иллюзией,  как  болезнь  орор  -  пишут,
говорят, а нас не касается. Мы продолжали ходить  в  школу,  и  Сесе,  это
прозвище Сергея Сергеевича, все так же кидал свою папку на стол и говорил:
"Здравствуйте, громадяне". Так как все время шли дожди,  работать  в  поле
было трудно. Дожди шли везде, и говорили что виноваты в этом тоже  Огоньки
- те, что возникли на дне  озер,  рек  и  океанов.  Они  вызывали  сильное
испарение. Осенью Огоньков было уже так много,  что  мы  почти  не  видели
солнца.
     Тогда, в поле, это и случилось.
     Был ветер, дождь перестал, и нам не хотелось идти домой в сарай,  где
мы ночевали. Ребята разожгли костер, пекли картошку, немного  пели.  Потом
пришли Ким с Селивановым, они ходили в магазин  за  водкой,  но  водки  не
достали.  Я  была  рада,  потому  что  уже  видела  раз  Кима   пьяным   -
отвратительное зрелище. А как он может не пить, если у него такие  отец  и
младшие братья?
     Даша Окунева начала спрашивать  Сесе,  что  он  думает  об  Огоньках,
насколько это опасно. Сесе отвечал, что нельзя недооценивать эту опасность
потому лишь, что естественнейшее желание человечества - спрятать голову  в
песок. Потом Сесе понял, что никто его не слушает, потому что не  хотелось
слушать о плохом. Я тогда подумала, что мы ведем себя так,  будто  говорим
об ороре. Им болеют другие,  и  есть  специальные  люди,  ученые,  которые
занимаются  вакцинами  и  лекарствами.  Они  в  конце  концов  обязательно
догадаются и сделают, что надо. А раз мы не можем  помочь,  так  лучше  не
думать. Легче ведь не будет.
     Ким тихо сказал мне, что нужно поговорить. Я знала, о  чем  он  будет
говорить. Все знали, что я ему нравлюсь.  Я  пошла  с  ним  в  сторону  от
костра. Он меня поцеловал, хотел, чтобы мы ушли в кусты, что на краю поля,
но у меня не было настроения, а Селиванов стал кричать  от  костра,  будто
все видят. Я сказала: "Не надо, Ким, пожалуйста. Совсем не такой день"
     - А какой день? - спросил он. - Дождика-то нет.
     Чтобы переменить тему, я спросила, как его мать.  Клавдию  Васильевну
еще на той неделе увезли в Москву, в больницу, у нее подозревали орор.
     - Ты не бойся, - сказал он, - я не заразный.
     - Я не боюсь.
     Мне стало его жалко, потому что многие избегали их дом. Можно сколько
хочешь говорить, что орор незаразный, но  люди  боятся,  потому  что  ведь
как-то заражаются.
     Я поцеловала Кима в щеку, чтобы он не подумал, что я  такая  же,  как
другие. Наверное, он понял. И пошел обратно к костру, ничего не говоря.
     Мы стали есть печеную картошку. Даша Окунева сказала:
     - Смотрите, к нам кто-то идет.
     Она показала в сторону деревни - там загорелся фонарик, будто  кто-то
шел по полю.
     Мы сидели на брезенте, Ким обнял меня за плечи. Мне было его жалко. Я
держала его за пальцы, совсем холодные.
     Фонарик не приближался. А горел совсем низко,  у  самой  земли.  Сесе
вдруг поднялся и пошел туда.
     Он прошел шагов сто, не больше. Оказалось, что фонарик горит недалеко
- просто в темноте не разберешь.
     Сесе остановился, сказал:
     - Вот дождались.
     Сказал негромко, но мы в этот момент  молчали  и  услышали.  Я  сразу
поняла, что он имеет в виду. И другие тоже.
     Мы подошли к Огоньку.
     Огонек, словно живой шарик,  лежал  на  земле.  Он  был  ослепительно
белый, и жар от него чувствовался в нескольких шагах, хотя размером Огонек
был не больше детского кулака.
     Он был такой легкий, словно воздушный шарик, который прилег на землю,
уставши летать, но мы знали, что у этих огоньков очень  глубокие  корни  -
тонкие плазменные нити, пронзающие землю на метры. Уже были случаи,  когда
такой  корешок  доставал  до  подземной  воды  и  получался  взрыв.  Может
взорваться что угодно, но Огонек останется тем же, несокрушимым, легким  и
даже веселым.
     Летучая мышь пролетела низко над  Огоньком,  не  сообразив,  что  это
такое. Она исчезла ярко вспыхнув.
     Мы вернулись к нашему костру и  затушили  его.  Картошку  доедать  не
стали - никому не хотелось.  Мы  пошли  к  правлению,  чтобы  позвонить  в
Москву. Даша Окунева начала плакать. Холмик - лучший  математик  в  школе,
хороший мальчик, он мне в прошлом году нравился, пока я не стала ходить  с
Кимом, - говорил Даше, что ничего страшного не  случилось.  Уже  сообщали,
как успешно идут опыты по нейтрализации.
     Мы не оборачивались и шли быстро.
     В правлении прошли к председателю в кабинет.  Председателя  не  было,
его для нас позвали. Председатель  был  очень  огорчен  тем,  что  пропало
неубранное поле. Приедут из Москвы, обнесут его колючей проволокой,  будут
делать опыты, топтать картошку. Теперь никого туда не загонишь убирать...
     Председатель нас отпустил, но автобуса или  грузовика  в  колхозе  не
нашлось, и мы пошли пешком, до  станции  было  шесть  километров.  Моросил
дождь. Мы сидели на  влажных  скамейках  под  навесом  у  кассы.  Середина
сентября, а казалось, что вот-вот пойдет снег. Холмик разговаривал с Сесе,
а я слушала. Ким с Селивановым исчезли - им сказали, что какая-то тетка  у
станции продает самогон.
     За лесом, по ту сторону путей, пылало багровое зарево. Что-то горело.
Зарево отражалось в очках Сесе и Холмика.  Они  казались  мне  марсианами,
которые живут совсем иначе, чем обыкновенные люди. И еще я тогда подумала,
может совсем не к месту: пройдет десять лет, и если мы будем живы, то Сесе
и Холмик сравняются. Сейчас между ними большая разница  в  десять  лет,  а
тогда будет небольшая разница в десять лет. Тем более, что оба очкарики.
     - Почему мы должны все всегда понимать? - слышала я слова Сесе:
     - Обезьяна не знает, как работает двигатель внутреннего сгорания,  но
знает, что ее везут в машине. И  ее  обезьяньему  мозгу  не  подняться  до
понимания.
     - Но мы  же  люди,  -  говорил  Холмик.  -  Мы  учимся.  Всему  можно
научиться.
     Они разговаривали совсем как равные.
     - Научиться с какой целью?
     - Чтобы решить задачу, чтобы побороть препятствие.
     - Я далек от мысли одушевлять природу, - сказал Сесе,  -  но  я  вижу
определенную закономерность между нашими усилиями и ее  реакцией  на  них.
Пока человек был частью природы и подчинялся ее  законам,  антагонизма  не
было. Но стоило ему выделиться из нее, противопоставить себя природе,  как
началась война.
     - Вы нас так не учили, - сказал Холмик,  и  мне  показалось,  что  он
улыбнулся.
     - До некоторых вещей лучше доходить собственным умом.
     - И вы видите в этом систему? - спросил Холмик.
     - Скорее логику. Действие  -  противодействие.  Когда-то  давно  люди
перебили мамонтов. Жрать стало  нечего.  Но  они  выпутались  -  научились
пахать землю. Заодно свели леса. Снова кризис. И  снова  люди  выпутались.
Последнее столетие мы называем техническим прогрессом. А для  меня  это  -
эскалация противостояния. Ты этого не помнишь, а  мы  учили  всеобъемлющую
формулу: "Нам нельзя ждать милостей  от  природы.  Взять  их  -  вот  наша
задача". Не знаю, насколько искренен был Мичурин, когда  пустил  по  свету
этот страшный афоризм. Это - лозунг грабителя.
     - Я помню другой лозунг: "Если враг не сдается,  его  уничтожают",  -
сказал Холмик.
     - В применении к природе он неплохо действовал.
     Из темноты надвинулся  ослепительный  глаз  товарного  поезда,  пошли
стучать мимо темные громады вагонов. Грохот поезда заглушил слова  Сесе  и
Холмика. Я видела, как они сдвинули головы и кричат что-то друг другу.
     - Любая система должна иметь средства  защиты,  -  услышала  я  голос
Сесе, когда поезд наконец утих. - Мы двинулись в наступление, будто  нашей
целью было  убить  Землю.  И  наше  наступление  начало  наталкиваться  на
проблемы, которые были рождены этим наступлением. Видится  даже  некоторая
корреляция. Мы губим леса и  реки,  уничтожаем  воздух,  повышаем  уровень
радиации. Результат - вспышки новых болезней. Рак, СПИД, орор...
     - Вы не правы, Сергей Сергеевич, - сказал  Холмик.  -  Это  не  ответ
природы, а наше действие. Мы воздух портим и сами им дышим.
     - Ты упрощаешь.
     Было очень тихо, и их слова были слышны всем. Все слушали, о чем  они
говорят.
     - Возьми орор, - сказал Холмик. - Сначала его вирус  бил  исподтишка,
выборочно, а потом мутировал. Рак  -  детские  игрушки.  Но  вирус  потому
изменился, что его травили лекарствами, а он хотел выжить. Значит, это  не
природа, а только один вирус. Мы его сделали таким.
     - А я думаю так, сказал Сесе. - Мы бьем по  природе,  и  чем  сильнее
отдача. Пока мы не угрожали самому существованию биосферы, а лишь вредили,
так и ответные шаги системы были умеренными. Они не угрожали нам как виду.
От рака умирают выборочно и чаще к старости.  Но  как  только  мы  перешли
критическую точку, то и меры стали кардинальными.
     - Вы имеете в виду Огоньки? Тогда я тоже не согласен.
     Кто-то в полутьме хихикнул. Холмик обожает спорить.
     - Почему?
     - Потому, что Огоньки угрожают не людям, а всему живому.
     -  Не  знаю,  -  сказал  Сесе.  -  Когда   система   лишена   разума,
сопротивляется системе, претендующей на  обладание  разумом,  действия  ее
непредсказуемы.
     - А вот идут две системы, обладающие разумом, - сказал Карен.
     По платформе шли Ким и Селиванов. Они шли, упершись  плечами  друг  о
друга, изображали пьяных.  Я  сразу  поняла,  что  им  ничего  не  удалось
отыскать. И Сесе тоже обрадовался.  Я  почувствовала,  как  с  него  спало
напряжение. Я  очень  хорошо  чувствую  людей.  Селиванов  начал  говорить
нарочно пьяным голосом, кто-то  из  мальчиков  спросил,  чего  же  они  не
позаботились о друзьях, а Селиванов сказал, что на  вынос  не  дают.  Сесе
вдруг озлился и потребовал, чтобы Селиванов перестал говорить глупости.
     - Все равно сгорим, - сказал Ким. - Трезвые, пьяные - все равно.  Все
глупо.
     Тут пришла электричка. Она была почти пустая. Мы  сели  тесно,  чтобы
согреться - в электричке было холодно  и  полутемно.  В  последние  недели
электричество экономили, некоторые электрички сняли, на улицах горели лишь
редкие фонари, а днем в домах отключали свет.
     Огонек возле нашего поселка появился в конце октября.  Даже  странно,
что не раньше. Холмик говорил в классе:
     - Какая-то дискриминация.
     Он предпочитал шутить об Огоньках. Это делали многие, у них  защитная
реакция. Потому что люди ко всему привыкают. Даже к Огонькам. Никто их уже
не считал. Загорался  новый  -  сообщали  куда  следует,  потом  приезжала
команда, обносила место проволокой, ставила стандартную  предупредительную
надпись, хотя и без нее никто к Огоньку  не  подойдет.  И  уезжала.  А  вы
продолжали жить. Как прежде Потому что сами  по  себе  Огоньки  никому  не
вредили. Не Огонек ухудшал нашу жизнь, а то, что с ним было связано.
     У Кима умерла мать, но ее не привозили хоронить - ороров хоронят  при
больнице.  Ким  с  отцом  ездили  туда.  Раньше  Ким  сидел  на  парте   с
Селивановым, но когда стало известно,  что  мать  Кима  умерла  от  орора,
Селиванов отсел от него. Я подумала тогда, что мне надо совершить поступок
и сесть рядом с Кимом. Но я не села.  Не  хотела,  чтобы  кто-то  подумал,
будто я навязываюсь.
     В конце октября объявили, что в этом сезоне школу не будут  топить  и
потому с морозами занятия прекращаются. Это было  крушением.  Наверное,  в
Москве или в Париже люди больше знают и говорят об Огоньках. А у  нас  это
не так заметно. Конечно, свет на улицах не горит, но у нас он всегда горел
плохо. И в магазинах совсем плохо с продуктами, даже с хлебом перебои.  Но
нас ведь никогда хорошо не снабжали. И дожди идут, и яблоки не созрели. Но
картошку все-таки собрали. Люди скупали в магазинах соль  и  спички.  Мать
тогда сказала: "Как будто война". Я не поняла, а она пояснила: "В  России,
когда грозит война, всегда скупают соль и спички".  Но  войны  никакой  не
было. То есть война продолжалась - на Ближнем Востоке, в Африке, а  у  нас
войны не было. Но когда Сесе пришел в класс и сказал: "Ребята, занятия  на
неопределенное время отменяются", мы сначала обрадовались - не поняли, что
это обозначает. Даша спросила: "А как же я в  институт  попаду?".  Но  еще
глупее была реакция Карена. Он как закричит: "Да что вы! Если  мы  в  этом
году десятый класс не кончим, я в армию загремлю!". Кто-то  сказал:  давай
будем рубить дрова. Сначала раздались голоса в поддержку, но потом  Холмик
напомнил, что у нас в школе батареи центрального отопления - не ставить же
буржуйки в классах, как в революцию. Сесе старался быть спокойным  и  даже
оптимистичным. Он объяснил, что перерыв только до  весны.  Как  потеплеет,
уроки возобновятся. Сказал, что  мы  будем  заниматься  самостоятельно  по
программе, которую он даст индивидуально, что можно ходить к нему домой на
консультацию. Он так горячо  говорил,  что  мы  поняли  -  школа  для  нас
кончилась.
     Ким пошел из школы со мной. По улице  мело.  Мы  прошли  мимо  нашего
Огонька.  За  последние  дни  он  подрос,  стал  с  футбольный  мяч,   жар
чувствовался уже в десяти шагах, воздух стремился к Огоньку.
     Ким дошел до моего подъезда. Наш  дом  двухэтажный,  барачного  типа,
остался еще с первых пятилеток. Мне было холодно. Ким хотел сказать что-то
важное. Поэтому закурил. Потом сказал:
     - Оль, выходи за меня замуж.
     Это было совсем неумно. Бред какой-то.
     - Ты что? - сказала я. - Я об этом совсем не думала.
     - Я серьезно говорю, - сказал Ким.
     - Если ты боишься орора, я тебе даю  слово,  что  нам  всем  -  отцу,
братьям и мне - в Москве делали анализ, мы не носители.
     - Я не о том.
     - А о чем?
     - Мне шестнадцать. Недавно исполнилось. Тебе тоже. Я понимаю, если бы
тебе было двадцать, ну хотя бы восемнадцать. Люди  никогда  не  женятся  в
нашем возрасте.
     Я,  наверное,  говорила  очень  серьезно,  как  учительница,   и   он
рассмеялся.
     - Ты дура, - сказал он. - Люди не женятся, а мы поженимся.
     - Ты мне очень нравишься, - сказала я.  -  Честное  слово.  Но  давай
поговорим об этом через два года.
     - Через два года будет не с кем говорить, - сказал Ким. - Потому  что
мы с тобой будем мертвые.
     - Не говори глупостей.
     - Ты это тоже знаешь. И трусишь. А я тебе говорю - пускай у нас будет
счастье.
     - Это не счастье, - сказал я. - Это не счастье - делать то,  чего  мы
не хотим.
     - Я хочу.
     - Ты глупый мальчишка, - сказала я. - Ты струсил.
     - Я не струсил. Я лучше тебя все понимаю. Мать умерла при мне.
     - При чем тут это?
     - Это все вместе, - сказал он. - Земле надоело нас терпеть. Почему ты
хочешь подохнуть просто так, даже не взяв, что успеешь?
     - Ты думаешь, если плохо, то все можно?
     - Завтра об этом догадаются все. И законов больше не будет.
     - Пир во время чумы? - спросила я.
     - Конечно. Ты подумай. Завтра я спрошу.
     - Уходи, - сказала я. - Мне неприятно.
     - Законов не будет, - усмехнулся он. - Только сила.
     - И где ты этого наслышался? - возмутилась я.
     Тогда Ким ушел.
     Я смотрела ему вслед -  такой  обыкновенный  мальчишка.  Хорошенький,
чернявый, на гитаре играет, в авиамодельном кружке занимался. И мне  стало
очень страшно, потому что он сказал  про  силу.  Может,  это  был  детский
страх, а может - женский. Еще вчера у  меня  было  место,  где  собирались
такие же люди, как я, - школа. И был порядок. Школы нет, а Ким в один день
стал не мальчиком. Или я не заметила раньше?
     Я не пошла домой. Был день, светло. Только холодно.
     Я поднялась по Узкой улице, мне захотелось посмотреть на наш  поселок
сверху. Дверь в церковь была открыта, и  перед  ней  много  людей.  Внутри
пели. Я никогда не видела  столько  людей  у  церкви.  А  внутрь  даже  не
войдешь. Я вдруг подумала: сейчас по всей Земле люди куда-то идут,  только
не сидеть дома. Одни - в церковь, другие в  мечеть,  третьи  -  в  райком,
потому что хочется найти защитника.
     Я вышла на обрыв. Река рано замерзла, и по ней неслась снежная  пыль.
Ветер был ужасный. Я вдруг посмотрела вверх и подумала: почему все говорят
про летающие тарелочки? Вроде бы  их  видели.  Почему  они  не  прилетают?
Именно сейчас они должны прилететь и помочь. Надо бы сказать маме про Кима
- может, это смешно? Но потом поняла, что  мама  страшно  испугается.  Она
каждый день приносит с работы  разные  истории  -  про  самоубийства,  про
грабежи. На станции я сама видела военные патрули - никогда  еще  не  было
военных патрулей на тихой пригородной станции.
     Я не знаю, почему стало так плохо с энергией - это было во всем мире.
Но вечерами телевизор еще работал. Через несколько дней  после  того,  как
закрылась школа, я увидела по телевизору съемку Земли  со  спутника  -  не
помню, как называлась передача. Мама  тоже  была  дома,  еле  живая  после
дежурства. Она рассказывала, как в  больнице  делают  железные  печки.  Им
привезли дрова - некоторые препятствия закрыты, и все рабочие  рубят  лес,
чтобы не замерзли города. Мы сидели дома и смотрели  на  Землю  сверху.  И
тогда я поняла, как плохие наши дела. Огоньков на Земле было много  тысяч.
Они горели точками по всей суше, только неравномерно - в некоторых  местах
пылали впритык друг к дружке, в других, например в тундре, их куда меньше.
Всего их было столько, словно  какой-то  злодей  истыкал  иголкой  полотно
Земли.
     Мы с мамой знали, что Огоньки не только плодятся, но и  растут.  Мама
сказала:
     - Еще совсем немного, и они соединятся.
     - И тогда будет новое Солнце, - сказала я.
     А диктор говорил, какие общие исследования ведут ученые разных стран.
Потом - об энергетическом голоде и изменении климата на всей  Земле  из-за
того, что  количество  кислорода  в  атмосфере  уменьшилось  и  происходит
интенсивное  испарение.  Поэтому  облачный  слой  почти  непроницаем   для
солнечных лучей и растения не получают света  и  тепла.  Произошло  резкое
похолодание, и надо ждать сильных бурь. Потом нас призывали к  спокойствию
и порядку.
     Я почти перестала спать. Я видела, что случилось, когда новый  Огонек
проснулся под домом у станции. Дым был до самых облаков - весь дом сгорел,
даже не все успели убежать. И мне начало казаться, что если  я  засну,  то
под нашим домом тоже появится Огонек и я не успею убежать.
     Потом налетела первая из больших бурь. Она  началась  ливнем.  Ливень
сожрал снег, на реке появились полыньи. Ливень  не  прекращался,  а  ветер
становился все сильнее. С некоторых домов сорвало крыши. Мать оставалась в
больнице - их перевели на казарменное положение.  Бензин  выдавали  только
"Скорой помощи" и милиции.
     Я как-то пробралась к маме - очень проголодалась. Дома все кончилось,
я думала, у мамы должна быть какая-то еда. Больные лежали в коридорах и  в
холле. Некоторые просто на полу. Мать вынесла мне тарелку супа, и я  съела
его, сидя у горячей печки. Мама была  совсем  худая,  глаза  красные,  она
сказала, что у них больше всего сердечников и астматиков - люди умирают от
перепадов давления и недостатка кислорода. Еще там было много покалеченных
и даже с огнестрельными ранами - мама шептала  мне  про  то,  как  милиция
сражалась с бандой грабителей и было много убитых и  раненых.  Она  велела
мне переехать в больницу - тут спокойнее, а  дома  опасно.  К  тому  же  в
больнице не хватает санитарок, от меня будет польза. Потом она рассказала,
что возле госпиталя был Огонек, но он погас - это было  так  странно,  что
приезжала комиссия из Москвы. Они ничего не нашли, даже следов Огонька.
     Когда буря немного улеглась, я пошла домой,  чтобы  собрать  вещи,  и
встретила Холмика. Я его давно не видела. Холмик сказал, что он в  дружине
- собирают в магазинах и на складах  продукты  и  теплые  вещи,  свозят  в
стационарные склады, потому что их охраняют солдаты.
     - Каждый должен делать полезное.
     Мы с ним стояли совсем близко от Огонька, что горит во дворе дома.  Я
к