за  так?  Ежли  не  за  капиталы  отца,  а  только  лишь  за  одну
красоту-лепоту и телесность бабью? А? То-то и оно-то...

     С  утра он  закрылся в конторе, вывалил содержимое  железного  ящика на
стол и  начал трясущимися пальцами сортировать  свое богатство.  Впервые его
Игнат видел  все вместе - солнечный блеск и лунное сияние,  голубизну неба и
сверканье льда,  тревожный пожар и окаменевшие капли крови, шелковый  шелест
разноцветных  бумажек  и ласковый  холодок  радужных  и  белых  полотенцев с
орлами, государями и  крупными  толстыми цифрами с нулями. Золото,  серебро,
самоцветы, ассигнации!

     К двери несколько  раз подходили дочери, стучались, умоляли открыть им,
даже всхлипывали и  шмыгали  носами  по  очереди,  но  Игнат только хмурился
недовольно, мысленно посылая их всех  в столь далекие и неведомые  края, что
даже  собственная  его  скорая  дорога к  берегам неблизкого  отсюда  Енисея
казалась  небольшой  прогулкой на ближайшую  заимку... Не  иначе, как что-то
почуяли, захребетницы! Боятся, как бы он, старый  дурак, не съел свои деньги
на голодное брюхо...

     - Дымом пущу, а на плотские сатанинские утехи не дам!

     Игнат отшвырнул  стул,  подошел к  окну  и, цепко ухватившись за желтую
штору с затейливой ручной вышивкой, с силой рванул ее.

     Штора оторвалась вместе с гардиной, которая чуть было не хватила его по
голове. Он  расстелил ткань  на полу, горстями перенес на  нее все со стола,
крепко-накрепко  стянул в  узел.  Прислушался:  за  дверью снова  скреблись,
пытаясь ножом отодвинуть тяжелый засов.

     Игнат распахнул оконные створки, сбросив рамные крюки,  выбросил узел в
палисадник. Постоял минуту и,  стараясь  не  шуметь,  перелез сам. Присел на
завалинку,  прислушался. На  его обширном дворе, как и во всем селе, занятом
сенокосом и праздником, стояла тишина, благостность  которой нарушалась лишь
редким  собачьим брехом, мычанием коров  да лошадиным ржанием.  Потом заорал
что-то  нечленораздельное  Серапион,  отсыпавшийся  в  бане.  Видно,  девки,
обеспокоенные молчанием и тишиной, потревожили пьяный  покой обожаемого  ими
братца.  Вряд ли  они  чего  добьются от него: поминки по матери  сын  может
растянуть до Юрьева дня!

     Игнат торопливо встал, плотно затворил окно, перекрестился и, подхватив
узел, зашагал к калитке палисадника, выводящей в глухой проулок  с амбарами,
омшаниками и овинами, тянущимися до самой реки. Но ему не надо на тот берег,
густо и непролазно поросший лесом, переходящим в Коксуйский урман. Игнат еще
не все, что задумал, сделал напоследок!

     Праздник  Иоанна Предтечи,  переиначенный  мирскими  под  Ивана Купалу,
большое  событие  на  Руси  издавна, Да  и  как  ему таковым не  быть, ежели
солнцеворотные дни лета завсегда все меняют - и  людей,  и землю, и нечистую
силу. Не оборони  себя от  беды  или напасти какой, глянь, а она  уже  и  на
пороге стоит!  Без  верховой  защиты себя на вторую половину года оставить -
урон  всему  нанести непоправимый:  и  хозяйству, и  скотине, и роду-племени
своему. А там - что? Домовину загодя тесать?

     Да и по-другому взглянуть ежли  - ведь  грехов на каждом, что  блох  на
собаке!  Какими молитвами и постами  ни отбивайся  от них  - репьями липнут!
Одного и боятся - огня. Потому и  зажигаются  в благословенную  ночь огневые
очистительные  костры  на  полянах и  берегах  рек, разыгрываются  пляски  и
хороводы с непременным скоком через пламя... А уж тут, в Бересте, и подавно!
Все село на сплошном грехе стоит, а не только на берегах двух речек...

     Дальним  проулком, крадучись,  разряженные  в  новые  сарафаны,  прошли
девки, зыркая глазами по  сторонам,  неся  в руках  пышные  охапки березовых
веток.  Не  то отворожились  уже, не то за деланье-вязанье ивановских парных
веников  решили приняться для  сегодняшних ночных  бань?  С завистью и болью
посмотрел им вслед Игнат - его-то толстозадые дуры и в лесок ближний сбегать
времени  с утра не  нашли, отца с его капиталами полдня просторожили,  ровно
цепняки!

     А  кто и когда, скажи на  милость, в закон  ввел, что  родители  должны
детей своих на житье-бытье  сытостью определять? Не сосунки, от титьки давно
отвалились!  Божий закон суров  и  прям,  двух" и трех толкований  не имеет:
любой зверь до той поры помет свой блюдет, пока у того свои зубы да когти не
отрастут.  А там  -  скатертью  дорога! Сам свою  добычу  рви,  сам о  своем
голодном брюхе думай, ежли жить хочешь... А не привык  -  жалобиться некому:
ложись и околевай, коли в уродстве духовном зарожден!

     Вот  и  дом  Винтяя.  Высоченный  забор,  двухтесные ворота с  железным
накладом, калитка из досок, елкой сбитых, кованое кольцо запора... Повернуть
его, что ли? С парада эайти, а  не с хозяйского черного хода  через  огород!
Какой бы там ни был Игнат Лапердин из зверей зверь для винтяевой вдовы, а уж
свекром-то он ей доводится! А свекор для снохи завсегда впереди отца стоит!

     Отворив  тяжелую калитку, Игнат  прошел по  дорожке к  крыльцу, ткнулся
глазами  в большой  черный замок, не поверил - рукой подержался: может,  для
блезира оставлен на петлях? Хмыкнул  - вота и эта корова  на  загорбок своих
родителей сызнова уселась, поди... Эх вы, детки, разъязви вас совсем!

     Потоптался, огорошенный, рукой  бороду потискал, думая. А может,  зазря
срамотит вдову молодую?  Может,  потому  и парад у  нее  на замке стоит, что
сороковик еще не отревела? И живет, летуя, не во всех хороминах в пять окон,
а  на  боковой  летней кухне? Неспроста ведь ее  стеклянная дверь нараспашку
стоит!

     Стукнула  калитка  у  Игната за  спиной.  Он  обернулся  и обомлел - по
дорожке, хозяйственно и размеренно, шел поп, осанисто неся хорошо налившееся
брюхо.  Увидев  Игната,  остановился, отвалил  вниз  веник  бороды,  спросил
насмешливо:

     -  Ага! Засовестился, никак,  грешник? Или  престол  господа  замаячил,
страх на душу нагоняя? - Поднявшись на  крыльцо,  поп Капитон отвернул  полу
коричневой рясы, достал из кармана ключ и сунул его в пасть замка. - Входи с
миром, коли явился! Матушка моя  в Чемал на лечение  укатила, один я во всем
доме.

     -  Почему  хозяйничаешь-то,  Капитошка? -  строго  спросил  Игнат,  уже
догадавшись, что опоздал знакомиться со снохой. - Дом-то не твой, чужой!

     - Теперь мой!  В уплату отмоляемых ежедневно грехов мужа убиенного  мне
вдовой оного в дар принесен! И бумагой гербовой по закону о даре оформлен!

     - Хозяин, выходит, ты дому Винтяя теперь?

     - Полный и единоличный! Заходи, потолкуем...
     - Погожу покед обмирщяться!
     Иерей потянул дверь на себя, звякнув колокольчиком, шагнул через порог,
захлопнул, будто пощечину влепил.

     Налегке  уходил в  разгар веселой  праздничной ночи Игнат  Лапердин  из
родного села в скиты у дивных гор  на Енисее, оставляя за  спиной у себя два
хороших костра, через которые и с молодыми длинными ногами не перескочишь...

     А запалил он их от  малой свечечки в  честь Иоанна Предтечи и за упокой
своей  собственной  души,  отходящей  на веки  вечные в  схиму.  А  свечечку
ту-восковую,  желтенькую  -  церковный ктитор  Василий за  семишник уступил,
весьма удивившись и большой деньге за такую малость и самой покупке.

     Осторожно нес ту  драгоценную свечечку Игнат за угол божьего храма. Под
сухую  тесовую  обшивку сруба приткнул,  чуть  не загасив, а большого огня и
дыма так  и  не дождался.  Пришлось в  узел  рукой сунуться, щепоть  бумажек
взять, что помельче, огоньку свечечки помочь. А потом - еще...

     Сначала хорошо синенькие  занялись  - долго в руках  их  тискали, потом
красненькие полыхнули трепетным и быстро гаснущим огоньком, ровно и спокойно
загорелись беленькие, а уж радужные-то - большим и веселым сполохом пошли!*

     *  Семишник - три копейки.  Остальные  - бумажные  деньги:  синенькая -
пятерка, красненькая - десятка, беленькая - ассигнация в 25 рублей, радужные
- в 100 и 500 рублей.

     Наконец, и сам сруб - сухой и черный - хорошо запылал, как водой, облив
огнем весь шестигранник церкви.

     Дождавшись, когда люд берестовский  к  пылающей паперти прихлынул, свои
дома и  покосы  побросав, дворами прокрался Игнат  к бывшим  хоромам  своего
покойного старшего сына, а ныне  - поповскому дому, твердо зная, что поп  на
пожар молодым  козлом ускакал, чтоб поливщиков сбить да парней с баграми где
надо расставить.

     Бумажных денег в узле  у  Игната было  еще вдосталь- их вполне хватило,
чтобы  рассовать,  скомкав,  под крыльцо и  стреху,  а  хотитовские спички в
летней кухне дома сами по себе нашлись...

     Дом Игнату  пришлось  поджигать  более  старательно,  чем церковь,  под
ветром качающуюся от своей неказистости. Ему надо было не  людей попугать, а
начисто смести с земли всю постройку, ставшую не только бельмом на глазу, но
и занозой в сердце. И не только все  бумажные деньги пришлось на нужное дело
пустить, но даже и штору под доски, которыми была  обшита  завалинка, палкой
затолкать - тряпка завсегда долго и нудно тлеет, а загасить ее даже водой из
ведра не так-то просто... Оставшееся добро в камнях и металле Игнат рассовал
по карманам - его и набралось-то три-четыре горсти.

     Сделав  самое   душевное  в  его  жизни  дело,  Игнат   отшатнулся   от
сотворенного им огня, кинулся  огородом в проулок,  по которому  долго брел,
натыкаясь на плетни и попеременно попадая ногами в ямы и колдобины: ослепшие
от близкого  пламени глаза ничего не видели в темноте.  Наконец, он выбрался
на   поскотину,   далеко,  до  самой  согры,  обнесенную  жердяной  оградой,
оберегавшей огороды и дома берестянцев от бродячего скота и зверя.

     Выйдя  к  перелазу,  Игнат  снял  одну  из  жердей,  шагнул  через  три
оставшихся, обронил несколько монет из кармана. Поднимать  их не стал - тыщи
улетели дымом в небо, чего копейки-то считать?

     Согра мягко пружинила под ногами - будто  не по земле шел Игнат великим
грешником,  а по облакам небесным ангелом порхал! Но скоро  она  затвердела,
заскрипел  под  сапогами песок, камни и  обломки  скал выставились на тропу,
пугая длинными тенями.

     Поднявшись на пригорок, Игнат сел на теплый еще от дневной жары камень,
долго смотрел на далекие отсюда костры пожаров, беззвучно плакал...

     Потом  встал, отмахнулся на огни  широким, медленным и плавным крестом,
легко сошел вниз, к лесу, чтобы навсегда  затеряться там, как для живых, так
и для мертвых.


     Глава седьмая

     ЛЕД И ПЛАМЕНЬ

     Прикативший  в  великой срочности из столицы  архимандрит  Поспелов  по
крупицам собирал все данные  о смуте для доклада  обер-прокурору  Святейшего
Синода, порой  выхватывая  бумаги из рук  тех,  кто нес  их  на подпись  или
просмотр главе православной миссии. Пухла папка,  а ему все было  мало, и он
всяческими   правдами   и  неправдами   добирался   до  протоколов  полиции,
жандармерии, управления царским  имением, входя в канцелярию Булаваса, как в
свои  покои.  Такая  напористость  новоявленного  синодального  чиновника  в
смущение  вводила даже отца Макария, который и сам  ангельским характером не
отличался:

     - Церковные дела мирским властям неподвластны суть!

     Но Поспелов только отмахивался:

     - Сапогам  наваксненным отдать все? Они-то уж себя крестами да медалями
увешают!  Нет  уж,   ваше  преосвященство,   излишек  усердия   Константином
Петровичем не возбраняем, а восхваляем! Понял я его, вник... Когда ожидается
приезд игумена?

     - К светлому воскресению, не раньше.

     - Через два дня? Что ж, героя можно и подождать!.. Ну, Никандр Попов! -
покрутил архимандрит головой. - Шел-таки с  одним крестом на бурханов,  пуль
не страшась! Упрям и зол!

     - Не иначе как пьян был. - Заметил отец Макарий.

     - Сие подвига не умаляет!

     Вчера Поспелов  присутствовал на допросе Чета Чалпана -  живого святого
бурханов, схваченного в  долине Теренг.  Архимандрит  ожидал  увидеть что-то
необычное  - гиганта мысли и духа. А ему показали обыкновенного неграмотного
и  не очень  разговорчивого алтайца с тусклыми глазами  и горькой складкой у
рта. Он с трудом подбирал русские слова, отвечая на вопросы.

     - Приехал  хан Ойрот  на  белом  коне,-уныло говорил  он,  не  поднимая
опущенной  на грудь  головы,-сказал дочке  Чугул, что надо закопать оружие и
сжечь шаманские бубны. Еще сказал, что не  надо рубить  сырой  лес и портить
землю, нельзя дружить и родниться с русскими, держать в аилах кошек... Потом
пришли  бурханы,  прочитали народу новые законы,  наказали виновных, собрали
армию для хана Ойрота, отдав людям новые деньги  и отменив русские...  Вдруг
началась стрельба,  и люди стали уходить  из  долины  через  перевал. Многих
убили, а меня привезли сюда...

     Попробовал задавать свои вопросы и  Поспелов, но на все получал  один и
тот же ответ: "Не знаю,  абыз. Не видел, абыз,  не помню... Все  говорю, как
было, абыз".

     Отпустив  пророка,  полицмейстер   долго  молчал,   смотря  виновато  и
обескураженно. Потом выругался.

     - Это не Чалпан,- покачал головой архимандрит, - вам  подсунули кого-то
другого!

     -  У  меня тоже  такая думка завелась,-вздохнул Богомолов. - Настоящего
Чалпанова  бурханы  увезли,  а  моим   дуракам  впихнули  в  руки  какого-то
пастуха!..  Я уж и под  арест посадил своих оболтусов... Долдонят  одно и то
же: он - и баста!

     Поспелов пристально посмотрел на полицмейстера:

     - Сделаем вот что... У вас сыщется толмач потолковее?

     - Найдем, ваше преосвященство!

     Обдумав все до мелочей, Поспелов начал готовиться к  серьезной  борьбе,
решив  одним  ударом покончить со всеми  сомненьями.  Он  заранее  заготовил
конспект вопросов,  выстроив  их так, чтобы каждый  пятый, седьмой и девятый
повторяли четыре первых, но с других позиций. Потом серия усложнялась, снова
дублировалась - и  так  до конца допроса, рассчитанного  на несколько часов,
если пророк настоящий. Если же он подставное лицо, то  все выяснится в самом
начале, и его придется выпустить, установив негласную слежку...

     По  его  настоянию,  Чалпана перевели в одиночную камеру, сделав  в ней
предварительную дезинфекцию, никого к  нему не пускали, включая дочь и жену.
С ними планировался отдельный разговор, когда выявится главное:  подлинность
пророка...

     Полицмейстер  сразу   же  выразил  свое   неудовольствие  архимандриту,
сославшись  на  то,  что тюрьма переполнена и создавать какие-то условия для
одного из узников он не намерен:

     - Если  вы его,  ваше преосвященство, готовите для церковного суда1, то
забирайте совсем! А для уголовного судопроизводства он хорош и со вшами!

     - Это и выявит завтрашний допрос! - отрезал консисторский, а теперь уже
и  синодальный чиновник. - И  прошу мне не указывать! Можно ведь и на вашего
Плеве нажать из Синода.

     Богомолов  поспешил ретироваться, заверив,  что сделает все возможное в
его силах.

     А  утром следующего дня  Чета Чалпана привели  не в  казенное и мрачное
помещение тюремной  канцелярии,  а доставили  в закрытом  возке  в светлую и
уютную комнату духовной  миссии. Сразу же на пороге  с него сняли наручники,
пригласили сесть и даже поставили пиалу с крепким китайским чаем, сдобренным
шустовским коньяком.

     Глава духовной миссии отец Макарий впервые видел легендарного мятежника
так  близко и теперь жадно всматривался  в  него,  прислушивался не только к
словам,  но даже к шороху его  одежд. Какой бы супротивной веры ни был  этот
человек,  но он был настоящим живым святым, чуть  ли  не  апостолом, который
своими собственными  глазами видел своего  бога и своими собственными  ушами
внимал его речам!

     "Мирское сейчас  отлетело  от него,  как шелуха!-думал он с  неодолимой
завистью.  -  Он  -  житель  неба,  поддержка  божественного   трона!  А  мы
уподобляемся  тем судиям,  что и Христа  приговорили к  лютой  казни,  и тем
прокляты навеки... Господи!  Не топчем ли мы в  слепоте своей повторно того,
кто уже был однажды  распят  на  кресте? Что бы мы ни  сделали  с  ним  - он
бессмертен в веках,  как  бессмертны  и нетленны  отныне его имя и все  дела
его!.."

     А  Поспелов  был далек  от  умиления, он  готовился  к  словесному бою,
разложив  бумаги и  карандаши, давая последние  строгие наставления толмачу,
почти не глядя в сторону пророка.

     - Переводи все дословно, Амыр! Даже ругань и оскорбления!

     Толмач кивнул,  не сводя глаз с лица Чета, о котором  столько слышал от
разных людей и которые умоляли его  не причинить вреда пророку, не  помогать
русским убивать его!

     Поспелов сел, поднял карандаш, многозначительно взглянул на толмача:

     - Переводи! Чем ему понравился новый бог и почему  он сразу же взял его
сторону, хотя сути нового  вероучения  еще не  знал? К нему  кто-то приезжал
заранее,  чтобы предупредить о появлении бурханов? Если  догадка моя  верна,
пусть назовет имя совратителя,

     Вопрос сознательно распадался на два, но суть его сводилась к выяснению
одного: не был ли пастух куплен кем-то? Да, как библейский Иуда, за тридцать
сребреников!

     Пророк внимательно выслушал толмача, переспросил  у него  что-то, потом
перевел взгляд в  глубь  комнаты, где  тихим  голубем  сидел  отец  Макарий.
Неожиданно улыбнулся, облизнул губы, что-то быстро спросил. Толмач перевел:

     - Тебя, поп, били плетями?


     Поспелов  удивился  и посмотрел  на толмача. Тот кивком подтвердил, что
перевел точно.

     - Плетями? Нет, не били. Да и кто посмел бы? Выслушав ответ, Чет поднял
голову,  посмотрел  с  любопытством  на  фиолетовую камилавку  абыза,  снова
улыбнулся:

     - А налог с тебя за одно лето по пять раз брали?

     Поспелов пожал плечами:

     - Налог? Я не плачу никаких налогов!

     - А дети твои умирали от голода, не научившись ходить?

     - У меня нет детей!

     "Что за  чушь,-тупо подумал Поспелов.-и кто  кого допрашивает? Я - его,
или он - меня?"

     Пророк погасил улыбку, по  лицу его прошла гримаса. Он заговорил,  едва
успевая переводить дыхание, мешая толмачу и самому себе:

     - Тебе так  быстро надоели мои  простые вопросы,  поп? Но они не  такие
глупые, как твои! Я мог  бы и еще задать тебе  свои вопросы, чтобы ты кое  о
чем  подумал своей гнилой башкой... Ты не жил в грязном и холодном аиле и не
ел траву,  как лошадь? Тебя не  выгоняли кнутами  русские мужики  с  хороших
пастбищ в  сухие  степи, где не растет  даже полынь? Ты никогда не плакал от
бессильной ярости, и не хотел перерезать  себе  горло ножом, чтобы не видеть
муки своего отца и своей матери,  которых пожирают  болезни,  а у тебя нечем
заплатить  не  только русскому  доктору,  но и лекарю-колдуну? Ты не получал
пинка под зад,  когда приходил в  русские богатые дома за подаянием; на тебя
не  спускали  собак  и не били прикладами  ружей  лесные сторожа  за  охапку
хвороста, собранного в  лесу?.. Я знаю,  что ты ответишь на все эти вопросы,
поп! Ты скажешь, что это все - судьба, а сам подумаешь: он  дикарь, он иначе
и не  сможет  жить в  своих горах...  Врешь, поп! Самому себе  врешь, даже в
мыслях!  Это  нужда  и  несправедливость  сделали  меня  дикарем;  это   мой
презираемый тобой  народ  не может  пробиться к свету и  правде, огороженных
попами,  солдатами и чиновниками; это я и  мои родственники должны надрывать
пупы, чтобы  ты и твои друзья носили шелковые одежды, в которых не заводятся
вши, ели только то, что хотят и что называется пищей, а не отбросами!.. И ты
- жирный,  довольный,  в  хорошей  одежде, надетой на  чистое тело,  знающий
грамоту и умеющий только  молоть языком  и бездельничать, спрашиваешь меня с
наглой улыбкой: почему ты, дикарь, посмел полюбить Белого Бурхана и что тебе
могли обещать люди, посланные им, за эту любовь?.. Да, я не понял Ак-Бурхана
до  конца; да, я не во всем согласен с  ханом Ойротом;  да, я не уверен, что
всех русских надо выгонять из Алтая