веча. Вторую  от  нее прижечь? Накладно будет! А при
лучинке  ничего не  видать,  да и  копотно -  мажет  сажа  бересту,  как  ни
осторожничай,  куда  с  ней  ни  отодвигайся!  Ладно уж...  Можно  и  завтра
доцарапать остальное...

     Дунул  на огонь, дождался,  когда глаза привыкнут и лунный квадрат окна
выявит себя на плетеной из бросового тряпья дорожке. Постоял, почесываясь и,
зевая, сбросил стоптанные валенки, босым пробрался к лежанке, подкатился под
горячий  бок  Аграфены, упал  навзничь, глаза прикрыв.  Но хоть  и опалил их
малость чистым  лунным светом, все  равно  плывут  коричнево-красные буквицы
писанки: "Паше таво Митьяна про Беловодию-страну Аким-стригун брешет. Речные
бреги  ее, грит, срамным  чистым  сахаром  посыпаны, купецким.  Лизнешь оный
языком - сладко, а душе праведной - грех велик есть..."

     - Я б лизнул!  - вздохнул Капсим, оттаскивая от головы Аграфены большую
часть  подушки. - Опробовал  бы вволю  дармового добра!  Грех малый, ежли от
утробы плотской идет, отмолить его можно...

     А  только  врет все Аким-стригун! Не бывает и  быть  не может  на свете
дармового добра!  Разве что в  сказках.  Так  сказки-то все - брехня чистая,
ребятню малую  тешить.  А  в  яви-то  все  надобно  своими руками  да горбом
добывать...  Эх,  Беловодия-страна...  Выдумали  тебя  нечестивые  люди  для
совращения человеков  с праведного пути! А праведный путь -  жизнь,  политая
слезами и потом...

     - Что? - встрепенулась жена, услышав его бормотанье.

     - Проехали уже мимо. Спи.

     Опять тот же сахар взять. Коль он не купецкий - головами и не фабричный
- в ломаном куске,  какой в нем  грех? Божья благодать! Выходит,  и  тот, на
берегу главной реки Беловодии наложенный, тож, получается, не греховный?

     Закачал сон  Капсима, придавил его бормоту,  только губы теперь одни  и
шевелились в темноте.

     В гиблой нищете жил Капсим. И никого в том не винил - ни себя, ни бога.
Одна Аграфена, пожалуй, и виной - таскает каждый год по  ребенку, удержу нет
никакого! А каждый рот в его семье теперь по нужде лишний.

     Вот  соседа Капсима взять - Панфила Говоркова. Детей у него тоже полные
лавки, а не бедствует. А ведь их деды-прадеды вместе  притопали в эти места,
с одинаковыми  котомками за  плечами, с одними  палками-посохами в  руках, с
одной  верой  в душе и с одинаковыми медными иконками за  пазухами. А  вот у
Панфила теперь скота  полон  двор и  сундуки  от  разного добра ломятся, а у
Капсима - вошь на аркане да блоха на цепи! От чего бы это все? С какой такой
благодати и с какого такого греха смертного разошлись-то? Одна отличка у них
теперь: Капсим - глухой нетовец,  а Панфил - строгий1. Одну закавыку во всем
этом, пожалуй, и можно сыскать: ходил отец Панфила Фокей в страну Синегорию,
что в Опоньском царстве, но  с половины  пути возвернулся  с малым фартом  -
где-то в горах  у Байкала-озера золотишка намыл. С того  и зажил припеваючи,
все добро свое Панфилу, как старшему в семье, оставив.

     Панфил еще  парнем был, а  уже  любил, когда  его навеличивали Панфилом
Фокеевичем. Потом круто взялся за хозяйство, шиш  с маслом остальным братьям
да сестрам показав. И женился  вскорости  складно,  взяв единственную  дочку
калашника Петракея Гольцова - Ольгу. А Петракей в свое время знатным ковалем
был, к тому  же  - единственным  на  многие  десятки  верст  окрест.  Так  и
прилепилось все одно к одному!

     А  Капсим - что?  Дед и  отец  были голью  голь  и сын женился  на голи
перекатной,  сироте горемычной, у  которой отец за смертоубийство на каторге
сгнил. Вот и вышло:
     у Панфила - полтина к полтине, у Капсима - дыра к дыре...

     До  первых петухов встал Капсим. Пошарил рукой по  подушке  - нет жены.
Плошки-горшки  перебирать  ушла, чтобы  муж  на  зорьке  не  приголубил,  не
заставил всю зиму и лето десятое брюхо таскать... Потянулся Капсим всласть и
сон отлетел, будто его и не было.  А  без сна да  без жены чего под  дерюгой
маяться? Встал, берестяную писанку свою перечел, сызнова за дедовскую иконку
сунул. Не до письма, забавы глупой! День пришел, свои заботы привел!

     -  Жевануть  дай чего! -  крикнул  жене,  влезая в настывшие  у  порога
валенки. - По делам идти надобно.

     - Какие  такие дела у тебя сыскались ни свет ни заря? - зевнула жена. -
Лежал бы...

     - Належусь еще, зима долгая. К Акиму схожу, звал вечор...

     - Телепень он, твой Аким! И баба его Дуська - гулена!

     - Твое дело, что ли?

     Отсопелся  Капсим,  шапчонку надел,  на  двор  сходил  по малому  делу,
вернулся, сел  за  стол, кинув на скобленый  и еще  горячий  от кипятка стол
мосластые  кулаки.  Призадумался о  житейском,  утонул в  заботах,  и ночное
сказочное ушло, будто его ветром выдуло...

     Аким  сказывал,  что на  пароме  через Катунь,  когда  помогал  Панфилу
скотину на ярмарку  гнать, знакомых мужиков видел, пешком в Беловодию втроем
шли. И имена назвал: Родион,  Фрол  и  Кузьма. Хотел и сам с ними увязаться,
Панфил отсоветовал... Зря послушал! Капсиму бы  не отсоветовал! Так бы  в их
ряд  и пристроился! Да беда, что нельзя -  хвост пушистый  некуда  девать...
Девять на шее, не считая жены! И нужда  проклятущая... Кому ее сбыть, как от
нее,  постылой, отвалиться? А  вот Акиму чего на Дуську  свою, гулену, глаза
пялить? Все едино ведь  не укараулишь бабу!.. Вот и  зашагал бы с мужиками в
Беловодию! Эка беда - ноги поколотить...

     Люто гремела пустыми горшками Аграфена,  будто  варева там у нее на всю
деревню! Картошка ведь одна да брюква - чего вымудривать-то?

     Поднялся  Капсим,  в окно глазами  сунулся.  Синева  ночная  стояла над
деревней, только над  далекими горами полоска робкой зари золотым сполохом к
самой глыби неба тянулась, ветреный день вела.

     Пестрые люди жили  в капсимовой  деревне,  но больше  из  раскольничьих
былых согласий, раздробленных теперь гонорами и спесью на  восемь толков.  А
когда-то лобызались при встрече, будто век не виделись, хотя всего одна ночь
минула! Потом православие вломилось клином, и затрещала  община, посыпалась,
как  горох из рваного мешка;  колоться начала, как полено в мороз от легкого
удара;  поплыла  в  разные стороны,  как  рваные  сапоги по жидкой  грязи...
Первыми пасхальники пошли на поклон  к попу, за ними  чадородные откололись,
строгие спасовцы  к  срамному кресту  приложились дружно. У  нетовцев к попу
особой  неприязни  тоже  нету  - в господа  и  они  веруют. А с верой самого
Капсима можно и в храме на службе побывать. И сходил бы  на заутреню, если б
не Панфил, что  все  согласие  на своем замке, как амбар,  держал! Но только
зазря он так, не сдюжит теперь община...

     Вынырнуло солнце из-за горы, ударило в глаза, заставив зажмуриться. Вот
когда надо было бы святость-то на  себя  возводить! Поспешил Капсим,  раньше
времени мыслью, словом и крестом Спаса  встревожил!  От  того, может, и беды
гуртом идут, что все у Капсима не как у людей выходит?

     Вернулся Капсим к столу,  обтер губы, а там уж  и  миска  стоит. Выгреб
горячую  картошку  в коричневом мундире, облупил ее, обжигая пальцы, в рыжую
соль сунул, примял. Заметив, что муж еду в рот понес, Аграфена буркнула:

     - Сходил бы  к  Говоркову, помог чем... Глядишь,  и  одарил  бы  Панфил
Фокеич чем на нашу бедность!

     Закашлялся Капсим: вот проклятущая баба! Прожевать путем кусок и  то не
дала!

     Едва Капсим за угол ограды завернул,  как бабий шебутной гуд по деревне
ухом уловил. Неспроста! Перестрел Капитона Нижника, глаза на него вскинул:

     - Чего бабы-то шумят?

     - Да поп  проповедью страхов на  их нагнал! Но Капсим его уже  за рукав
ухватил:

     - Сказывай!

     -  Беглый Басурман какой-то. Должно  - китаеза!  Домолились  на окошки!
Побегали от попа!

     Капитон выдрал рукав и  побрел  дальше, не  разбирая  дороги, поматывая
головой, как  лошадь. Потоптался Капсим,  вздохнул и пошел к церкви. Первым,
на кого наткнулся, был Панфил. Как ни в чем не бывало руку протянул, спросил
озабоченно.

     - Слышал уже, поди?

     - Про Басурмана беглого? Капитон бормотал что-то. Усмехнулся Панфил:

     - Слушай  дураков больше, они тебе наговорят! Белый Бурхан, а не беглый
басурман! Древний  бог  наших  калмыков.  Обиделся  на них,  в горы ушел,  а
теперь, вот, в обрат вернулся... И не один, а с ханом Ойротом... Бунт теперь
против царя делать, русских поголовно бить до смерти!

     - Господи! - обмер Капсим. - За что?

     - Сыщут обиды! Что делать-то будем теперь? Капсим  обескураженно развел
руками:

     - Ума пока не приложу!

     - А ты - приложи! Для того тебя и держим при себе, что - грамотей!

     В голосе Панфила была откровенная угроза, и Капсим тотчас втянул голову
в облезлый воротник. Прямо-таки напрашивается Панфил на величанье! Да только
Капсим не величал его никогда и навеличивать впредь не собирается.

     - Молодых окрестить в пролуби.

     - Это  -  само  по себе!  Может,  Марьино  стояние  исделать на зорьке?
Заголим  бабу, поставим  на мороз  - и пусть  за грехи наши...  А?  Давно не
делали!

     -  Поможет ли? - Капсим поворочал бороду и вдруг уронил в ноги тяжело и
гулко: - В новину на житье надо уводить общину!

     - Ого! Не много ли?

     - Для спасенья души и помереть бывает мало.
     Поник Панфил головой. Если поп наполовину прав, и то
     беда большая пришла в горы. Бежать от нее! А куда?
     В какую пустынь?

     - Новину  искать - разориться в  прах!.. Ты в  старых  книгах пошарься,
Капсим... Малым обетом, само-собой,  беды не перешибешь, но и большой обет -
тягость страшенная! Ночь не спи, а ищи.

     Насупился Капсим: от беды дымом не отгородишься! Чего испугался Панфил?
Мошну растрясти, чего же еще! А то в башку ему  не стукнет, что ее вскорости
отнять могут бунтующие калмыки! Вместе с башкой!

     - Ладно, поищу. Другие-то - как? В разные стороны потом не потянут?

     -  Сговоримся, коль беда грядет! "Листвяницу" чти от корки до корки!  В
ней все есть.

     Кивнул Капсим, гоголем отошел от Панфила.  Вот оно как  выворачивать-то
начало!  То гордыню перед ним ломал,  на паперть побирушкой загнать хотел, а
то едва ли не на коленях просит: "Листвяницу" чти, ищи обет!..

     Быстрым шагом  обошел Капсим церковь, увидел, как Аким кривыми ногами в
конце проулка колесит, руками машет, к нему зашагал навстречу. А  тот уже  и
сам полетел через сугробы - глаза впрысь, ртом воздух по-рыбьи хватает:

     - Старухи, тово, смертные рубахи шить друг дружке порешили!

     - А ты что? Сруб рубить разбежался?

     - Какой сруб? - опешил Аким. - Зачем?

     -  А тот сруб, в  котором  наши  единоверцы  огневое  крещение в старые
времена принимали! Завтра порешим общиной: али гореть всем миром под псалмы,
али в тайгу убегать, на новые земли...

     - Ты... тово... - поперхнулся Аким и закашлялся - Ох ты, господи!

     Отец  Лаврентий знал, что его проповедь о приходе хана Ойрота, ведомого
богом  Бурханом,  будет  истолкована   прихожанами   как  страшная  весть  о
начавшейся межусобице русских и алтайцев.  Да и  сам давил на  это с востока
идет угроза  православию, и  потому  всем  истинно  верующим в  Христа  надо
восстать на оную словом и действием. Хотел говорить о готовности к неприятию
новых  верований и богов, а породил панику. Половины его проповеди не поняв,
а вторую половину придумав, прихожане понесли по улицам и переулкам тревогу,
переросшую  к  вечеру  во  всеобщий страх перед неизвестностью...  И теперь,
устрашась  чужого  мессию,  наиболее  слабые  из двуперстцев  пойдут  искать
спасение  у православного креста, защищенного всей  военной мощью  России. А
это и надо!
     Закрывая церковь на  замок, отец  Лаврентий  окинул взором толпящийся у
паперти люд, усмехнулся в бороду:
     вот  и  поползли,  полезли из  всех щелей схизматы2! Он  сунул  ключ  в
карман,  навесил  брови  на  глаза,  скорбь на  лицо  нагнал,  всей  фигурой
повернулся к жаждущим слова:

     - Отчего по домам своим не идете? Сегодня службу более править не буду!

     Кашлянул Капсим в кулак, вперед выставился:

     - Слух всякий по деревне... Правду скажи людям!

     - Я все на проповеди сказал.

     - Выходит, грядет Антихрист?

     Вздохнул иерей - глубоко и сочувственно:

     - Грядет. От самой епархии письмо имею о том!
     Но Капсим не отступал:

     - С мечом грядет или с крестом?
     Посуровел отец Лаврентий:

     -  Крест - святой символ!  Уж это-то надо бы знать даже тебе.  Со своим
символом грядет, противным вере христианской!

     - И меч при нем?

     - И меч  карающий! В лоно святой православной церкви всем вам поспешать
надо, Воронов, под ее кров и защиту!

     - Какая же нам защита от нее! - сделал шаг назад Капсим.

     - Крест и святая молитва.

     Хмыкнул Капсим, нахлобучил шапчонку на самые уши:

     - Такая оборона и у нас есть!

     Он круто развернулся и  пошел от церкви к своему дому, не  замечая, что
большой хвост однодеревенце? тотчас увязался за ним.

     - В сруб полезете? - крикнул в спину уходящим поп. Никто не отозвался.

     Дельмек стоял  перед  доктором и лил беззвучные слезы. Федор Васильевич
хмурился, покашливал, но  не решался  ни выгнать  блудного сына. ни раскрыть
ему объятия.

     Плохо  поступил этот  парень два  года назад. Но и  чинить его в полной
мере он тоже не  мог  - священник  был  слишком  настойчив, а  они с женой -
слишком  равнодушны  к  его  домогательствам. Значит, ему,  образованному  и
умному человеку,  свои убеждения менять  трудно, а этому, необразованному  и
забитому  дикарю, легко?  Вот  оно,  то самое интеллигентское чистоплюйство,
против которого так  долго и  мощно сражалась вся  русская  культура  многие
годы, даже десятилетия!

     - Ты не мог мне сказать прямо, что убегаешь от попа?

     - Я боялся.

     - Чего? Что я выгоню тебя? Но ты же все равно сам ушел! Даже не ушел, а
трусливо бежал среди ночи!

     - Поп меня ругал, Эрлика ругал, народ мой ругал...

     -  Ты  о Христе  тоже  не очень  вежливо отзывался! - Федор  Васильевич
строго  посмотрел  на заглянувшую  в  кабинет  жену и она  торопливо закрыла
дверь.  - Что же ты делал все это время? Разбойничал с  парнями зайсана  или
батрачил у русского купца?

     - Нет, я лечил людей.

     -  Лечил?!-Доктор  уронил  пенсне  в  ладонь,  уставился  в  переносицу
Дельмека беспомощными невооруженными глазами. - То есть? Каким образом?

     - Мазал раны, поил травами, резал...

     - Даже резал?! Хотел бы я знать, что ты резал!

     - Все резал! Нарывы, шишки, кровь пускал...

     - Гм! И они у тебя остались все живы?

     - Да, я был лекарь... Хороший лекарь!

     Неожиданно для  Дельмека, убитого  стыдом и  страхом, Федор  Васильевич
оглушительно захохотал и громко позвал жену:

     -  Галя! Ты только послушай, что он говорит! Он лечил в горах людей! А?
Как это тебе нравится?  Без всяких дипломов,  не дав клятвы Гиппократа!.. Он
даже занимался хирургией!  Но самое удивительное, что никто из его пациентов
не умер!

     - Один  умер,  -  потупился Дельмек.  -  Его  звали Шонкор. У него была
чахотка, я ничего не смог сделать. Скорая чахотка, с гноем!

     - Ну,  коллега,  чахотку и  я не  всегда  могу вылечить!  Тем  более  -
скоротечную!.. И много ты лечил людей?

     - Много. Каждый день.

     - Все два года?

     Дельмек молча наклонил голову.

     - Поразительно!  - всплеснул руками Федор Васильевич и  крупными шагами
заходил по комнате. - Черт знает "то!

     Он остановился у шкафчика с лекарствами,  качнулся  на  носках, заложив
руки за спину, стремительно повернулся к Дельмеку:

     - Значит, ты вернулся,  чтобы  научиться  у  меня  лечить чахотку?  Все
остальное ты уже умеешь?

     Дельмек  растерянно захлопал глазами:  такого поворота он  не ожидал  и
теперь только по-настоящему испугался:

     - Нет-нет! Я не хочу, не буду!..

     На выручку Дельмеку поспешила Галина Петровна:

     - Ну что ты, Федор,  право? Парень и так готов провалиться сквозь землю
от стыда!

     - Пусть проваливается! - сверкнул стеклами пенсне  доктор. - Это все же
будет лучшим выходом для него,  чем тюрьма!  Делать профанацию из врачебного
искусства, прикрывать моим честным именем шарлатанство и знахарство  - хуже!
В сто раз! В тысячу! Да-с!

     - При чем здесь ты? - пожала плечами Галина Петровна.

     - Ему  же люди доверяли только потому, что считали его  моим  учеником!
Это же просто!.. Спроси у него, он сам скажет

     Галина Петровна повернула к Дельмеку бледное лицо растерянными глазами:

     - Ты ссылался на Федора Васильевича, Дельмек?

     - Нет.  Я всем говорил, что учился  у русского доктора и потому хороший
лекарь. А имя не говорил!

     - Вот! - сорвал  пенсне Федор Васильевич. - У  нас  же  на Алтае тысячи
русских докторов!.. И если  он не назвал моего  имени, то полиция меня и  не
найдет! Как же! Конспиратор!

     - При чем  тут полиция? У  него  же никто не умер! - рассмеялась Галина
Петровна.  -  Выходит,  что  Дельмек-  хороший  ученик  русского  доктора  и
только... Перестань, право!

     Ударил молоточек в медную тарелку  над дверью. Дельмек вздрогнул, боком
попятился  к плите, столкнулся с  кучей  дров, которые только  что принес со
двора, опустился на табурет, сунул в рот пустую трубку, но не смог успокоить
дрожи губ. Он узнал звонок попа.

     Галина Петровна удивленно посмотрела на дверь, потом на Дельмека:

     - Ты что, не слышал?

     - Там поп пришел. Я не хочу!

     Галина  Петровна  сама  открыла  дверь, провела  священника  в кабинет,
вернулась. Вряд ли отец Лаврентий не заметил Дельмека, но не подал вида.

     Федор  Васильевич встретил гостя  радушно. Тем  более,  что тот сегодня
сиял, как хорошо начищенный самовар.

     - Ну, святой  отец!  - развел он  руками. - Судя по вашему  виду,  ваши
успехи  на стезе Иоанна Крестителя...  Кстати, что  вы  говорили в  утренней
проповеди? Все село только про это и гудит! Бурхан, Ойрот... Мессия, что ли,
объявился у теленгитов?

     Отец Лаврентий поблек и вяло отмахнулся:

     - Пустое, доктор... Кто-то донес в епархию о слухах, бродящих по горам,
а  там  сочли  за  благо упредить  всех духовных  пастырей  о  необходимости
уничтожения  оных проповедями и усилением  миссионерской деятельности  среди
местного населения, равно, как и среди схизматов старых толков...

     - Гальванизация трупа? - усмехнулся Федор Васильевич.

     - Не  совсем  так, но...  Главное  - слухи! Слухи о явлении бога Белого
Бурхана и хана Ойрота - фигур одиозных и вместе с тем...

     -  Слухи в  горах,  -  прервал  его  доктор, -  дело  весьма  и  весьма
серьезное!.. Что же касается  бога Бурхана и хана Ойрота  -  это  легенда. И
если кто-то надумал воскресить ее, то это, святой отец, еще серьезнее!

     -  Не  могу  разделить  ваших  опасений!  Нынешние  слухи  -  полнейшая
ерундистика! Сапоги всмятку или нечто подобное...

     -  А паника! -  поднял палец  Федор Васильевич. - Паника-то  реальна! И
подняла  ее ваша  проповедь, святой отец! Не думаю,  что в  епархии будут  в
восторге... Впрочем, это уже ваша забота! Галя, поставь самовар!

     Капсим хотел было  снова приняться за свою писанку, но заказ общины был
важнее  и  неотложнее. Сыскав нетрудный  обет,  он  мог  бы  рассчитывать на
вспомоществование в лютой нужде. Да и самому заложить в обет  эти требования
можно -  в уставе-то не сильна братия, враз  не докопается, а святое писание
можно и не искажать, на грех самому не натыкаться!

     В  той  же  "Листвянице" в  достатке  темных  мест и  речений,  которые
по-разному  толковать  можно... А все ж  - неспроста  Панфил обеспокоился! С
чего бы ему пугаться,  если греха перед Спасом  нет?  Видно,  не  блюл,  как
должно, святость и честь, а теперь страхом обуян, тревогами оп