изни  они станут пауками  и крысами.  Там, - он показал  в
сторону  домика   Лхагвы,  -   только  что  умерла  девушка,  истерзанная  и
опозоренная  вашими солдатами. Она умерла  от стыда,  и  этот ее стыд  падет
гневом неба на их головы!

     По лицу командира цириков прошла гримаса:

     - Заткни свою святую пасть,  пока это не сделали мои баторы! Шепчи свои
молитвы старухам! Прочь с дороги!

     Бабый  понял  угрозу,  но  не  поверил  в  ее  обыденность - ламы  были
неприкасаемы, хотя драки между ними и случались.

     - Я хотел бы, дарга...

     Но тот, сверкнув медными  куяками, нашитыми прямо на куртку, подал знак
солдатам. Те стащили Бабыя с коня, бросили на дорогу и начали пинать ногами.
Бабый не сопротивлялся,  не стонал  и не охал.  Он  знал,  что  каждый,  кто
унижает, грабит  или  другими  какими  способами наказывает  лам, делает  им
добро,  освобождая  от желаний. Но на этот раз ему было совсем нерадостно от
такого очищения, а больно и стыдно.

     - Отставить! Он все-таки лама!

     Солдаты  отошли  от  скрюченного  тела  и теперь  испуганно и  смущенно
смотрели друг на друга: лам бить им еще не приходилось.

     - По коням! Стать в строй!

     Потом  командир подъехал к Бабыю, нагнулся с седла, спросил, не скрывая
злости:

     - Ты все еще убежден, что мои баторы достойны твоего глупого проклятия,
лама?

     - Пусть их судит небо. И вас, дарга, тоже.

     - Не  лезь в  земные дела, лама! Это может для тебя  плохо кончиться! И
твое небо не заступится не только за тебя, но и за твоего далай-ламу!

     Бабый не отозвался.

     - Что делать с его конем, дарга? - спросил кто-то из цириков.

     - Все ламы ходят пешком. Зачем конь пешему?
     Да, житейская наука всегда дается тяжелее науки духовной...

     Избитый и оскорбленный,  Бабый не мог, да  теперь и не  хотел исполнить
то,  о  чем  его  слезно  просили соседи  Лхагвы,  поднявшие его  с  земли и
отряхнувшие его одежды от пыли.

     - Пригласите другого ламу! - Он достал мешочек с монетами, протянул уже
знакомому парню. - Здесь - деньги...

     В  Урге недостатка  в ламах не  было  - они целыми  толпами бродили  по
улицам,  днями просиживали  на базаре, бесстрастно глазели на прохожих из-за
дувалов и палисадников. Горожане к ним привыкли и не обращали внимания на их
лица, одежды  и святые товары,  разложенные в пыли и развешенные  на  ветках
деревьев.

     У всех у них, как  и у  цириков,  были  родственники. Ведь почти каждая
монгольская семья хотела иметь своего святого заступника, и потому одного из
мальчиков, которому едва исполнялось 9-10 лет, отдавали в дацан или храм3. А
те  мальчики,  что  оставались  дома,  в  13  лет  становились  цириками  и,
случалось,  служили до глубокой старости. И  мальчики-ламы и мальчики-цирики
были  навсегда потеряны  для семьи. Но так продолжалось из  века в век, и  к
этому  привыкли,  хотя постоянная нехватка рабочих рук  и мужчин  болезненно
отражалась  на всем  укладе жизни: сокращалась  рождаемость, скудели  стада,
нищали не только сомоны, но и города.

     Две силы всегда противостояли друг другу: ламы и цирики. Количество лам
в Монголии было равно  количеству  цириков, а нередко и  превышало  их. Ламы
никому не подчинялись, кроме своих духовных авторитетов, никому по сути дела
не подчинялись  и цирики,  оставаясь самыми неорганизованными,  разбойными и
безнаказанными солдатами  Востока.  Светская власть ими не  интересовалась и
боялась  их,  а  духовная была бессильной  что-либо сделать вообще.  Хотя  и
случалось,  что  монастыри  давали  хороший отпор большим  военным  отрядам,
избивая  их с неменьшей  жестокостью,  чем сами цирики избивали  собственное
мирное население...

     Вот  и последние домики Урги, свалки  нечистот  прямо посреди улиц, где
бродили отощавшие священные собаки и возились в грязи и отбросах оборванные,
грязные, вечно  что-то  жующие ребятишки,  научившиеся с пяти-шести лет лихо
ездить на коне, драться и попрошайничать... А потом их пути раздвоятся: одни
уйдут в ламы, другие - в цирики!

     Конечно, эту ночь Бабый мог бы  провести и в  опустевшем домике Лхагвы,
но  он не хотел даже  дышать воздухом Урги  -  такой  нищей и  злой она  ему
показалась.  Да  и  последнюю ночь  лучше провести  в  дороге,  чтобы  утром
остановиться  у  ворот  "Эрдэнэ-дзу": начинать новое  дело  и новую жизнь  с
восхода солнца, - что может быть прекраснее!

     Он только на минуту заглянул на базар, чтобы купить материи для тюрбана
-  с  красной шапкой доромбы Бабый  решил распроститься навсегда. К  тому же
тюрбан,  заколотый  желтым  или красным  камнем,  вызывал  большее уважение,
говоря  каждому встречному, что перед ним - не просто лама, слуга неба, но и
мудрец, хозяин многих тайн,  знаток древних  книг, посвященный  не только во
все обряды, но и читающий высшие символы вероучения...

     Правда, у Бабыя не было письма из Поталы, но у него было письмо ширетуя
Иволгинского  дацана, в котором  перечислялись все науки, постигнутые им.  А
ширетуй  Иволгинского  дацана  - тоже  высокий лама, и  каждое  его слово  -
золото.  И   хотя  письмо  было  адресовано  настоятелю  кочевого  монастыря
"Да-Хурдэ", с  этим документом Бабый мог  стучаться  в ворота любого дацана,
даже  такого знаменитого,  как "Эрдэнэ-дзу"4.  Но туда  у  него  был  другой
пропуск - монета со знаком Идама.  Она была вручена хубилганом Гонгором сада
Мунко как пропуск в  тайники Кайласа,  но вернет ее тот,  кто взял  на  себя
тайный обет умершего...

     Оставив шумную  и грязную  Ургу за спиной, Бабый  не  пошел  по дороге,
исхоженной паломниками, а повернул к священной реке.  И  хотя это был не сам
Орхон,  а  только его приток  Тола, но и  его  вода  годилась для последнего
омовения.

         Глава седьмая СТРАНА ШАМО
      Монгол  курил длинную серебряную  трубочку с прозрачным  нежно-зеленым
нефритовым мундштуком и не торопился передать ее гостям: его  смущала черная
шапка дугпы Мунхийна и лисий малахай  Чочуша, из-под которого торчала черная
косичка. Таких  гостей он еще не видел и не знал, что теперь с ними делать и
как ему поступать. К его немалому удивлению, гость в черной шапке сел в позе
бургэдэн   суудал,  присущей  знатным  людям,   и   заговорил  по-монгольски
ядовито-пренебрежительным тоном,  как  бы отмеряя незримую  дистанцию  между
собой и хозяином:

     - Ты не монгол, если не исполняешь долга гостеприимства! Я не спрашиваю
твоего имени  и  названия  твоего рода,  чтобы  не  позорить  золотые  кости
предков, которые и не подозревают, что их сын давно миличас-перевертыш, хотя
и набирается наглости жить  по  их обычаям,  но  без соблюдения  главных  из
них!.. Какому богу ты молишься, дербэт? Почему молчишь, кэрэмучин? Отчего не
показываешь мне гнилых зубов урасута*?

     *   Куулар   перечисляет   древние   народности,   населявшие  когда-то
монгольские  земли и растворившиеся в  основных племенах  к XV-  XVI  векам.
Называя  их,  жрец  Бонпо в  данном  случае  говорит о дикости хозяина юрты,
пренебрегающего обычаями потому, что они ему неизвестны.

     Хозяин давно уже вынул трубку изо рта и растерянно  моргал  глазами: уж
не сам ли Очир-Вани пожаловал на ночь глядя в его скромную юрту?

     - Я - настоящий монгол! -  сказал он оскорбление. -  Я молюсь  Будде  и
знаю обычаи!

     - Ты - не монгол,  - отрезал Куулар. - Ты - тумэт, поклоняющийся черным
и белым камням!

     Хозяин  широко  развел  руками.  Что  делать,  как  ему  откупиться  от
неистового гнева и злых упреков страшного гостя? Может, новый пестрый терлик
ему подарить  -  его  пояс  совсем  засалился;  добротный  меховой  дэгэл  с
расшивкой  положить на  плечо -  его старый халат  уже  весь в  клочьях?.. А
может,  сама  змея могой  заползла в его юрту  в  образе человека? Тогда  ее
голыми  руками не взять, а можно прибить  только  хорошо обожженной в костре
палкой!

     Дугпа  Мунхийн   усмехнулся,  прочитав   мысли  перепуганного  хозяина,
протянул узкую коричневую ладонь, на которой начал медленно вспухать сначала
красный,  а  затем  белый  пузырь. Наконец, пузырь лопнул,  и  на  его месте
засияла  золотая китайская монета с зубастым,  четко  отчеканенным драконом.
Монгол протер глаза,  осторожно снял монету с  ладони колдуна, попробовал ее
на зуб и тотчас упал лицом вниз, прямо в ноги дугпы:

     - Не губи, дами! У меня - жена и  дети! Каким бы адом ты ни был послан,
я все сделаю!

     Обомлел и Чочуш - даже камы  в его горах не умели  делать такие чудеса,
хотя  и  бывали камлания, когда все  видели,  как прилетали к  огню железные
птицы и уносили кама на своих гремящих крыльях прямо к Эрлику1.

     -  Верни  монету!  -  строго  потребовал  гость.  Монгол обшарил  себя,
кошемный коврик, даже  пошевелил палкой остывшую золу очага, но монеты так и
не
     нашел.

     -- Ты еще и вор! - сказал дугпа Мунхийн весело.
     --
     Монгол издал стон, потом вопль ужаса, обхватив ноги гостя и покрывая их
поцелуями. Но тот отпихнул его и встал с хоймора:

     - Хватит пускать слюни,  бесчестный голак! Я все равно знаю теперь, чем
ты и твои соседи промышляете  в священной стране Шамо*2,  облюбованной  вами
для подлых дел!

     *  Страна  Шамо - древнее  китаизированное название монгольской пустыни
Гоби. Используя старую  терминологию, Куулар  сознательно намекает  на  свой
"тысячелетний"  возраст,  присущий в  легендах  только  махатмам  древнейших
учений как носителям вечной истины.

     Хозяин  юрты сел в позе сугдэх, раздвинув пальцы рук. Так сидели только
перед  джйнонгами  и  другими  властителями  страны,  а  раздвинутые  пальцы
означали  крайнюю  степень печали и раскаяния.  Дугпа  Мунхийн  негромко, но
торжественно рассмеялся:

     - Так-то лучше, голак! Теперь я разрешаю тебе назвать себя.

     - Батнор. Но я - скотовод, пастух, а не голак!

     -  Все вы здесь,  в ущельи  Яман-Ус  -  голаки! Потому  и молитесь, как
тумэты, не Будде, а расписной горе Ханын-Хад! Я - не дами и послан не  адом!
Я - великий мудрец света и буду учить  вас, недостойных, истинной вере, а не
ложным истинам! Собери утром соседей, говорить буду.

     Чочуш жался  в  самом темном углу юрты  и, если бы не боялся неистового
гнева дугпы Мунхийна, давным-давно бы сел на своего коня  и ускакал от этого
страшного для всех людей человека. За восемь с половиной дней пути  он всего
натерпелся от него, а тот с каждым днем становился все злее и беспощаднее...

     Первое страшное  потрясение Чочуш испытал,  когда черный колдун  набрал
тяжелых камней,  раскалил  их на костре и  бросил  один за  другим в кожаный
бурдюк,  наполненный  водой  из  ручья.  Потом  выкатил  из  тряпья  мертвую
человеческую  голову,  сварил ее и, вооружившись своим  кривым  ножом, начал
обрабатывать,  соскабливая кожу  вместе  с  волосами,  отрезая  нос и  губы,
выковыривая  глаза и вытряхивая мозг.  На пустынном берегу,  где происходило
это  действо,  песок и  камни были  заляпаны вареным  человеческим мясом, на
запах  которого  слеталось воронье со всей округи,  противно каркая и дерясь
из-за каждого куска.

     Заметив  ужас в глазах  парня, дугпа усмехнулся  и  посоветовал держать
язык на  привязи, если Чочуш не хочет, чтобы его  голова оказалась в этом же
бурдюке, где вода еще не остыла...

     А потом дугпа Мунхийн вообще  перестал церемониться со своим несчастным
спутником - пугал его заклинаниями,  от  которых раскалывались камни, рождая
огонь;  он заставлял этот огонь  выделывать  всяческие  чудеса; молниеносным
взглядом выключал молодого теленгита из жизни, отсылая его  душу не только к
кермесам, но и в гости к самому семиглавому Дельбегену...

     После  того, как пропала золотая  монета, Батнора  точно  подменили: он
засуетился, захлопотал и скоро на жарко пылающем очаге стоял  большой казан,
в  котором, булькая,  варилась баранья туша, а под ногами  у гостей валялись
рога,  шкура, копыта и курдюк,  пришитый  к земляному полу юрты знакомым уже
кривым ножом дугпы.  Курдюк  он  приказал приготовить отдельно на завтрашний
долгий путь по пустыне.

     Куулар  сидел на хойморе полузакрыв глаза. По  его посеревшему и худому
лицу  обильно  катился  грязный  пот,  который он время от  времени смахивал
ребром ладони, и хмурился все больше, пока не помрачнел окончательно.

     - У тебя есть жена, Батнор? - спросил он хрипло.

     - И жена и дети есть,- залебезил тот,  все  еще не веря, что гнев гостя
прошел и его собственные муки на этом кончились.  - Они живут в другой юрте,
у ручья...  Что вам стоит сделать, шакья, чтобы я стал богат и знатен, а мои
дети получили должности джасаков и стали хошучо? Мне так надоело быть албату
нашего  нойона  Борджигина!  Я хочу  жить  как  дархан и быть  свободным  от
податей!

     - Ты слишком много просишь. У тебя сколько сыновей?

     - Трое. И одна дочь.

     - А кто твоя жена, как ее зовут?

     - Родна.

     - Драгоценность?! - удивился гость. - Что же в ней драгоценного? Почему
у нее такое имя?

     - Ее отец - бичекту и служит у джасака. Она - хорошая жена!

     Батнор все еще не решался смотреть открыто на страшного для него гостя.
Но Чочуш видел, как презрительно кривились его тонкие  губы, а в глазах стыл
черный лед - дугпа Мунхийн не  признавал никаких личных привязанностей, даже
самых невинных. Все они были зло, а от зла он избавился уже давно.
     Усыпив глупого парня,  Куулар  вышел  из  юрты, долго  смотрел в черное
небо, усеянное  звездами,  и мысленно  ругал  себя.  Он был недоволен  своей
горячностью и сожалел о принятом вечером решении:  говорить с соседями этого
честолюбивого   пастуха,  рвущегося  в  монгольские  сановники.   Одно  дело
воздействовать силой нервной  энергии на самого Батнора и совсем другое - на
толпу, которую тот приведет утром к своей облезлой гостевой юрте. Ни сил, ни
запаса самовоспламеняющегося порошка у Куулара почти не осталось. Но слишком
велик соблазн! В  этот дикий уголок, граничащий с пустыней, десятилетиями не
заглядывают  не  только  ламы  дальних  храмов и монастырей, но  и  бродячие
монахи. Здесь жрецу  Бонпо  было где разгуляться! Однако Куулар уже знал  по
прошлому    опыту,    что    привычный    бытовой    буддизм    таких    вот
отшельников-скотоводов  куда  прочнее фанатического буддизма лам,  и  они не
воспримут истин  Шамбалы и  догматов  Агни  йоги,  какие  бы  усилия  он  ни
прилагал. Значит, придется и  здесь выполнять поручение таши-ламы, призывать
именем  неба  и  Майтрейи   символических  воинов  в   благословенные   ряды
Ригдена-Джапо или хана Гэссэра3, что им ближе...

     Куулар  скривился от этой мысли, как от зубной боли, и вернулся в юрту.
Присел у  огня, задремал. Проснулся от шелестящих шагов за кошемной стенкой,
от  испуганного женского вскрика у входа.  Видно, это и была "драгоценность"
Батнора.

     Разбудив Чочуша, он приказал:

     - Приведи жену пастуха ко мне!

     Парень  зябко поежился, вышел и тотчас остолбенел - со  всех  сторон  к
стойбищу Батнора съезжались испуганные всадники. Он пулей вернулся к очагу:

     - Люди, дугпа! Народ! Много! Куулар обреченно вздохнул:

     - Вот и  хорошо, что их  много.  Я думал, что этот растяпа призовет  на
свой суглан вообще человек десять...

     Не поднимаясь  с хоймора,  черный  колдун протянул руку  к очагу,  взял
остывший уголек, размял его в пальцах, решительно провел две резких черты от
крыльев  носа за  уши, поправил свою черную шапку,  сделав ее трехъярусной с
белым шариком наверху, встал во весь рост и, щелкнув пальцами, облачил  себя
в огненный  халат  с черными тенями  круторогих козлов,  за которыми, далеко
выбросив   длинные  ноги,  неслись  стремительные  лучники,   попирая  знаки
изломанного креста в круге и еще какие-то знаки. Чочуш вспомнил, что все это
он  уже видел в той каменной расщелине, где он и дугпа  Мунхийн провели свою
первую ночь. Молодой теленгит протер глаза, но видение не исчезло...

     - Идем! -  приказал черный  колдун,  доставая  уже  знакомую  бутылочку
темного стекла. - Следи, чтобы никто не зашел мне за спину!

     Всадники уже  сбились в кучу,  горланя что-то, размахивая  кнутами  над
головой. По всему было видно, что Батнору в такой компании приходилось туго:
он  созвал соседей  в горячее  летнее  время,  и теперь  все  они  требовали
обещанных чудес и пророчеств.

     Дугпа  Мунхийн  нахмурился,  коротко взглянул  на Чочуша  и  решительно
зашагал вперед,  но и уходя все дальше и  дальше от юрты, он не уменьшался в
росте,  как  обычно,  а,  казалось,  даже  увеличивался, и  если  бы  теперь
кому-либо из новых гостей Батнора пришла мысль сравняться с ним  в росте, то
самый  высокий  из всадников оказался бы черному  колдуну по пояс. Не доходя
сотни шагов  до примчавшихся на суглан пастухов, дугпа Мунхийн  остановился,
высыпал на  ладонь несколько  крупинок,  дунул на них, и посыпавшиеся искры,
достигнув  сухой  травы,  вспыхнули  яркими   языками  пламени,  взметнув  к
утреннему небу черные чадящие столбы дыма. Всадники разом посыпались с коней
и рухнули ниц, обнажив черные, лысые и седые головы.

     Раздвинув  огонь  руками, черный колдун  вышел  из него и рывком поднял
ладони  с  растопыренными  пальцами вверх,  как  бы  призывая  небо  себе  в
свидетели.

     - Я послан к вам владыкой рая Амитабой! - громогласно возгласил он.

     И  тотчас между растопыренными пальцами рук пролетела  синяя  молния  и
сухо треснул гром, похожий на ружейный выстрел.

     Он резко  опустил руки вниз, и все  увидели шелковый свиток с  золотыми
шнурами, на концах которых поблескивали круглые серебряные печати.

     - Это указ Гэссэр-хана, посланный небом! Слушайте и трепещите! Откройте
свои сердца для каждого его слова!

     Дугпа  Мунхийн  развернул   свиток  и  начал   читать   нараспев,   как
торжественную молитву:

     - "У  меня  много  сокровищ,  но  могу  дать их  моему  народу  лишь  в
назначенный  срок. Когда  воинство Шамбалы принесет  копья  спасения,  тогда
открою  горные  тайники и разделю  с воинством моим мои сокровища поровну  и
скажу: живите в справедливости!  Тому моему указу скоро  поспеть  над  всеми
пустынями,  горами, лесами и  долинами... Когда золото мое было развеяно  по
земле, положил срок, в который люди  придут собирать  мое имущество. Тогда и
заготовит мои народ мешки для богатства, и каждому
     дам справедливую долю!"*

     *  Здесь и  далее  по  тексту романа  изложены  молитвы,  заклинания  и
пророчества,  в основе которых  лежат публикации  и записи  Н. К.  и  Ю.  Н.
Рерихов.

     Дочитав указ Гэссэр-хана до конца, великолепный  гость  свернул свиток,
высоко поднял  его  над головой,  и он  исчез. Сразу же упали вниз и погасли
языки огня за спиной посланца неба.

     - К этому  прибавлю, - сказал дугпа Мунхийн уже  обычным голосом, - что
не золотые  и серебряные сокровища призывает  вас  собирать  Гэссэр-хан. Все
сокровища мира -  пыль под  ногами владыки Шамбалы! Более  ценные  сокровища
надлежит отныне собирать вам, люди:
     сердца баторов  и  мудрецов, готовые  к  подвигам, страданиям и  самому
безграничному счастью...

     Затем посланец  Амитабы  снял со своей шапки шарик,  и  тот засветился,
засиял,  заставляя  каменеть людей  и  задергивая  их  взор пеленой цветного
тумана.  Запели невидимые  трубы,  а через все небо величественно и спокойно
поплыл огненный всадник...

     - Ригден-Джапо! - строго сказал дугпа Мунхийн.

     - Ригден-Джапо! - выдохнули собравшиеся.

     - Ригден-Джапо... - простонал Чочуш незнакомое ему имя, прикрывая глаза
рукой, но не  в силах сдержать тупую боль, сжимавшую  ледяными обручами  его
голову.

     Куулар Сарыг-оол остался недоволен вынужденным представлением: массовый
гипноз  истощил его силы, а главной цели,  ради чего все  это задумывалось и
было устроено, достичь так и не удалось. Покружившись в танцах чуть ли н