - гостем будешь.
     В  этот момент скрипнула школьная дверь.  Кто-то выходил на улицу.  Я
еле  успел  втащить в  гараж неуклюжего Макара и  захлопнуть дверь.  После
этого  нам  пришлось просидеть больше  часа  в  темноте,  выслушивая бред,
который нес один из  студентов одной из студенток,  который,  оказывается,
был в  нее еще с  зимы влюблен,  страшно ревновал ее к  какому-то Ричарду,
оставшемуся в  Москве,  и,  кроме  того,  хотел  обсудить  с  ней  вопросы
мироздания.  Хорошо еще,  что его возлюбленную заели комары (которые и нас
не жалели), и в конце концов они ушли со двора.
     Настроение Макара  упало  ниже  нуля.  Ему  хотелось только  одного -
скорей вернуться домой.  Мне почти силком пришлось волочить его к  пульту,
самому отыскивать поднос.  К  тому же он боялся зажигать свет,  и с каждой
минутой ему  становилось все более жалко установку и  все меньше -  меня и
Люси.  А  я  находился во  власти упрямства.  Мне  казалось тогда,  что не
восстанови мы пластинку, весь мир обрушится. Я понимаю, как все это нелепо
звучит   для   постороннего   человека.   Какой-то   подросток   испугался
справедливого возмездия из-за  пустяка  и  ради  собственных эгоистических
выгод решил под угрозу поставить эксперимент мирового значения.
     Теперь-то  я  и  сам это понимаю.  Но  в  тот момент -  совершенно не
понимал. Я был как танк. А Макар попал мне под гусеницу.
     Когда машина зажужжала, мне показалось, что она шумит так сильно, что
сейчас все прибегут из школы. Макару тоже так показалось. У него буквально
руки опустились. Я опомнился быстрее.
     - Дурак,  -  сказал я ему.  -  Чем дольше мы здесь сидим,  тем больше
опасность, что нас застукают. Давай, действуй.
     Макар молчал. Надулся. Он считал меня извергом и мерзавцем. Таким я и
был, конечно.
     Я  высыпал на  поднос осколки пластинки,  и  Макар подошел к  пульту,
чтобы откалибровать слой воспоминаний.
     Свет мы включили не весь,  только лампочку под потолком. Картина была
зловещая.
     Самое трудное оказалось - ждать, пока что-нибудь получится.
     Я уж даже смирился с мыслью, что ничего не получится.
     Я стоял у двери, выглядывал сквозь щель, не идет ли кто-нибудь.
     Почему-то на втором этаже загорелось окно. Я замер. Я представил,