накрахмалила   воротнички   рубашек   и
пожертвовала два десятка свечей для того, чтобы хорошо осветить  церковь
но время церемонии бракосочетания.
   Сами же костюмы для жениха и шаферов  привезли  с  собой  но  Машиной
просьбе Кузевановы. Вот уже добрый десяток лет они  исправно  поставляли
для завода провизию и другие товары. Не забыли они и заказанные ею кофе,
шоколад и фрукты.  Последние  Маша  не  рискнула  везти  с  собой  из-за
чрезмерных морозов, но теперь значительно потеплело, и  большие  розовые
яблоки, груши и мандарины несказанно порадовали Митю  и  его  товарищей,
больше года не видевших свежих овощей и фруктов. Кроме этого,  с  обозом
Кузевановы доставили ей сахару, немного вина, прованского масла, рису  и
хорошего чаю.
   И Егор Савельевич, и в  особенности  Тимофей  очень  жалели,  что  не
смогут присутствовать на свадьбе:  им  предстояло  вновь  отправиться  в
Москву  и  в  Санкт-Петербург.  Воспользовавшись  случаем,  Маша,  минуя
коменданта, передала с купцами письмо Гагариновым с подробным  описанием
своей жизни в Терзе и усилий, предпринятых ею  для  облегчения  Митиного
положения.
   Как Маша и обещала, уже на следующий день после ее не слишком удачной
прогулки в рудник она но подсказке Прасковьи  Тихоновны  нашла  кузнеца,
обслуживавшего  острог,  и  за  пять  рублей,  по  здешним  ценам  целое
состояние, тот согласился сделать для Мити более длинные и легкие цепи.
   Кузнец справился с работой за сутки  и  уже  вечером  следующего  дня
ловко подменил старые оковы на новые.  Казенные  цени  Маша  спрятала  у
себя, а чуть позже договорилась с тем же кузнецом, что он выкует из  них
кольцо, браслет и крест ей на память.
   Пошла четвертая неделя ее пребывания в Терзе,  и  за  это  время  она
трижды  посетила  Митю  и  остроге.  Для  свиданий  была   приспособлена
крошечная комната, куда приводили к ней Митю в  сопровождении  дежурного
офицера. Маша знала, что но инструкции им запрещалось покидать  комнату,
но дважды офицеры, причем разные, находили какие-то предлоги и оставляли
молодых людей наедине, возвещая о своем возвращении  вежливым  стуком  в
дверь. К сожалению, во время этих коротких свиданий и Маша,  и  Митя  не
могли в открытую говорить о волновавших их делах  и  событиях,  боялись,
что их подслушивают. И если нужно было  сообщить  какую-то  новость,  то
приходилось шептать ее друг другу  на  ухо,  плотно  прижавшись  к  нему
губами. Особенно интересно  прозвучал  в  подобном  исполнении  нагоняй,
который ей  учинил  Митя  за  самовольное  посещение  рудника.  Он  тихо
наговаривал ей в ухо сердитые слова,  а  она  жмурилась  от  щекотки,  в
какой-то момент обнаружив вдруг, что его губы вместо суровых обвинений в
легкомыслии и безрассудстве шепчут нечто совершенно  противоположное  по
смыслу. Маша отодвинулась и с укором посмотрела  на  Митю,  по  он  лишь
улыбнулся и развел руками, ну что тут поделаешь, не сдержался, дескать.
   Каждый раз она приносила с собой обильный обед, который они  готовили
вместе с Прасковьей Тихоновной при активном участии  Антона.  Но  уже  в
первое свое посещение острога она заметила, что Митя ничего не съел  при
ней, а забрал весь обед  в  каземат.  И  теперь  она  готовила  столько,
сколько могла унести с собой, а это было ни много ни мало  три  плетеных
корзины. Правда, Антон помогал донести их  до  острога,  но  дальше  уже
приходилось тащить их на себе.
   Митя ни разу не сказал Маше, что делится обедом с товарищами.  Но  по
тому, как радостно  заблестели  его  глаза  при  виде  в  несколько  раз
возросшего количества принесенной ею провизии, он, несомненно, оценил ее
сообразительность и, прощаясь, прошептал ей на ухо:
   - Спасибо тебе, дорогая. - И, уже не таясь, поцеловал ее в губы.
   Но везение - дама капризная, поэтому во время их последнего  свидания
произошел неприятный случай. Офицер, сопровождавший  Митю  на  свидание,
решил показать себя исправным служакой и остался в комнате.  Хуже  всего
было то, что Митя не имел права сидеть в его присутствии, но по  прихоти
офицера Маше тоже было отказано в подобном  удовольствии.  И  когда  она
опустилась  на  стул,  офицеру  это  не  понравилось,  но  особенно  его
взбесило, когда она заговорила с женихом по-французски.
   - Как ты смеешь садиться в моем присутствии?! - Он подскочил к Маше и
замахнулся  на  нес  и,  если  бы  девушка  не  отклонилась  в  сторону,
непременно ударил бы ее.
   Митя побледнел и бросился к офицеру, но на шум вбежали дня солдата  с
ружьями, подхватили его под руки и вывели из комнаты. На  этот  раз  все
три корзины с обедом остались и комнате. Офицер брезгливо сдернул с  них
салфетки, вытащил одни пирог, другой, бросил их назад и корзину и  вновь
повернулся к Маше, потерявшей дар речи от подобного обращения.
   - Ты, девка, свои  дворянские  штучки  брось!  -  Он  подошел  к  ней
вплотную, и Маша поняла причину  его  агрессивности.  От  офицера  несло
вином, глаза налились кровью, и он распалялся все больше  и  больше,  не
встретив достойного отпора. - Здесь ты не кто иная, как шлюха каторжная,
и должна не только мне, а даже самому  последнему  инвалиду,  тому,  кто
параши выносит, в ножки кланяться. И нечего здесь по-французски болтать,
а то вылетишь отсюда,  коли  комендант  прознает  про  твои  фигли-мигли
непотребные.
   Как не удивительно, эта не слишком вежливая тирада не напугала  Машу,
а даже несколько успокоила ее  и  придала  уверенности.  Она  отошла  от
стула, за спинку которого держалась все это время, и, глядя  в  упор  на
офицера, произнесла с расстановкой:
   - Если ты, пьяная мразь, еще раз посмеешь сказать мне "ты" и хотя  бы
мысленно оскорбишь меня, то уже назавтра отправишься под пули на Кавказ.
Я пока еще не жена ссыльнокаторжного,  когда  каждая  дрянь  сможет  мне
приказывать и заставлять кланяться.  Сейчас  у  меня  столько  же  прав,
сколько у тебя, и у меня достаточно времени, чтобы успеть  обратиться  с
жалобой к его превосходительству генерал-губернатору Муравьеву... - Маша
сжала кулаки и сделала шаг вперед, чего пьяный мерзавец никак не ожидал,
поспешно отступил и, запутавшись в собственных ногах, чуть не упал.
   Маша окинула его  презрительным  взглядом  и  вышла  из  комнаты.  На
крыльце офицер догнал ее и, безобразно ругаясь, потянул за руку назад. В
это время во дворе находилось несколько  каторжан,  совсем  еще  молодых
людей, но своему виду разительно отличающихся от тех, кого она видела  в
руднике, а на самом высоком из них Маша даже успела разглядеть  одну  из
теплых рубах, которые передала Мите во время их первого свидания в  доме
Прасковьи Тихоновны. Они разгружали воз с дровами и, обернувшись на  шум
и ругань, не раздумывая ни секунды, бросились Маше  на  помощь.  Молодой
человек в Митиной рубахе  отшвырнул  от  нее  пьяного  офицера,  тот  не
удержался на ногах и повалился с крыльца в наметенный сугроб.  От  саней
бежали два  солдата  охраны  от  ворот  острога  торопился,  поддерживая
трепыхающуюся на бегу саблю, плац-адъютант Савеловский  в  сопровождении
трех мордатых казаков из наружной охраны. Через секунду Маша оказалась в
двойном кольце каторжан и их сторожей.
   К чести Савеловского, он моментально разобрался, что к  чему,  сменил
офицера с дежурства и успокоил рассерженных молодых людей. Двое  казаков
увели  провинившегося  в   сторону   гауптвахты.   Каторжане   вернулись
разгружать дрова, а плац-адъютант проводил  Машу  до  ворот  и  попросил
прощения за поведение своего подчиненного, которого он пообещал примерно
наказать. На выходе из острога он попрощался с  девушкой,  поцеловал  ей
ручку и клятвенно заверил, что оставленный ею  в  комнате  обед  сию  же
минуту будет доставлен в каземат к Дмитрию Владимировичу.
   Мордвинов в  это  время  был  в  Чите,  но  уже  на  следующий  день,
вернувшись в Терзю,  навестил  Машу,  извинился  за  пьяного  офицера  и
пообещал,  что  впредь  она  никогда  не  будет  подвергаться   подобным
грубостям  и  унижениям.  Через  некоторое   время   она   узнала,   что
оскорбившего ее негодника перевели пусть и не  на  Кавказ,  но  в  богом
забытый гарнизон на  границе  с  Китаем,  где,  кроме  солдат,  никакого
русского населения не было.
   Позже Маша поняла, что эта история могла закончиться  очень  печально
не только для них с Митей, но и  для  тех  молодых  людей,  которые  так
безоглядно бросились на ее защиту. И им просто повезло, что  комендантом
был именно Мордвинов, пусть и педантичный  сверх  меры,  но,  когда  это
требовалось, великодушный и справедливый человек.
   В конце марта Прасковья Тихоновна познакомила ее с местной  портнихой
Екатериной Прокопьевной Полынской, осужденной на  каторжные  работы.  Но
как женщина и бывшая дворянка она ни дня  на  них  не  работала.  По  ее
рассказам, она стала жертвой своего мужа,  полковника,  изобличенного  в
изготовлении фальшивых ассигнаций (насколько Маша знала,  этот  промысел
был весьма популярен в Сибири, и  некоторые  даже  очень  богатые  купцы
успешно занимались им, сплавляя поддельные деньги доверчивым китайским и
монгольским торговцам). Сама  Екатерина  Прокопьевна  была  уже  пожилой
женщиной. После смерти мужа она часто переводилась  с  одного  места  на
другое, пока окончательно не осела в Терзе. Она жила за мостом, на левом
берегу  Аргуни,  заселенном  и  основном  заводскими  рабочими,  бывшими
каторжниками и их семействами.
   Освобожденные до срока но амнистии или по болезни, а Зачастую  просто
за хорошее поведение и усердие, они  жили  своими  домами,  сеяли  хлеб,
разводили скот, некоторые торговали. Правда, дома у них  были  победнее,
хозяйство и огороды поплоше, чем у потомственных казаков  и  староверов,
исстари населяющих эти места.
   Но у самой Полынской была очень чистенькая, светлая квартира из  трех
комнат. Дочь хозяина дома, чья семья жила во второй  половине,  помогала
ей наводить порядок, за что  Екатерина  Прокопьевна  учила  ее  шить  но
выкройкам. За долгие годы она не утратила своих прежних привычек, и Маша
с удивлением обнаружила в одной из комнат  старенький  рояль.  Она  даже
подсела к нему, открыла крышку, но  играть  не  смогла.  Прошлое  с  его
тихими радостями и надеждами, счастливое и безмятежное, напомнило  вдруг
о себе, заставив сжаться сердце от ощущения безвозвратных потерь, и она,
боясь разрыдаться, поспешно захлопнула крышку  и  пересела  подальше  от
клавесина, чтобы лишний раз не тревожить душу.
   Екатерина Прокопьевна оказалась женщиной умной и общительной. В  свое
время она принадлежала к богатой дворянской  семье,  владела  пятьюстами
душами, получила неплохое домашнее образование. На склоне лет она  стала
чрезвычайно религиозной особой, читала Святое Писание и, как  со  смехом
поведала Маше Прасковья Тихоновна, немало  сил  положила  на  то,  чтобы
обратить на путь истины заблудших сектантов, коих среди бывших  каторжан
было около двадцати человек. Но особо пристального внимания с ее стороны
удостоился Иван Игнатьев, состарившийся  в  Сибири  молоканин-субботник,
настоящий фанатик, сосланный на поселение за  то,  что  растоптал  образ
Богородицы. В жизни это был кроткий и добрый человек,  читавший  в  свое
время Локка, Декарта, Бэкона, но, стоило Екатерине Прокопьевне упомянуть
в  его  присутствии  имя  Христа,   старик   мгновенно   превращался   в
разъяренного демона:
   - Не говорите при мне этого имени, я не могу его слышать! У меня  все
кишки от него в клубок свиваются!
   Он хватал в охапку одежду и  спешно  убегал,  забыв  про  недоеденные
пироги с черемухой, которые очень любил и потому частенько навещал  свою
противницу по религиозным воззрениям.
   Маша заказала Екатерине Прокопьевне сшить несколько дюжин рубашек  из
льняного  полотна,  которые  она  передала  с   разрешения   плац-майора
каторжникам. Мордвинов, проверяя расходную книгу, рассердился:
   - Я запретил вам тратить  деньги  сверх  положенной  суммы.  Кто  вам
позволил, скажите на милость, заниматься обустройством жизни осужденных?
Для этого существуют государственные службы, они следят  за  соблюдением
нормы питания и определяют степень изношенности их одеяния.
   - Не знаю, чем занимаются ваши службы, господин комендант, но  я  как
женщина считаю неприличным видеть перед собой полуголых мужчин,  которые
идут через поселок на работы. Я думаю, вам следует подумать и  о  других
женщинах и детях, вынужденных созерцать подобное безобразие ежедневно. Я
же просто устранила те упущения, какие допустила ваша служба, - в том же
тоне ответила ему Маша и, подобно Мордвинову, недовольно поморщилась.
   Старик  удивленно  уставился  на  нее,  потом   покачал   головой   и
рассмеялся:
   - Вот как получается, по нашим сусалам да нашим же мочалом! Ловко  ты
меня поддела, Мария Александровна.  И  по  службе  моей  прошлась,  и  о
нравственности  позаботилась.  -  Он  перестал   смеяться,   внимательно
посмотрел в глаза девушки. - Ладно, на первый раз, сударыня, я  подобное
самоуправство прощаю, но учтите: в случае повторения подобных  нарушений
на месяц запрещу все свидания и передачи обедов в острог. А то по  вашей
милости он не в место наказания превращается, а в какой-то  Баден-Баден,
не иначе.
   Следующий выговор она получила уже но другому случаю.
   Прослышав, вероятно, о ее добром  отношении  ко  всем  страждущим,  с
некоторого времени под окнами дома Прасковьи  Тихоновны  стали  исправно
появляться некие грязные и изможденные личности.  Редкий  день  проходил
без  того,  чтобы  они  не  возникали  перед  избой  -   оборванные,   в
многочисленных расчесах от пожиравших их насекомых, порой почти босые, и
это в морозы, которые ослабли лишь к концу  марта.  По  обыкновению  они
стояли молча, понурив головы, без обычных нищенских стенаний и просьб, и
не уходили до тех пор, пока хозяйка или Маша не выносили  им  что-нибудь
из еды. Вид этих несчастных поражал Машу в самое сердце.
   Но Мордвинов при встрече в  очередной  раз  отчитал  ее  за  излишнее
милосердие и объяснил ей сие печальное явление.
   У рабочих завода были две сильные страсти:  игра  в  кости,  где  они
проигрывали  все,  до  последней  рубашки,  а  также  пьянство,  которое
приводило к не менее печальным последствиям.
   - Даже те пять-десять копеек, что вы им подадите, пойдут не во благо,
во зло, - искрение сердился Константин Сергеевич. -  Все  равно  они  их
пропьют, проиграют, а по пьяному делу еще пару голов проломят.  Так  что
не балуйте их, иначе вам проходу от этих негодяев не будет...
   Несмотря на подобные стычки, Мордвинов часто навещал Машу, вел с  ней
долгие беседы о жизни в этих местах, вспоминал прошлую  военную  службу,
которую начинал у Александра Васильевича  Суворова,  а  закончил  уже  с
Михайлой Илларионовичем Кутузовым. Частенько рассказывал о былых военных
кампаниях, о том, как но приказу  Государя  был  отправлен  в  сибирские
земли строить остроги  для  государственных  преступников,  осмелившихся
выйти на Сенатскую площадь почти двадцать пять лет назад...
   Каждый день, дождавшись возвращения Мити с работ, Маша ходила к тыну,
окружающему острог. Стража его состояла в основном из  инвалидов,  и  на
первых порах ей приходилось сносить их  грубые  шутки  и  замечания,  но
постепенно Антон к  каждому  из  сторожей  нашел  свой  подход,  кого-то
подпоив, кого-то подкупив, а кого-то  задобрив  веселыми  разговорами  и
отличным табаком. Поэтому через некоторое время их перестали  прогонять,
а Антон даже умудрился расширить ножом несколько  щелей  между  неплотно
пригнанных бревен, и теперь,  когда  заключенных  вечером  выпускали  на
прогулку во двор, они могли беспрепятственно переговариваться с Митей.
   Таким образом, через  щель  в  заборе,  она  познакомилась  с  лучшим
Митиным другом Янеком Снешневичем, тем самым молодым человеком в Митиной
рубахе, что первым  бросился  на  ее  защиту,  и  с  двумя  другими  его
товарищами, с которыми они жили в одном каземате.  Один  из  них,  Федор
Тимофеев, был бывшим подъесаулом Донского  войска.  Он  был  осужден  на
каторгу за то, что во  время  бильярдной  игры  в  Новочеркасске  ударил
одного из офицеров кием в грудь, отчего тот скончался.  Ссора  произошла
за игрой, погибший был одним из приятелей Тимофеева, и он,  конечно  же,
не хотел его убивать, но суд приговорил его к  десяти  годам  каторги  с
последующим определением на поселение сроком на пять лет.
   Четвертым  был  скромный  и  застенчивый  поручик  Илья   Знаменский,
осужденный на пять лет каторги за убийство своего отчима,  издевавшегося
над его матерью и молоденькой сестрой. В Москве Знаменского ждала жена с
годовалым сыном, которого поручик еще не видел,  мальчик  родился  после
его отправки в Сибирь, и потому  все  его  помыслы  были  направлены  на
ожидание амнистии но  случаю  двадцатипятилетия  восшествия  на  престол
Николая  Павловича.  По  сравнению  с   другими   Митиными   товарищами,
Знаменский был не столь любезен и разговорчив и подходил к  ограде  лишь
для того, чтобы поздороваться с Машей. Митя вскоре объяснил, что поручик
сильно переживает разлуку с женой и, возможно, даже  завидует  ему.  Но,
несмотря на  свое  положение,  молодые  люди  относились  к  Маше  очень
доброжелательно и пытались развлечь  ее  веселыми  рассказами,  шутками.
Снешневич, у которого был прекрасный голос, пел  ей  старинные  польские
песни и постоянно грозился, если Митя немедленно  не  женится  на  своей
невесте, непременно отбить ее у него.
   Снешневич и Тимофеев должны были быть шаферами на свадьбе, и по этому
случаю Мордвинов позволил им двухчасовой отпуск для участия в  церемонии
венчания и лишь после долгих просьб разрешил им также присутствовать  на
свадебном обеде. К сожалению, Знаменский подобной милости был  лишен  за
какую-то мелкую провинность,  и  Маша  договорилась,  что  его  товарищи
захватят для поручика пирогов и жареную курицу.
   Мите же но случаю венчания даровались целые  сутки  отпуска.  И  Маша
вместе с откровенной радостью испытывала приступы  настоящего  отчаяния,
не зная, как себя вести, когда их с Митей оставят  наедине.  До  свадьбы
было чуть больше недели, и, как бы она себя ни успокаивала, что все  это
игра и не стоит воспринимать  ее  слишком  серьезно,  бедное  сердце  ее
билось как загнанное, когда она представляла, что  вскоре  ей  предстоит
изображать из себя счастливую новобрачную, а потом провести  целую  ночь
одни на один с Митей, и при этом ничем  не  выдать  себя,  не  возбудить
подозрений не только у Мордвинова или Лавренева, но,  самое  главное,  у
Прасковьи Тихоновны.
   Хозяйка только на вид казалась подслеповатой. Когда требовалось,  она
видела лучше молодой и тут же замечала все промахи своей постоялицы.  Но
если до этого Маша каким-то образом находила объяснение своим  поступкам
или странному поведению Мити и их первое свидание, то теперь  предстояли
более серьезные  испытания.  И  если  удастся  без  потерь  перейти  сей
Рубикон, то осуществить сам побег, и она почти поверила в  это,  уже  не
составит особого труда.

26.

   Зима сломалась сразу.
   Как это часто бывает в Сибири, на  сопки  и  тайгу  наплыл  откуда-то
густой и теплый туман - такой, что и в пяти шагах не видно,  и  под  его
покровом началась незримая весенняя работа.
   Снег сделался ноздреватым, рыхлым, оседал со вздохом, кряхтением, как
старый дед на  завалинке,  а  после  растекался  но  мерзлой  еще  земле
множеством холодных ручейков. Вроде все еще было по-прежнему, по лед  на
Аргуни вздулся, потемнел, воздух посвежел, налился весенними запахами  и
влагой.
   Два дня стоял туман, но на третий из степей потянуло теплым ветром.
   Целый день ветер, настоянный на степных  травах,  сгонял  туман  и  к
следующему утру уже почти очистил небо  от  серых  угрюмых  туч,  сквозь
которые брызнуло вдруг голубизной, окатило щедрым солнечным светом.
   Ганга обрадовалась солнцу, зашумела, обсыхая, и в ее монотонный ропот
впервые за долгое з