просторными  кабинетами,  столовой,  залом
заседаний - такое здание не стыдно построить и в крупном городе.
     - Это не фальшивки, - сказала Таня, - фотографии.
     - Тогда они не могут существовать.
     - Почему?
     - А когда же, простите, их сделали? Где, простите, -  Мирон  Иванович
не скрывал сарказма, - вы увидели купол над сапожной мастерской?
     - Через сто двадцать лет, - сказала Таня.
     - Элегантно.
     - Эти фотографии будут сделаны через сто двадцать лет.
     Неестественность  и  в  то  же  время  окончательность  этого  ответа
заставила Мирона Ивановича забыть, что он не хочет  терять  ни  минуты  на
пустые разговоры.  Если допустить совершенно невероятное, если счесть, что
ты  не  жертва  дурного  розыгрыша,  а  очевидец  невероятного  события...
впрочем, в самом облике  этой  девушки  с  самого  начала  виделось  нечто
неземное и  совершенно  необыкновенное,  иначе  почему  Мирона  Ивановича,
человека сдержанного и никак не влюбчивого, потянуло к ней, как мотылька к
яркому свету?
     И пока эти спутанные  и  неосознанные  мысли  прыгали  в  мозгу,  как
кузнечики в высокой траве, Мирон Иванович так и стоял с  фотографиями,  не
желая глядеть на них и в то же время не  смея  поднять  глаз  на  Таню,  и
потому Архипов, его сосед по этажу, который в  этот  поздний  час  шел  из
гостей, очень удивился, столкнувшись с городским  архитектором  в  слишком
юной компании, и вынужден был подвинуть Мирона Ивановича, так как  тот  не
ответил на приветствие и был похож на человека, парализованного горем.
     Когда Мирон Иванович привел в порядок мысли и поднял голову,  Архипов
уже прошел к себе в квартиру, кинув сверху лестничного  марша  оценивающий
взгляд на Таню.
     - Что же вы предлагаете? - спросил Мирон Иванович.
     - Не сносить часовню.
     - Но ведь ее и так не снесут.
     - Правильно. Но мы еще не знаем, какой ценой.
     Таня поглядела в пустые от шока глаза Мирона Ивановича, взяла его  за
руку и вывела в летнюю ночь. Мирон Иванович покорно сел на лавочку.
     - Я отказываюсь понимать, - сказал он наконец, возвращая фотографии.
     - Вы все понимаете.
     - Так чего же вы раньше ждали?
     - Все очень просто - мы на пределе проникновения.
     - Проникновения к нам? - догадался Мирон Иванович.
     - Да, глубже мы опуститься в прошлое не можем - сто  двадцать  лет  -
предел.
     - И вы столько всего упустили?
     - Сегодня нас очень мало, - сказала Таня.  -  Единицы.  Завтра  будет
больше. Пока на это уходит три четверти энергии всей Земли.
     - Ну зачем так много! -  потрясение  боролось  с  недоверием  в  душе
Мирона Ивановича.
     - Неужели вы не поняли? Мы живем в мире, который сделан вами.  Сделан
вами вчера и сегодня. Построен или разрушен. Облагорожен или загажен. Если
мы можем остановить дурное - мы будем  это  делать.  Завтра,  послезавтра,
каждый день. Сегодня - один из самых первых дней.
     Таня  положила  узкую  ладонь  на  руку  Мирона  Ивановича,  как   бы
успокаивая его.
     - Вы не волнуйтесь, - сказала она. - Мы вообще стараемся не  говорить
людям прошлого. Но вы были такой упрямый.
     - Впрочем, эта часовня - пустяк, - оживился Мирон Иванович.  Он вдруг
не только поверил - внутренне,  искренне,  окончательно,  что  именно  его
избрали в качестве интеллигентного доверенного собеседника,  но  и  понял,
что они поступили верно. - С ней вы справитесь.  Я вам должен сказать, что
есть куда более важные проблемы.  Беспрерывно загрязняются водоемы, леса -
знаете, как идет рубка и сплав леса? А загрязнение атмосферы? Вам же  этим
надо дышать. Или вы занимаетесь только культурой?
     - Мы занимаемся всем.
     - Вот вы и займитесь. Это не терпит отлагательства.
     - Мирон, милый, - сказала Татьяна, и глаза ее светились ярче голубого
платья. - Вы, по-моему, не все поняли.  Мы вам не няньки. Мы -  это  вы  -
только завтра. Не нам, а вам надо остановиться и не травить себя и нас.
     - Конечно, - сказал Мирон Иванович. - Разумеется.  Это очень точно  о
нашей общей ответственности.
     - Я тут всего  несколько  дней,  и  меня,  честно  говоря,  потрясает
пропасть между благими пожеланиями и вашими каждодневными  действиями.  Вы
все согласны не губить лесов и не травить рек.  Вы все согласны не сносить
древних памятников и не кидать в траву  консервные  банки.  Но  когда  это
касается именно тебя, когда ты совершенно один и никто не видит и не может
схватить тебя за руку - почему ты кидаешь консервную банку и глушишь  рыбу
динамитом? Почему?
     Мирон Иванович держал в руке окурок, который он намеревался бросить в
кусты. Окурок жег пальцы, но бросить его было как-то неловко.
     - Рыбу я не глушу, - сказал он, поджимая, чтобы не обжечь, пальцы. Он
понял, что надо спешить.  Таня уйдет. В любой момент. Ей Мирон  не  нужен.
Добьется своего и уйдет. - Мне надо узнать, я никому не скажу. Пожалуйста,
в виде исключения.  Я, конечно, понимаю, что заводоуправление сто  лет  не
продержится.  Материалы оставляют желать лучшего.  Но  ведь  в  будущем  я
перейду на монолит.  У меня есть кое-какие задумки. Мне очень важно знать,
что я осуществлю. Скажи, пожалуйста.
     Сигарета обожгла пальцы, и Мирон Иванович кинул ее в кусты.
     - Я только  знаю,  что  заводоуправление  снесут.  Это  еще  до  меня
случится. А больше я ничего не знаю.
     - Жалко, - сказал  Мирон  Иванович.  -  Впрочем,  архитекторов  везде
забывают. А часовню будем беречь.
     - Хорошо, - сказала Таня. - На той  неделе  вы  вступите  в  общество
охраны памятников. Не формально, а как его активный член.
     - Разумеется, - сказал Мирон Иванович. - Можно личный вопрос?
     - Я не замужем.
     - Нет, я про часовню.  Понимаете, я здесь человек относительно новый,
и мне, скажем, не всегда легко вжиться,  здесь  уже  свои  отношения...  -
Мирону Ивановичу показалось, что наверху приоткрылось окно.  Может, кто-то
подслушивал.  Он опять перешел на шепот. - Вот вы мне показали фотографии,
и это означает, что часовня обязательно сохранится.  И  доживет  до  ваших
дней. Мне лично это очень приятно. Но если в этом есть уже определенность,
как бы закон вечности, - можно мне в этом не участвовать?
     - Как так?
     - Лично не участвовать.  Представьте  себе,  мы  сегодня  так  хорошо
посидели с моими заказчиками, с ними мне и дальше придется работать: завод
в городе - это сила.  А если я завтра приду и скажу им, что я отказываюсь,
потому что ко мне пришла одна девушка из будущего...
     - Этого вы никогда не скажете. Вам не поверят и правильно сделают. Вы
объясните, что как городской архитектор...
     - Погоди, Танюш, пойми  -  если  все  равно  эта  проклятая  сапожная
мастерская сохранится, то, значит, мне можно ничего им не говорить?
     - Ах вот вы о  чем!  -  Таня  так  громко  это  сказала,  что  Мирону
Ивановичу захотелось зажать ладонью ее пухлые губы. - Значит, я в принципе
за, но сам ради этого пальцем не пошевельну.
     - Ну зачем так грубо! Ты здесь чужой человек  -  пришла-ушла,  а  мне
жить. Они же мне не простят, я лишусь их доверия.
     - А ведь нет доверия.
     -  Есть.  Есть  добрые  человеческие  отношения.  Я  буду  совершенно
откровенен - мы сдаем заводской дом. Улучшенной планировки. В нем они дают
мне двухкомнатную квартиру. Это не аргумент для такого светлого будущего -
там у вас проблем, может, и нет - сколько у тебя комнат?
     - Не скажу. Я тебе больше ничего не скажу.
     - Но ведь часовня все  равно  будет  стоять!  Значит,  кто-то  другой
примет меры. Кто-то более высокостоящий.
     - Архитектор, -  и  тут  Мирон  увидел,  как  глаза  Тани  зажигаются
голубоватым, ослепительным прожигающим  светом,  -  ты  ничего  не  понял.
Часовня будет спасена, именно потому что ты ее спасешь.
     - Нет. - Мирон покачал головой. - Не я.
     - И если ты не спасешь ее добром, мы перейдем к действиям.
     - К каким же, простите, вы приступите  действиям  в  чужом  веке?  Вы
здесь, мадам, простите, не прописаны.
     - Слушайте.  Я сейчас ухожу. И больше тратить времени на вас не буду.
Я все объяснила.  Я сказала, что мы идем  в  прошлое,  чтобы  спасти  свое
настоящее - и ваше будущее. Мы знаем, кто конкретно виновен в том или ином
проступке против земли, воздуха планеты, людей.  Мы идем к этим людям.  Мы
говорим с ними добром.  Но бывают  случаи,  когда  нам  попадается  темный
эгоист, себялюбец, преступник.
     - Таня!
     - И тогда мы принимаем другие меры.  Неужели ты полагаешь,  что  ради
будущего всей Земли мы пощадим нескольких подонков?
     - Я тебе не давал повода!
     - Я виновата. Я подумала - ах, какой милый человек! Он все поймет.
     - Я все понимаю - ты не хочешь понять меня!
     - Ты завтра же скажешь, что  часовня  остается.  Даже  если  рискуешь
потерять новую квартиру и собутыльников.
     - А если нет, убьете?
     Мирон Иванович сказал это роковое  слово  будто  в  шутку,  но  глаза
Татьяны были колючими как обломки льдинок.
     - Да, - сказала она.
     - Мы для вас... так... Ничто?
     - Я пошутила. Но подумай о судьбе Степанцева.
     - Кого?
     - Заведующего свинофермой.
     Таня быстро поднялась, словно взлетела над скамейкой.
     И побежала прочь.
     Мирон Иванович ринулся  было  за  ней,  но  понял,  что  бессмысленно
бегать.  Ему было обидно. Он не хотел ничего дурного - хотел только, чтобы
его поняли, - каждый человек хочет, чтобы его понимали.
     Вдали за кустами светлячком мелькнул голубой огонь.
     Мирон  Иванович  поднялся  к  себе  в  малогабаритную   однокомнатную
квартиру - иной не будет, - лег спать и сразу заснул,  хотя  полагал,  что
будет всю ночь думать.
     Ему казалось, что он только прилег, как раздался  телефонный  звонок.
Он гремел, как колокол, - заставил вскочить, кинуться к телефону,  еще  не
вспомнив о вчерашнем.
     - Что? Кто?
     - Спишь? Прости, старичок. -  Это  был  голос  заместителя  директора
завода. - Я думал, ты уже во дворе стоишь с рюкзачком.
     - Здравствуйте. А сколько времени?
     - Скоро семь.
     - Я сейчас. Сейчас выйду.
     - Не спеши, отдыхай. Отменяется путешествие. И шашлыки тоже.
     - А что?
     - Через час дамбу прорвет.
     - Какую дамбу? - Мирон  Иванович  уже  проснулся,  но  никак  не  мог
вспомнить никакой дамбы в Великом Гусляре.
     - Не знаешь ты еще нашей специфики, Мироша, -  сказал  заместитель  и
вздохнул. - Дамба у Степанцева на свиноферме, где  пруд  с  отходами.  Все
никак не наладит вывоз на поля - вот этот пруд каждый год переполняется  и
- уух! - прорывает! Черт знает что-надо же, чтобы сегодня!
     - Куда прорывает?
     - В реку - куда же.  Каждый год. Так что до завтрашнего дня к реке не
подходи.  А какая рыба сбежит от этого навоза, ей надо недели  две,  чтобы
вернуться. Усек? Вся рыбалка прикрывается. И к реке не подходи!
     - Надо же принять меры.
     - Какие?
     - Всех мобилизовать - молодежь, школьников, чтобы дамбу укрепить.
     - Во-первых, там вонь - с мобилизацией не выйдет. Во-вторых, зачем ее
укреплять? Ее укрепишь - через две недели все равно прорвет  -  еще  хуже.
Нет - стихийное бедствие должно быть ограничено. Ты спи, отдыхай, только к
реке сегодня не ходи.
     Заместитель хихикнул, но как-то невесело,  и  повесил  трубку.  Мирон
Иванович отдыхать не стал. Он уже окончательно проснулся и все вспомнил. И
вчерашнюю  Таню,  и  сомнительную  -  теперь  ярким  утром  она   казалась
сомнительной - историю с  фотографиями.  Почему  он  поверил  ей?  Это  же
чепуха. Может, потому, что светилось платье?
     Ему захотелось выйти к реке. Пока еще можно.
     Он оделся и пошел.  У  скамейки  остановился  -  как  будто  там  мог
остаться след Тани.  Никакого следа не было. Потом он пошел вниз  к  реке.
Сапожная мастерская еще была закрыта, но  за  забором  на  стройке  шумела
машина - стройку гнали в две смены. Он поглядел на сапожную мастерскую, но
угадать в ней той часовни с фотографии не смог.  И это еще более  укрепило
его в мысли о том, что он  оказался  объектом  злого  розыгрыша,  и  стало
стыдно, что он унижался перед этой студенткой.
     Он остановился на высоком  берегу  реки.  Далеко  справа  была  видна
баржа-ресторан.  Если прорвет, подумал он, то на баржу тоже не поедешь.  И
он начал раздражаться  против  этого  заведующего  -  как  его  фамилия  -
Степанцев? А что говорила Таня - подумай о судьбе Степанцева.  Она знала о
нем. Значит, она имела в виду прорыв дамбы. И штраф, который тот Степанцев
заплатит рыбоохране. И Мирон Иванович снисходительно улыбнулся, потому что
Степанцев каждый год платит эти штрафы -  привык.  Наверное,  субъективно,
подумал Мирон Иванович, Степанцеву как рыбаку  горько  сознавать,  сколько
рыбы гибнет, - но что поделаешь? Через час прорвет? Час уже прошел. Может,
пойти поглядеть на дамбу, что-то придумать  -  он  же  главный  архитектор
города.  Но тут Мирон Иванович подумал об отвратительном  запахе,  который
исходит от того пруда. Нет, туда он не пойдет.
     Река текла чистая, только ближе к берегу тянулась, как всегда, полоса
рыжей воды - от кожевенного завода.  Мы  можем  быть  жестокими,  говорила
Татьяна, или ему померещилось? Интересно, эту  дамбу  прорывает  сразу,  с
шумом, или она просто расползается?
     Стоять на берегу и ждать стихийного бедствия надоело.
     Мирон Иванович пошел  домой  -  все  равно  день  получался  какой-то
неустроенный.  Куда же девалась эта Таня?  Кого-нибудь  еще  пугает?  Нет,
голубушка из так называемого будущего, нас не запугаешь! Вам нужны великие
потрясения - нам нужна Великая Россия!
     Ему понравилась последняя фраза. Как будто сам ее сочинил. Но. будучи
честным человеком.  Мирон понимал, что фразу сочинили раньше -  кто-то  из
классиков. Может быть, сам Маркс.
     Дома он позавтракал - холостяцкая яичница да простокваша из  скисшего
молока. Скромно жил Мирон Иванович, да и не бегал за богатством.
     Тут  снова  зазвонил  телефон.  Снова  на  проводе  был   заместитель
директора завода.
     - Ты не спишь. Мирон? - спросил он.
     - Нет, не сплю.
     - А тут такое дело...
     Голос заместителя Мирону не понравился. Беспокойный был голос.
     - Говорите, - потребовал Мирон.
     И уже заранее знал - что-то связанное с этой  Татьяной,  принесла  ее
нелегкая в наше время.  Хотя, вернее всего, она и не из будущего, а  из-за
самого элементарного кордона. Враг.
     - Прорвало дамбу. Слышишь?
     - Так вы же предупреждали.
     - Предупреждал, но не в той форме.
     - Говорите же!
     - Понимаешь, не в ту сторону прорвало.  Должно было в речку прорвать,
как всегда, а прорвало наверх, к лесу, такого и быть не может.
     - Ну и слава Богу, - сказал с чувством Мирон, - значит, едем?
     - Куда?
     - На рыбалку.
     - Чудак-человек.  Дослушай сначала, а потом говори. В том направлении
дом Степанцева стоит.  У самого леса, со  стороны  господствующего  ветра,
чтобы амбрэ не достигало...
     - И пострадал?
     - Степанцев?
     - Дом пострадал?
     - Дом затопило, говорю! До  второго  этажа.  И  ковры,  и  мебель,  и
картину в раме.  Степанцев как увидел, что на него девятый  вал  от  фермы
идет, успел пожарную команду вызвать,  но  те  остановились,  не  доехали,
издали смотрели.
     - А Степанцев?
     - Степанцев? Что Степанцев... тело достали, тело вынесло на  лужайку.
Но откачать не смогли. В противогазах откачивали, а не смогли.
     - Что? Утонул?
     - Царство ему небесное...  Несчастный случай. Во цвете лет... Ты чего
замолчал?
     - Так... думаю.
     - Чего думать?  Мы  его  не  возвратим.  Хороший  хозяйственник  был,
смелый. И человек хороший. Бутылку из горла за минуту выпивал. По часам.
     - А там никого не заметили посторонних?
     - Думаешь, акция?
     - Не знаю...
     - Погоди, не вешай трубку.  Я тебе  что  звоню:  ты  насчет  сапожной
мастерской  придумал  аргументы?  Ты  не  тяни,  думай.   В    понедельник
общественность ломать будем.  Какой-то мерзавец Елену Сергеевну из отпуска
вызвал. Телеграммой. Она завтра приезжает. Молнию нам отбила: <Иду на вы!>
Эх, не люблю я некоторых...  Бой будет, как под Полтавой. Чтобы порох  был
сухим, понял?
     Мирон молчал...  Полминуты молчал и его собеседник, слушал его частое
дыхание, ждал.
     - Я вот думал, - сказал Мирон Иванович наконец. - Все-таки  постройка
четырнадцатого века, культурное наследие... не исключено,  что  под  полом
есть мозаика.
     - Мироша, ты  себе  цену  не  набивай,  -  сухо  ответил  заместитель
директора. - Ты и вчера знал, какая ценность.  В случае надобности мы тебя
прикроем, в другой район переведем. А в случае ненадобности - берегись!
     - Вот и Степанцев берегся.
     - Степанцев утонул, как крейсер <Варяг>. В бою. За что ему слава.
     - Крейсер <Варяг> в воде утонул.
     - Думай до понедельника, - сказал спокойно заместитель директора. - И
учти, мы всегда побеждаем.
     Мирон попрощался, повесил трубку, медленно подошел к окну.  День  был
светлый, ветреный, солнечный.  Сквозь листву был виден угол крыши сапожной
мастерской. Заныл зуб. А вчера еще было все так просто...



                               Кир Булычев

                          ТИТАНИЧЕСКОЕ ПОРАЖЕНИЕ




     Удалов вошел в кабинет к  Николаю  Белосельскому.  Вернее,  ворвался,
потому что был вне себя.
     - Коля! - воскликнул он с порога. - Я больше не могу.
     Предгор Белосельский  отложил  карандаш,  которым  делал  пометки  на
бумагах, пришедших с утренней почтой, ласково улыбнулся и спросил:
     - Что случилось, Корнелий?
     Когда-то предгор учился с Удаловым в одном  классе,  и  их  дружеские
отношения, сохранившиеся в зрелые годы, не мешали взаимному уважению и  не
нарушали их принципиальности.
     - Я получил  сегодня  утром  восемь  новых  форм  отчетности,  четыре
срочные анкеты по шестьсот пунктов в каждой, не считая сорока трех  прочих
документов и инструкций.
     С этими словами Удалов поставил на стол предгора объемистый портфель,
щелкнул замками, наклонил его, и гора бумаг вывалилась на стол.
     - Ну чем я могу тебе помочь, - вздохнул Белосельский,  который  сразу
все понял. - Я сам завален бумагами - работать некогда.
     - Так мы перестраиваемся или не перестраиваемся? - спросил Удалов.  -
Неужели ты не понимаешь,  Коля,  что  бюрократы  нас  скоро  погребут  под
бумагами? Бумаги нужны им для того,  чтобы  оправдать  свое  бессмысленное
существование. А мы терпим.
     - Мы боремся, - сказал Белосельский. - Три  дня  назад  мы  уговорили
горагропром сократить на шесть  процентов  квартальную  отчетность.  После
долгого боя они согласились.
     - Ну и что?
     - А то, что оставшиеся девяносто четыре процента они увеличили  втрое
в объеме.
     - Надо разогнать, - сказал Удалов.
     -  Мы  не  можем  разогнать,  -  сказал  Белосельский.  -  Все   наши
организации  подчиняются  вышестоящим  организациям,  а  все   вышестоящие
организации подчиняются  очень  высоко  стоящим  организациям,  и  так  до
министерств...
     - Тогда подаю заявление о пенсии, - сказал Удалов. - Я уже три дня не
был на стройплощадке. У меня рука сохнет.
     - Так не пойдет, - сказал Белосельский. - Своим капитулянтским  шагом
ты лишаешь меня союзников. Мы должны думать, а не плакать.
     - Тогда думай! -  закричал  Удалов.  -  Тебя  же  для  этого  сделали
городским начальником.
     - Если бы я знал! - с тоской произнес Белосельский и, подойдя к окну,
вжался горячим лбом в стекло. Ему хотелось плакать.
     - Простите, друзья, - раздался голос от двери.  Там  стоял  незаметно
вошедший в кабинет профессор Лев Христофорович  Минц,  местный  гуслярский
гений, и сосед Удалова.
     - Заходите, Лев Христофорович, - откликнулся Белосельский. -  Беда  у
нас общая, хоть от вас и далекая.
     - Я все слышал,  -  сказал  Минц.  -  Но  не  понимаю,  почему  такая
безысходность?
     - Бюрократия непобедима, - ответил Белосельский.
     - Вы