вроде бы ладно да складно, но  потом пастухи, чабаны и
табунщики стали исчезать с  заработанным  скотом,  перегоняя его  в  дальние
урочища,  куда  руки Игната не  доставали. Пришлось делиться:  десять  голов
хозяину, одна - пастуху, хотя это и грозило потерей дармовой рабочей силы по
весне. Работники, обзаведясь своим скотом, просто уйдут от Игната, сами став
хозяевами...

     Подошла  очередь  и Торкошу идти  в  перенаем. К удивлению  Игната,  он
сначала  отказался  наотрез,  никакими посулами  не  соблазнившись, а  потом
неожиданно согласился, насторожив своего хозяина.  Или сговорился  с кем-то,
или на свой страх и риск решил  вернуть те деньги,  что выманил у него самым
бесстыжим образом Яшка, или надумал удрать на коне, который ему был положен,
как пастуху, поскольку подарок Яшканчи он тоже пропил.

     Зная  честность  и открытость Торкоша,  Игнат  решил  поговорить  с ним
начистоту и на первый же свой вопрос получил ошеломляющий ответ:

     - За табун коней, что Техтиек угнал из Ширгайта, я получил от него пять
красненьких; сейчас за отару овец получу десять... До весны хватит и на  еду
и  на  кабак-араку!  Только  я уеду  от тебя, твой Яшка - жулик,  дорого все
продает...

     - Где же ты найдешь его, Техтиека?

     - Найду... Он сам приказал мне жить у тебя и слушаться. Ты, сказал, мне
еще будешь нужен.

     Впервые Игнат не столько испугался, сколько растерялся:

     - Значит, Техтиек близко?

     -  Сейчас  не  знаю,  где он. А недавно  в  Бещалыке  был. Пастухи твои
видели, быков ему продавали...

     Игнат  поднялся и, ни слова не сказав больше, пошел на  ватных  ногах в
свою келью.

     "Старый  стал Игнат, -  подумал  Торкош,  возвращаясь в свое жилище.  -
Совсем старый... Помрет скоро!"

     У себя дома Торкош блаженно растянулся на постели, посасывая трубочку и
глядя в закопченный потолок, где дыр было больше, чем на его шубе. Но костер
горел, и ему было  тепло. Не хватало только  кабак-араки, но  и без нее жить
можно, если не думать...

     Заскрипела дверь,  в  щель  просунулась  голова отца  Капитона,  обвела
изумленными глазами  неказистое  жилище прихожанина, втащила  тяжелое тело в
шубе, поискала глазами икону или крест - не нашла.

     - Ты почему в храме не бываешь?

     - Работы много. А ночью приходил - замок видел.

     -  Что же, мне и  ночью  в  церкви  сидеть,  тебя дожидаться? Всенощные
службы лишь по большим  праздникам бывают! Надо бы знать  про то, сын мой...
Ох-хо! Ну и провонял же ты жилище свое сиволдаем и табаком!

     Торкош  внимательно  посмотрел на попа. Зачем сыном называет,  если сам
лет на  пять моложе? Вот старик Лапердин мог бы  сказать: сын мой, Толька! А
этот - рыжий, здоровый, трещин на лице и то меньше, чем у него, Тор-коша.

     -  Не блюдешь святых обетов,  - продолжал свои нравоучения священник. -
На исповеди не  бываешь, к святым тайнам не  причащаешься  - ко крови и телу
христову... Нехорошо, сын мой!

     Поп говорил долго и скоро надоел Торкошу.

     - Ладно, - сказал тот нехотя, - приду завтра вина выпить. Только ты мне
не ложкой, а всю чашку сразу
     давай!

     - У меня - храм, а не кабак!

     - Тогда я не пойду к тебе на маленькое вино.

     - Тьфу! - не выдержал отец Капитон.  - И как только у тебя поганый твой
язык поворачивается говорить мне такое?

         Глава девятая
      КРЕЩЕНСКАЯ ПРОРУБЬ

     Нога в ногу, сапог в сапог.

     Впереди - Капсим с Панфилом, потом - некрещенцы. Замыкали  цепочку Аким
и остальные общинники. Женщин нет - девок будут крестить по весне, на пасху,
когда сойдет лед и убежит в неведомые края талая вода.

     К священническому  действу община начала готовить себя  сразу  же,  как
наступил Филиппов пост, продолжающийся до рождества христова.

     Мела легкая поземка, нежадный  морозец пощипывал  уши. Погодка была как
на заказ! Но некрещенцы ежились - их  пугала ледяная вода проруби, в которую
им скоро предстояло окунуться с головой.

     Глубже и убродистее становился снег.  По нему впору на лыжах идти, а не
ногами, продавливающими его до земли. Но Капсим и Панфил были довольны: коли
снежный намет под ногами, значит, река уже близко!

     Перешагнув  через сугроб  и почуяв  ногой, что внизу  не земля,  а лед,
Капсим остановился.

     - А не рано ли? - усомнился Панфил.

     - В самый раз!

     Капсим сделал еще  два-три шага вперед, вернулся по  своим  же следам и
налетел  на Панфила,  едва  не уронив  того в снег. А  это  никак  нельзя  -
загрязнишь тропку к святому месту, придется сызнова все начинать!

     - Тута рубить Иордань будем! Ну-ка, Софрон, ковырни.

     Детина-некрещенец осторожно обошел Панфила,  остановился возле Капсима,
повинуясь  его  персту,  ухнул  пешней. И сразу же  вместе  с  тучкой  снега
брызнули осколки льда.  Оттаяли лица у  общинников:  хорош глаз у уставщика!
Враз попал.

     На помощь Софрону пришли парни  и  молодые мужики, разгребли снег возле
лунки, начали подкалывать лед, пока не соорудили аккуратную прорубь крестом,
маслянисто поблескивающую водой и исходящую банным паром.

     - Вот и  ладно! - улыбнулся Капсим  в бороду и, повернувшись  к Панфилу
боком, сказал спокойно: - Охолонут чуток парни и - зачин! С Софрона начнем?

     Панфил кивнул. Капсим подозвал парня, вынул пешню  у него из рук, ткнул
согнутым локтем в живот:

     - Первым пойдешь!

     Софрон  развязал  опояску,  сбросил тулуп  и  сапоги-ичиги, оставшись в
длинной  рубахе, перехваченной сыромятным ремешком, в широких бурых портах и
холщовых носках. Вопросительно посмотрел на уставщика.

     - Все снимай, не канителься! - отмахнулся Капсим.

     - Зябко! - пожаловался Софрон басом.

     - Согреешься в воде, - усмехнулся Панфил. - Она теплая подо льдом! Ишь,
в пару вся!

     Софрон послушно заголился.

     Капсим  достал  из-за пазухи  длинное  полотенце,  один конец  протянул
Панфилу, другой  оставил себе. Накинув среднюю часть полотенца на шею парню,
пропустил концы под  мышками,  заставив  того поднять  руки,  мотнул головой
рослым некрещенцам:

     - Давай!

     Парни намотали  концы  полотенца на руки, подтащили  Софрона к проруби,
встали  по  обе стороны от нее,  дожидаясь нужной команды уставщика.  Капсим
неторопливо подошел к первокрещенцу и, упершись ладонью в его широкую спину,
спихнул Софрона в воду. Глубина оказалась достаточной - по горло.  Проследив
за тем, как  Софрон  скрестил руки на груди - левая  поверх  правой - Капсим
воткнул вещий перст в серое неприглядное небо, прогудел нижним пределом:

     - Крещается раб божий Софрон... Крестный отец Софрона - Аким, по  знаку
Капсима, положил ладонь на голову парня и с силой окунул его.

     -  Во имя отца и сына, -  чуть выше взял Капсим,  строго следя  за тем,
чтобы Аким не отставал с окунанием, - и святаго духа...

     Погрузив Софрона  в  третий раз,  Аким  нарочно задержал ладонь  на его
голове, припомнив какую-то мелкую обиду  не то через себя,  не то через свою
жену-шалаву, но, поймав строгий взгляд уставщика, отпустил. Софрон вынырнул,
ошалело   взглянул   на  крестного  отца,  но  его  воркотню   уже  перекрыл
поднимающийся к небесным высям голос Капсима:

     - И ныне,  и  присно,  и  во  веки  веков!  Аминь.  Парни  стремительно
выдернули Софрона  из воды,  поставили  на  лед. К  нему  подошел  несколько
смущенный Аким, надел на шею деревянный крестик на льняном шнурке:

     - Нарекаю тебя Софронием...

     Гулко кашлянув в кулак, Капсим торжественно объявил:

     - Все твое прошлое сейчас, Софрон, в воде утонуло.
     Теперь ты уже не парень Софрон, а старец Софроний.

     Двое других парней набросили на него  тулуп, заранее отогретые на чужих
ногах валенки, шапку.

     - Скачи! Прыгай! Прозябнешь!
     Софрон послушно запрыгал, высоко задирая ноги, охлопывая себя  руками и
фыркая, как лошадь...

     Вместо соболя или лисы с очередной охоты Дельмек привез елку: пушистую,
плотную, истекающую на комле янтарной слезой.

     - И  где  ты  только  отыскал  такую! - всплеснула руками  обрадованная
Галина Петровна. - Прелесть, как хороша! Федор! Ты только взгляни на нее!

     Дельмек блаженно улыбался. Он  был рад, что хоть этой  малостью  угодил
доброй своей хозяйке.

     Устанавливали елку в кабинете хозяина дома. Запах хвои и смолы сразу же
перебил  застоявшуюся  лекарственную  атмосферу,  пропитал  собой все  -  от
портьер до  книг.  Галина Петровна  летала  по дому и  пела, как  птица.  Ее
радовало все  - сама елка, самодельные игрушки,  которые смастерили мужчины.
Они,  правда,  не  разделяли  ее  восторгов  -  игрушки получились  все-таки
неуклюжие, да и головы самих мастеров были заняты другими заботами...

     За эти дни Федор  Васильевич  более внимательно  присмотрелся  к своему
санитару и  помощнику жены по хозяйству, много говорил с ним и даже проникся
неожиданным уважением. Дельмек ранее  был как-то отстранен от него, и доктор
воспринимал   парня   скорее    как   объект   для   своих   педагогических,
просветительских и  гуманистических опытов.  И если раньше ему  импонировала
независимость  Дельмека,   то  теперь   он  открыл  для  себя   в  его  лице
своеобразного носителя культуры  древнейшего народа. Дельмек  был  по-своему
поэтичен  и  оригинален,  хотя  порой  из   этого   романтического  человека
выглядывал и  самый  обыкновенный  практичный  эгоист,  не  понимающий и  не
принимающий  отвлеченных  понятий, никак  не связанных с  его  возможностями
сугубо физиологического выживания...

     С наступлением зимы  больные почти не  беспокоили доктора. Односельчане
не  болели, а люди, живущие в соседних  горах и долинах, больше рассчитывали
на  своих  камов и знахарей - к ним было много ближе идти или  ехать. Лишь в
самый   канун   рождества   пришел    Капсим   Воронов,   уставщик   местной
раскольнической общины, как охарактеризовал его отец Лаврентий.

     - Плохо вижу, - пожаловался он, -  вдаль - ястребом, а вота вблизь - не
могу, плывет все... Уж не слепота ли окаянная грядет за грехи какие?

     Федор Васильевич осмотрел его, ничего не нашел, спросил:

     - Который десяток разменял?

     - Пятый, - вздохнул Капсим, - к старости дело идет...

     - Вот вам и ответ!  Слепота вам не грозит, а дальнозоркость развивается
довольно успешно. Нужны очки! М-да...

     И доктор впервые  за  много лет  практики достал  картонную  коробку, в
которой хранил стекла и оправы очков.  Так  уж получилось, что  за очками  к
нему почему-то не обращались, хотя и  видели, что сам доктор носит пенсне на
шнурке... Скоро нужные  стекла Капсиму  были подобраны,  и Федор Васильевич,
выдернув наугад книжку с полки, протянул ее Капсиму:

     - Читайте вслух.

     Капсим  с  явным  недоверием  взял книгу, раскрыл  где-то  на середине,
склонился, повел пальцем по строке, зашевелил губами, разбирая  малознакомый
ему гражданский шрифт:

     - Твердо... Аз... Како... Так! Люди...  Юс...  Буки...  Отче... Веди...
Мягкой знак... Любовь!.. Ишь,  ты! Складывается!-  Он поднял удивленные, еще
больше  увеличенные стеклами  очков, глаза. - Значит,  в  этих  очках я могу
чтить и мирскую грамоту?

     -  Да,  разумеется!  Только  вы  читаете буквами,  а  надо - слогами  и
словами...  - Федор  Васильевич  взял книгу из рук  Капсима и  бегло  прочел
фразу,  которую  с такими  мучениями  одолевал  гость: - "Так любовь  вошла,
подобно кинжалу, в его сердце..." Гм-м...  Красиво... - Он захлопнул  книгу,
взглянул на титульный лист.  - Галя! Сколько раз тебе говорить, чтобы ты  не
совала свои романы в мои книги!

     Галина  Петровна,   наблюдавшая  за  излечением  капсимовской  слепоты,
рассмеялась:

     - Ты же сам взял книгу с моей полки!

     Капсим  топтался  возле стола, то  снимая, то  снова  надевая очки.  Он
растерялся окончательно и не знал, как ему теперь поступить: то ли  положить
очки и  незаметно уйти, то ли уйти  прямо в очках. Федор Васильевич  заметил
его замешательство, рассмеялся:

     - Берите, берите, Воронов! Только постоянно эти очки носить нельзя, они
для работы  и чтения...  Может, и  книжку  вам дать  для  тренировки?  Одной
"Листвяницей" сыты не будете...

     - Ежли можно, то я, тово, возьму...

     Он  протянул  неожиданно задрожавшую руку  за  только  что  читанным им
романом, но Галина Петровна дала  ему другую книжку  -  с крупными буквами и
большими картинками на каждой странице:

     - Это Крылов. По нему вы можете учить грамоте даже своих детей и жену.

     Дельмек, видевший всю эту процедуру, буркнул что-то и ушел на  кухню. А
вечером, выбрав подходящий момент, поинтересовался:

     - А если я надену на глаза такие же стекла, то я тоже смогу называть по
именам тех букашек, что нарисованы? Ну, этих - буков, ведов...

     - Нет, Дельмек, - вздохнула Галина Петровна, - очки тебе не помогут. Ты
не  знаешь  самих букв, а Воронов их знает... - Она  вдруг побледнела, потом
вспыхнула, стремительно повернулась к парню: - Слушай!.. А давай я тебя буду
учить русской грамоте? "Говоришь ты  уже неплохо, значит, и читать по-русски
научишься!

     - Нет-нет! - испугался Дельмек. - Я совсем помру от страха!

     Былой оптимизм отца  Лаврентия улетучивался с  каждым днем.  Приход был
малокровным и  нищим,  хозяйства большого  священник не держал,  кержаки все
упорнее сторонились его, введенные в обман недавней проповедью,  а с  семьей
доктора отношения все больше и больше разлаживались...

     Неожиданно для самого  себя иерей полюбил прогулки в одиночестве, когда
можно  было  поговорить с самим  собой -  на голосе проверить те  мысли, что
сверлили ему  мозг,  как бурав, впивающийся  в дерево.  Отец Лаврентий  даже
пробил  отдельную  тропу  через  огороды   на  соседнюю  улицу,  где  вместо
деревянных  рубленых домов  кержаков стояли конусные постройки язычников, из
верхушек которых  днем  и ночью  валили клубы  дыма  и пара, пахнущие мясом,
молоком, какой-то горечью с кислинкой...

     На  этой  тропе  к нему уже привыкли,  и даже черномазые  ребятишки  не
давали  стрекача, как раньше,  а  смотрели на его высокую фигуру изумленно и
любопытно. А он ничего  не  замечал вокруг -  мысли  иерея были тягучие, как
подогретый дратвенный  вар,  но  в  отличие  от него, ни к чему не липли,  а
просто  тянулись  в  пустоте  времени, исчезая  так  же  неожиданно,  как  и
появляясь. Бывало, что потом он мучительно долго вспоминал об этих думах, но
они не  возвращались, хотя  их  след  и больно царапал душу,  надолго портил
настроение...

     Что же случилось? Почему же он, пастырь и духовник, равнодушно проходил
теперь   мимо  жилищ   тех,  кого  обязан  был   вести  к  истине?   Где  та
восторженность, тот  пыл,  тот  огонь  искренности,  что горел в  нем  после
рукоположения в иереи? Как и почему сломалось все, что казалось незыблемым и
святым? Куда ушло, улетучилось?!

     Суета  сует? Но только ли она одна  виной, что все переменилось в душе?
Может,  разочарование  и  апатия  рождены   другими  причинами?  К  примеру,
ложностью   избранного   им   пути,   оказавшегося   неожиданно  сложным   и
труднопреодолимым?.. Боже  упаси и помилуй!.. Просто, у него нет  больше сил
для  черновой и  неблагодарной  работы,  нет желания браться за то,  что ему
заведомо не одолеть...

     На запросы  и  многочисленные письма консистории и начальника  духовной
миссии,  приходившие  с  оказией,  отец  Лаврентий  давно  уже  не  отвечал,
рассудив, что зимой до него бийские и томские духовные власти не  доберутся,
а к весне, глядишь,  и  само по себе  все  как-то утрясется и  уладится... В
крайнем случае, можно будет самому съездить и  с глазу на глаз объясниться с
преосвященным  и викарием,  доказать, что  не так  уж и медово ему живется в
этой  окаянной   тьму-таракании,  куда  его  затесали  неизвестно  за  какие
прегрешения... Можно и на колени бухнуться, лба не жалея, воздев руки горе и
возопив: "Владыко! Не  пора ли праведный гнев сменить на вселенскую милость?
Пусть уж кто  помоложе и  посноровистее  испробует  теперь горький и соленый
миссионерский хлебушко, а  меня уволь, ради Христа, от каторги сей! В Россию
хочу, пока  не  озверел и  не  оброс  шерстью,  яко  зверь!  К русскому люду
православному, к сладостной бестолочи крестьянской и мастеровой..."

     Неужто  не  дрогнет сердцем  преосвященный, истосковавшийся  по  родным
весям не менее, ежели не более, чем он, в этих окаянных тундрах?

     Часто  отцу  Лаврентию во  время  таких  одиночных  прогулок  попадался
Дельмек, дивным образом избежавший купели. Теперь он не выказывал ни страха,
ни почтения, хотя, в свое  время, бежал в  горы  именно  из-за настойчивости
попа.  Дельмек  не окликал  его, не  выходил  навстречу, лишь молча провожал
глазами.

     Иерей  видел,  что  Дельмек вхож в  любое жилище язычников, где  охотно
присаживался  у  огня  со  своей  трубкой  и  не столько  говорил со  своими
соплеменниками, сколько  молчал.  Но это  его  молчание  было  красноречивее
любого  разговора:  даже  взгляду  его  верили, даже  жест  воспринимали как
приказ! Вот такого бы помощника заиметь отцу Лаврентию... Может, попытаться?
Но как выйти на прямой разговор, с какого конца подступиться к нему?

     Когда-то  это было  просто  для  священника. Остановить, снисходительно
оглядеть  сверху  вниз  или  снизу  вверх  (в  зависимости от настроения)  и
спросить, с  непременной оскорбительной вставкой,  о  здоровье, о  мыслях, о
самочувствии.  А  сейчас этого никак  нельзя!  Отец Лаврентий видел,  что по
своему положению среди теленгитов Дельмек занимал  такое  же, если не  более
высокое  место,   чем  он   среди   своих  прихожан...  Неожиданно   Дельмек
просто-напросто  стал  недосягаем  для  него. И  это  было,  пожалуй,  самым
болезненным ударом по самолюбию.

     И все-таки им пришлось столкнуться...

     Нагулявшись  до озноба,  отец Лаврентий  подошел  к одному из  костров,
горящих рядом с жилищем, протянул к огню негнущиеся от холода руки. Приятная
истома живого тепла окатила его  тело, он прикрыл  глаза  от наслаждения  и,
кажется,  пошатнулся.  Тотчас с одной стороны к  нему протянулась фарфоровая
чашка с  каким-то питьем, а с другой - курительная трубка: Иерей  уже  знал,
что так, по обычаю, язычники встречают у своего огня гостей.

     - Благодарю вас, дети мои...

     Слова выпали машинально, без всякого умственного или  волевого усилия и
почему-то на этот раз испугали иерея:

     - Я на минуточку, я сейчас уйду...

     Ему отозвался знакомый голос Дельмека:

     - Это арака, поп. Она чистая. Пей.

     - Дельмек?!

     - Да, это я, поп. Выпей араку, она согреет тебя, и ты не будешь болеть.
Я сам наполнил чашку из тажуура.

     Отказаться было  невозможно.  Священник  принял чашку,  всплеснув часть
содержимого в огонь (руки плохо слушались), отпил глоток, с трудом проглотил
обжигающую горло жидкость, повторил глоток и уже с меньшим отвращением допил
чашку. Возвращая сосуд, удивился, как быстро, почти  мгновенно, хмель ударил
в голову и сразу же развязал язык:

     - А сивуха-то - неплоха! А?

     - Да-да, - охотно отозвался Дельмек, - греет  сразу... Начало клонить в
сон, но отец Лаврентий сделал над  собой  усилие  и  встряхнулся. Все как-то
переменилось:  и  пламя костра  стало добрее и уютнее; и люди, сидящие возле
него, уже  не походили на чуждых и  непонятных;  и  Дельмек, недавний глухой
супротивник,  с дымящейся трубкой  во рту, не казался  упрямым  и тупым, как
прежде.

     - Ну, как живешь, Дельмек? -  спросил  иерей без всякого интереса. - Ты
ловко стал говорить по-русски.

     - Хорошо живу, поп. Доктор не ругает, хозяйка не ругает, ты тоже больше
не приходишь меня ругать... Хорошо теперь живу!

     - Весной опять уйдешь в свои горы? Ты же только зиму перебыть к доктору
пришел!

     Дельмек смущенно отвел