ьевич снял пенсне,  склонил голову,  смотря поверх  прически
жандармского офицера беспомощными близорукими глазами. Он уже понял, что поп
из  Бересты его  опередил,  выдвинув свою  версию. И чтобы теперь ни говорил
Гладышев,  какие  бы  новые факты ни приводил, они  только  будут  добавлять
лишние звенья в сушествующую у Маландина схему.

     Ротмистр  чиркнул  спичкой, прикурил  свою  папиросу,  дождался,  когда
спичка догорит, изогнувшись крючком, растер  уголек в пальцах. Потом  быстро
взглянул на доктора:

     - У меня фактов больше. Могу даже  сказать вам по секрету, что Техтиек,
который купил у Торкоша табун коней купца Лапердина, военный вождь бурханов!
И  кони ему  были необходимы  для  своих головорезов...  Скажу еще  больше -
найденный труп Техтиека - имитация,  вводящая в заблуждение русскую полицию.
Хан Ойрот  и Техтиек - одно и то же  лицо... Некоторые из арестованных  нами
бурханистов  в  один  голос  утверждают,  что  Техтиек  вербовал  людей  для
бурханов,  а  тех, кто отказывался, убивал. Так  что и  все найденные  трупы
можно отнести на его счет... Что же  оставалось делать Лапердиным  и  другим
богатым раскольникам? Брать в руки  оружие! Им было  что,  в конечном счете,
защищать... А вашим  алтайцам  защищать  нечего, им  более  сподручнее брать
чужое!

     - У алтайцев нет воров, - бросил Федор Васильевич холодно. - Этот сапог
только русскую ногу давит...

     - Я  думаю об этом предмете иначе! Маландин меланхолично пускал  дымные
бублики к потолку и внимательно следил за их метаморфозами. Доктор поднялся:

     - Я могу идти, господин ротмистр?

     - Я очень сожалею, господин Гладышев, но вы меня ни в чем не убедили, а
еще более усилили мои подозрения в отношении вас. Думаю, что ваше  участие в
деле  бурханов,  хотите вы  того  или нет, было  не пассивным,  а достаточно
активным!..  Но  я  не  буду  предъявлять вам  ордера  на арест  и обыск. Но
расписку  о своем  невыезде  из  Горбунков  до окончания  следствия  по делу
бурханов вы должны мне оставить. Перо и бумага на столе!

     Маландин бросил окурок на пол и придавил его сапогом.

     Ротмистр  прожил в Горбунках пять дней и  уехал ни с чем, допросив всех
оставшихся  кержаков  и  исписав  гору бумаги.  Перед отъездом,  явно чем-то
озабоченный, зашел  к  Гладышевым,  уже вполне уложившимся в дальнюю дорогу.
Этот визит немало удивил Федора Васильевича -  ведь расстались  они  два дня
назад отнюдь не по приятельски...

     - Удивлены? - спросил гость.

     - Не очень, в общем-то... Вы пришли с обещанным обыском?

     - Нет, господин доктор... Я долго думал над вашими  словами и  пришел к
выводу,  что  вы не  так  уж и парадоксальны! Мы  действительно ведем себя с
этими инородцами, как медведи в посудной лавке... Разрешите мне сесть?

     - Да, разумеется!-смутился доктор.-Прошу  сюда, в  кресло. Только его и
стол еще не упаковали... Что будете пить? Правда, выбор у меня  невелик. Нет
шартреза,  перно,  камю, мадеры, глинтвейна,  но  есть  медицинский  спирт и
великолепный  бадановый  чай!  Если  их  перемешать  вместе, то легко  можно
получить нечто  среднее между пелинашем и ромом... Разумеется, используя еще
и сахар!

     Маландин никак не прореагировал.

     Он  сидел  неестественно  прямо,  уставившись  немигающими   глазами  в
квадратные  темные пятна на  выцветших обоях,  где еще совсем недавно висели
фотографии  родственников  и  портреты  дорогих  сердцу  писателей,  ученых,
музыкантов.

     - Вы все-таки уезжаете, господин Гладышев?

     - Да, в Томск. Если с вашей стороны не будет теперь каких-либо препон и
подозрений.

     - Я погорячился,  господин  Гладышев, приношу  свои извинения. Мне ваша
расписка более не  нужна... Провокации типа берестянской обнаружились мною и
в других смешанных селах...  Вы оказались правы больше, чем  я... Невозможно
все раскопать до конца  и  потому, как это ни  прискорбно, приходится только
сожалеть о  напрасных жертвах... Политика  кнута и  пряника по  отношению  к
инородцам  все более и более  тяготеет к кнуту.  Добром  это не кончится для
России!

     Теперь взгляд Маландина  перекочевал на груду книг,  накрытых клетчатым
пледом.  Как  бы  пересчитав  их, жандарм,  скользнув взглядом  за  окно,  в
палисадник, где чахли мелкие, так и не удавшиеся Галине Петровне розы.

     - Вы знаете, что самое трудное в нашей работе, господин доктор?

     Федор Васильевич поставил графинчик на стол, пожал
     плечами:

     -  Я  не  знаком  с  работой  политического  сыска, господин  ротмистр.
Извините великодушно!

     - Самое трудное в нашей работе - поставить точку! - продолжил ротмистр,
не  обратив внимания  на реплику  доктора. - У нас,  в  наших бумагах, этого
знака никогда нет,  как нет его у железнодорожных  телеграфистов. И они и мы
изображаем   точку   двумя   многоточиями*...   Я   говорю,  разумеется,   в
иносказательном смысле.

     * В азбуке Морзе знак точки передается шестью точками.

     - Я так вас и понял.

     - Вот и у меня сейчас нет этой проклятой точки!
     Я  ничего  не  сделал  путного в  вашей  деревне, и в Томске  меня ждет
неизбежный нагоняй от моего  несентиментального начальства! Разумеется, вас,
обиженных мной, это должно только радовать!..

     - Я врач. И меня никогда не радует чужая боль!
     Галина Петровна внесла исходящий парком самовар,
     водрузила его на стол, вопросительно посмотрела на
     мужа:

     - У меня готов пирог.

     - Коли готов,  неси  его  сюда!  Гостю  не повредит подкрепиться  перед
дорогой как следует!
     Маландин встал:

     - Вы ждете гостей, господин доктор?

     - Нет,  мы  никого не  ждем с  женой. Вы  - единственный наш  гость  на
сегодня.

     - Но я не совсем гость, а в некотором роде...

     - Пустяки! Присаживайтесь к столу.

     Ротмистр кивком поблагодарил и полез за портсигаром, тот оказался пуст.
Легкая досада перекосила его лицо, но доктор ничем не мог ему помочь. Сам он
курил редко,  а зелье  Дельмека вряд ли устроит этого сноба, который  курит,
наверное, "Катык" или "Александр III" в коробках по 250 штук...

     Федор Васильевич легко снял рюмку со стола, спросил:

     - Так за что мы с вами выпьем, господин ротмистр?

     -  За  бурханов,  господин  доктор! Они  все-таки  сделали свое  дело -
растормошили эти  сонные края!  Их идеи и призывы упали на благодатную почву
и, думаю, дадут со временем свои ядовитые всходы! Не хотел бы я быть в числе
тех, кто будет собирать этот урожай...

     - Что-то случилось? - насторожился Гладышев.

     - Хан Ойрот сформировал армию и ведет ее к Бийску1.

         Глава четвертая
     ТРОПА К ЗАКАТУ

     Техтиек привычно вытер одеждой очередной жертвы свой  окровавленный меч
и уронил его в ножны.  Что-то  в  виде сожаления шевельнулось в его душе, но
тут же  заглохло, придавленное гневом: и этот подлый  орус встал поперек его
дороги!

     Повелительным  жестом он  подозвал  к  себе затянутого  в  золотой шелк
Чекурака:

     -  Парни  Шалды вернулись?  Что  говорят?  Техтиек,  опасаясь  засад  и
ловушек, теперь  постоянно высылал вперед небольшие  отряды,  чтобы очистить
тропу от чужаков, которых неожиданно много развелось за эти дни в Чергинских
урманах.
     Чекурак виновато потупился:

     - Вернулся только один воин, великий хан. Остальные трое сбежали вместе
с Шалды. Я не стал высылать за ними погоню.

     Это стало бедствием его  армии.  Она расползалась, как старая одежда, и
никакие нитки и заплаты, накладываемые на  нее казнями и посулами, не  могли
удержать людей в повиновении. Одни из них боялись хана Ойрота, другие больше
не  верили  никаким  посланцам  неба,  а  третьи вообще  не  хотели ни с кем
воевать...

     - Сегодня  я  казнил последнего,  Чекурак! Теперь это будешь делать  ты
сам.

     Чекурак покорно  вздохнул. Он ничего не имел против роли палача, но его
больше устраивало быть даргой личной охраны Техтиека. А бегать за  теми, кто
по ночам покидает привалы, сносить им головы или вешать на сучьях деревьев -
хорошего мало. Да и Техтиек, привыкнув не щадить чужих, вряд ли будет щадить
своих. А угодить ему во всем - невыполнимо!

     Подъехал одноглазый Кылыр, оскалился:

     - Опять он кого-то зарубил?

     - Того, что ты схватил у ручья.  Но теперь  он сказал,  что  наказывать
виновных будем сами! Скажи, чтобы закопали этого...

     - Вот так и нас с тобой, - сплюнул он сквозь зубы. - Шалды удрал?.. Ему
хорошо, у него в Абайской степи брат живет, Акай. Тот для него все сделает!

     Чекурак отозвался равнодушно:

     - Кто тебя держит?

     Вставив  ногу  в  стремя,  он  плюхнулся  в  седло  неуклюже  и  как-то
неуверенно: Кылыр-лисица хитрая, он уже давно наметил себе подходящую тропу!

     Он  рысью  догнал  Техтиека,  пошел  чуть  в  стороне.  Тот  недовольно
покосился:

     - У тебя дела своего нет? Чего тащишься за хвостом?

     -  Я  все  узнал,  великий хан! Шалды ушел в Абайскую  степь к брату, а
Кылыр идет  с твоей армией  только до Уймона...  Может, казнить его сегодня,
пока не удрал?

     - Зачем? Мы не пойдем на Уймон! Но ты с Кылыром можешь сбежать в долине
Таурака. Там  много русских сел, где нужны работники. Передай это не  только
Кылыру, но и его друзьям- Чумару и Ыргаю!

     Техтиек  врезал плетью по крупу коня, исчез среди деревьев, оставив  на
тропе   своего    бывшего   знаменосца,   скованного   страхом   и   дурными
предчувствиями...

     Значит, скоро он начнет рубить  головы и своему собственному дракону? И
первым срубит его  голову, Чеку-рака? Кого же тогда приблизит к себе? Жадину
Чумара, бабника Топчи, любителя большого огня Колбака, тупицу Яемата?

     Нет, если удирать, то удирать всем, а не поодиночке!
     Набрав горсть винтовочных гильз, еще не успевших  позеленеть и потерять
пороховую вонь, Ыныбас  высыпал их в ту же коричнево-серую пыль,  из которой
поднял.  Они падали, тихо постукивая друг о друга, как будто были сделаны не
из металла, а из картона.

     Потом он прошел до подошвы  перевала, увидел рыжие,  взявшиеся корочкой
пятна на  его камнях, провел по  ним ладонью. Кровь уже  не пачкала  руки, а
только шелушилась, отслаивалась от камня чешуйками,  которые  легко отлипали
от ладоней,  стоило  только  на них подуть. Скоро дожди  смоют эти пятна,  и
больше никто не увидит следов  трагедии, что разыгралась здесь  какую-нибудь
неделю назад...

     Расставшись с Кураганом, женщинами и мальчиком, Ыныбас поехал с Чейне к
ее  отцу, чтобы  оставить там  женщину  до осени, не  обращая внимания на ее
слезы и  протесты. Старик Кедуб принял  дочь неохотно,  ее  новое одеяние  с
чужого плеча испугало его. "Где же твой новый  чегедек? Откуда  эта рвань на
тебе, дочь?"

     Той же ночью Ыныбас  вернулся  на старую  тропу и взял круто на  юг,  к
Ябоганскому  перевалу,  чтобы уже  от  него  уйти верхней тропой, кружащей у
самых белков, к Храму Идама. Ему надо было  еще  раз увидеть Белого Бурхана,
чтобы сказать ему все в лицо. Чейне, узнав об этом, забилась в истерике:

     - Он тебя  не отпустит! Чочуш  говорил, что  из умных  голов он  делает
какие-то чаши! Твоя голова обязательно ему подойдет!

     - Пусть! Но он должен знать, что есть вещи, которые не  прощаются  даже
богам! Я плюну ему в лицо и уйду.

     - Ты не уйдешь!-закричала она.-Ты не сможешь уйти от него!

     Через пять  дней  Ыныбас  был на  месте, но  пещера  оказалась  наглухо
закрытой, даже  тропа, ведущая к ней, успела зарасти молодой травой. Прождав
у входа до  первых звезд, а  потом  и  до утра, Ыныбас  тронулся  в обратный
путь...

     Ябоганский перевал круто уходил вверх. Можно по нему подняться, а потом
и  спуститься в долину, но надо ли? Хан Ойрот ушел со своей армией на север,
бурханы исчезли, ярлыкчи погибли... В живых, возможно, остались только они с
Чейне...  Но они не понесут знамя бурханизма: новая религия умерла, не успев
родиться!.. Да и могла ли религия Ак-Бурхана1 дать людям то, что они  ждали?
Увы, никто никому ничего не дает даром!

     Ыныбас  подошел  к  коню,  потрепал  его  за ноздри, дав  лизнуть руку.
Поправил  сбрую, не решаясь  сразу сесть в седло  и пойти по хорошо пробитой
дороге прямо  через урман на Бещезек, Барагаш и дальше.  Он все  еще чего-то
ждал и на что-то  надеялся: уж очень не хотелось верить, что все исчезло при
первом же порыве свинцового ветра...  Но перевал был молчалив и пустынен,  а
дорога, ведущая  к  нему,  поблескивала золотыми  полосками гильз -  посевом
смерти.

     - Ты зачем позволил ему убить  меня, Назар? - плача спрашивал Арсений и
размазывал по лицу  грязные слезы. - Разве ты не мог сказать ему, что вместе
со мной подыхал  от голода на Кандоме? Он тогда  стоял рядом  с тобой, он бы
мог тебя  услышать!  Почему ты захотел,  чтобы я  умер  от руки этого самого
ужасного человека?

     Ыныбас вскочил,  ощупал  подстилку лапника под собой, перевел взгляд на
затухающий  костер. Неужели  оттуда,  из огня, вышагнул  уже  давно  мертвый
Арсений?  И почему он пришел к нему  именно сегодня,  когда  силы Ыныбаса на
исходе, еда кончилась, а до истоков Песчаной еще шагать и шагать!

     Может,  Арсений  стал кермесом и теперь  пришел за ним? Но ведь кермесы
приходят только за теми, кто в них
     верит!

     Сон  отлетел, и  не было смысла  приглашать  его  снова. Ыныбас  сложил
лапник, служивший ему  постелью,  в  костер, шагнул  во мрак  леса,  свистом
подозвал  коня.  Тот  фыркнул  где-то  совсем  рядом.  Успокоившись,  Ыныбас
вернулся к костру, достал  подвешенное за  сук  ружье, пересчитал оставшиеся
патроны. Четыре в магазине, один в стволе. Пока хватит.

     Арсений... Да, тот самый старатель со шрамом на левой щеке  и раскосыми
глазами, которого Техтиек застрелил прямо с  перевала только потому, что  он
был счастливчиком, нашедшим  крохотный самородок. Арсений прошел  с Ыныбасом
десятки трудных  верст по левому берегу  Кандомы и правому реки Лебедь, пока
они не натолкнулись на большой прииск, охраняемый конной стражей. Спрятаться
друзья не успели, а конному нагнать пешего просто. Особенно, если этот пеший
еле-еле ноги передвигает от усталости и голода. Неделю их с Арсением держали
в  кутузке,  а  потом выгнали на работы -  мыть песок. И если бы не бунт, то
неизвестно,  сколько бы лет  продолжалась  для них  эта неожиданная каторга,
ничем и никак незаслуженная. Тогда-то и получил Арсений свою мету на щеку...

     Перед живым другом Ыныбас оправдался бы легко, но как оправдаться перед
мертвым, чтобы он услышал и
     понял?

     Тогда,  с  перевала,  Ыныбас не  узнал да  и не  мог  узнать  Арсения -
когда-то молодой  и здоровый,  парень  за  годы скитаний  высох,  сгорбился,
обнищал  и  оголодал до последней  крайности. Если  что и  осталось от  него
прежнего, так это - шрам, след нагайки.. Да и кто  бы в ту  минуту остановил
Техтиека, не поплатившись за дерзость собственной жизнью?

     Медленно  светало. В лесу  это можно  заметить позднее, чем на открытом
месте: здесь ведь нет горящего небосвода, нет золотой зари  и выпрыгивающего
из-за края горизонта  солнца.  В лесу  восход  падает с зенита неба  сначала
фиолетовым, потом синим и, наконец, пепельно-зеленым светом...

     Пора! Ыныбас забил костер сырой лапой, затоптал его, подгребя подошвами
сапог большой бугор сырой земли для верности.  Потом оседлал отдохнувшего за
ночь  коня, и,  упав  в  седло, легонько опустил уздечку, тронув его  только
ногами.

     Он удалялся все более и более от той"  поляны, где прошлой ночью стояла
армия  Техтиека, не  подозревая даже, что навсегда отвернул  от кривого пути
хана Ойрота, чтобы выйти на свой единственно правильный путь.

     На  полуденном  привале  к  Техтиеку  подошли  два  пожилых  алтайца  в
поношенных шубах и, сдернув с голов замусоленные  и вытертые от долгой носки
круглые шапки, нерешительно остановились. Потом дружно опустились на колени.
Техтиек вопросительно взглянул  на Чекурака, медленно  встал с камня, шагнул
им навстречу:

     - Я слушаю вас, уважаемые.

     Первый - подслеповатый,  со  слезящимися  глазами и  надорванной мочкой
левого уха,  забормотал; елозя по по одежде руками и  не зная, что  делать с
шапкой, которую он привык носить на голове:

     - Не сердись на нас, великий  хан, но мы пришли к тебе не сами по себе,
а посланы альтами. Они выбрали нас, самых старых и глупых, чтобы, срубив нам
головы, ты, великий хан,  не понес  большого  ущерба  для своей армии, лишая
жизни молодых и здоровых...

     Чекурак поймал недоуменный  взгляд  Техтиека  и осклабился.  А тот, кто
говорил  размеренно  и  спокойно,  неожиданно  онемел, увидев  усмешку этого
желтого человека.  Укоризненно покачав головой,  заговорил второй -  побитый
оспой, с  большими проплешинами на  голове,  оставленными  стригущим лишаем,
который не был редкостью среди пастухов:

     - Люди хотят знать, великий хан,  куда и зачем ты ведешь нас? Раньше мы
думали своими глупыми головами, что идем  к Чемалу, а теперь ты вывел нас на
тропу к  Таураку!  Зачем?  Там  -  земля  русских! Что нам  делать на  земле
русских, великий хан? Разве нам мало своей собственной земли?

     Техтиек помрачнел:

     - Ты забыл Заповеди  Неба, в которых  сказано:  гоните русских  с нашей
земли, чтобы было  где пасти скот алтайцам и ставить аилы не в сухих степях,
а у родников и на тех яйлю, где всегда растет сахарная трава!

     -  Значит, ты хочешь  бить русских, которые живут мирно и ничем  нам не
мешают?

     - Мы должны выгнать всех русских из наших гор!

     -  Ты  слишком  долго шел  к  нам,  великий  хан.  Пока  ты  шея, Алтай
изменился. Выросли новые враги, и окрепли новые  друзья. Может, бить и гнать
надо не русских?

     - Я тебя не понимаю, батыр!

     - Нам нечего делать в  русских землях и селах, великий хан!.. Пусть они
живут там, где родились. Нам и без этих русских хватает врагов!

     - Может, ты  назовешь их? -  резко спросил Техтиек,  опуская  ладонь на
рукоять меча. - Ну! Я жду.

     -  Я  их назову, великий хан,  хоть  ты  и убьешь меня.  Ты ведь привык
убивать всех, кто тебе возражает,-в голосе плешивого послышалась насмешка, и
Техтиек поспешно убрал  руку с  пояса.-Наши враги не только  русские  купцы,
попы,  стражники  и  полицейские,  великий хан!  Наши враги -  баи, зайсаны,
манапы, чуйские купцы. Это они мешают нам жить хорошо и счастливо,  деля все
поровну  -  траву,  воду,  землю! А их  много в долине  Куюма, а совсем не в
Таураке!  Тебя обманули,  великий хан, те,  кто  лижет сейчас твои пятки,  и
указали тебе ложную тропу...

     В Таураке мы разобьем наш лагерь, обуем и оденем тех, кто износился, за
счет русских, живущих там, всех накормим и вооружим!.. Потом пойдем на Бийск
и Кузнецк, где сидят в тюрьмах наши друзья. Лишь разбив и обессилив русских,
мы можем взяться за наведение порядка в наших горах!

     Судорожно икнул и горячо заговорил подслеповатый:

     - Алыпы, пославшие нас, просили  передать тебе, великий хан, что они не
будут бить  русских! Нам  не надо идти в Бийск и Кузнецк!  Не надо драться с
русскими солдатами, которых очень  много!.. Веди нас к Чемалу, к центру гор,
где мы сами найдем пищу, одежду, оружие!..

     - Вы-воины,  а  не  праздные  гуляки!-рассердился Техтиек. -  Вы должны
погибнуть, но очистить Алтай от скверны!

     - Убей нас, великий хан, но мы не понесем эти слова алыпам!

     - Скажи эти слова алыпам сам, великий хан! - потребовал второй.

     Оба посла разом надели шапки и поднялись с коленей.

     Техтиек понял, что это совсем не похоже на тот,- первый, бунт, когда он
только-только завел свою золотоносную  рать  в  Чергинский  урман. Этот бунт
решал  главный вопрос - будет  у него  армия, понимающая  его и  сознательно
идущая с  ним до конца, или же  у него  будет горстка сброда, сформированная
его помощниками в очередную