двигающуюся,  смердящую  колонну,
которую сопровождало несколько  конных  жандармов  и  линейных  казаков.
Потом повернулся к Маше и тихо пояснил:
   - Их пурга в дороге застала. Всю ночь так и просидели в сугробах, без
огня, без еды... Вот некоторые и не выдержали, замерзли бедолаги. Казаки
не дали нам ближе подойти, но я и так подсчитал, никак не меньше десятка
мертвяков  под   рогожей   лежит.   Отмучились,   сердешные!   -   Антон
перекрестился и мрачно добавил:
   - Теперь им ни мороз, ни голод не страшны!
   - О господи! -  спохватилась  Маша.  -  Чего  же  мы  стоим,  они  же
голодные!
   Они бросились к повозкам и принялись доставать припасы,  которыми  их
снабдили хлебосольные сибиряки. Антон и Михаила хватали  ковриги  хлеба,
колбасные круги, толстые шматки сала, передавали хозяйке, а она, путаясь
в  длинных  юбках,  бежала  вдоль  колонны  каторжан  и   раздавала   их
несчастным. Они торопливо прятали припасы на груди и  хриплыми,  севшими
на морозе, простуженными голосами тихо благодарили ее: "Храни вас  бог!"
- и Маша видела слезы, текущие из-под грязных  тряпиц,  и  тоже  плакала
навзрыд, повторяя раз за разом: "Спаси и сохрани!" - потому  что  видела
перед собой не этих чужих ей  людей,  а  своего  ненаглядного,  любимого
Митю, возможно, такого же грязного, больного, заросшего бородой...
   Наконец Антон развел руками и  крикнул,  что  все  запасы  кончились,
тогда Маша велела раздать весь табак, который они везли для Мити.  Антон
воспротивился  было,  но  она  сердито  прикрикнула  на  него,  и  лакей
повиновался, сердито ворча себе под нос, что вряд  ли  получится  купить
любимый табак барина в этом богом  забытом  Иркутске.  Но  Маша  уже  не
слушала  его.  Она  вернулась  к  повозке,  и  следом  за  ней  подъехал
жандармский офицер, спешился с лошади и потребовал предъявить подорожную
и документы, подтверждающие личности  путешествующих.  Маша  подала  ему
бумаги, выданные ей столичным полицмейстером. Жандарм долго  разглядывал
их, потом, не проронив ни слова, вернул, взял под  козырек,  по-прежнему
молча взлетел в седло  и  только  тогда,  слегка  свесившись  с  лошади,
произнес вполголоса:
   - Видите ли, населению не позволено общаться с ссыльнокаторжными,  но
я вас понимаю...
   Маша протянула ему  двадцать  пять  рублен  и,  заметив,  что  офицер
смотрит на нес с недоумением, попросила:
   - При случае выпейте за мой успех, прошу вас!
   Офицер улыбнулся, взял деньги и произнес:
   - Я преклоняюсь перед вашим мужеством, сударыня, и  непременно  выпью
за счастливое завершение вашего путешествия...
   Жандарм умчался к колонне каторжников, а Маша  и  ее  спутники  вновь
тронулись  в  дорогу.  Она  убегала  за  горизонт  и  исчезала  в  такой
немыслимой дали, что  казалось,  не  хватит  жизни,  чтобы  когда-нибудь
достичь желанной цели, добраться до конца этого нелегкого пути...
   После встречи с каторжниками они До; самого Томска ехали  без  особых
приключений, правда, недалеко от города  их  остановили  какие-то  люди,
вероятно, с не очень добрыми намерениями. Из леса выехало  человек  пять
или шесть верхом, они громко кричали: "Стой!" - и в руках двух или  трех
всадников Маша заметила ружья, но,  к  счастью,  из-за  глубокого  снега
разбойники не успели загородить дорогу. Ямщики, попадавшие, видно, и  не
в такие переделки, не заробели, привстали на козлах и погнали лошадей  с
оглушительными криками и  свистом.  Тройки  на  полном  ходу  проскочили
верховых. Антон, приставив ладони ко рту, прокричал, что они не купцы  и
у них нет с собой дорогих товаров. С тем и ускакали.
   В Томск приехали в воскресенье рано утром и остановились отдохнуть на
целый день в гостинице.  Воспользовавшись  остановкой,  Маша  сходила  к
обедне и неожиданно встретила  в  церкви  хорошего  знакомого  Владимира
Илларионовича, прежде часто бывавшего в  их  доме  сенатора  Строганова,
который  производил  ревизию  Томской  и  Енисейской  губерний  и  через
несколько дней возвращался в столицу. Он первым признал  Машу,  пробился
через толпу молящихся и растрогался до  слез,  увидев,  что  она  сильно
похудела и  слишком  утомлена  дорожными  тяготами.  Строганов  вызвался
передать ее письмо Гагариновым, но Маша взяла с него слово, что он ни  в
коем случае не расскажет, как она выглядит, и устно  сообщит  лишь,  что
путешествие идет успешно и она надеется быть в Иркутске  гораздо  раньше
намеченного срока...
   В письме она постаралась не упоминать о неприятностях,  встречавшихся
на  ее  пути,  писала  только  о  забавных  случаях  и  о  поразительном
гостеприимстве сибиряков, о красотах местной природы, сознательно  вводя
князя и княгиню в заблуждение и представляя свою  поездку  чем-то  вроде
увеселительной прогулки.
   Но если б нее было так, как она замышляла. После Томска  неприятности
посыпались на них как из рога изобилия,  начиная  с  того,  что  Михаила
отморозил нос, который несколько дней напоминал  огромную  багрово-синюю
сливу, нестерпимо болел и чесался. И Маша на каждой остановке  вынуждена
была возиться с незадачливым лакеем, как с  маленьким,  уговаривала  его
наложить на нос повязку с гусиным жиром и  ис  срывать  ее,  как  бы  ни
хотелось ему  почесать  свой  злосчастный  нос.  Михаила  капризничал  и
изводил ее стонами но  поводу  утраченной  красоты.  Но  на  подъезде  к
Красноярску нос уже принял прежние размеры, потерял зловещую окраску,  и
только оставшиеся кое-где коросты напоминали о былом несчастье.
   На последней перед Красноярском станции произошел еще  одни  досадный
случай. И хотя он не касался их непосредственно,  но  произвел  на  Машу
тяжелейшее впечатление и  испортил  настроение  чуть  ли  не  до  самого
Иркутска.
   На станцию они прибыли утром, но, несмотря на ранний  час,  она  была
заполнена проезжающими, и Маше пришлось дожидаться  более  часа,  прежде
чем им подали завтрак: стопку горячих, политых маслом блинов и настоящий
кофе со сливками, который она не пила, пожалуй,  со  своей  остановки  в
Перми.
   Молодой казачий есаул, дожидавшийся смены лошадей на соседней с  ними
лавке, заметил, что Маша закончила завтрак, и подошел к ней.
   - Сударыня, - он смущенно мял в руках баранью папаху, явно  стесняясь
и не зная, как обратиться к ней, - не изволите ли выслушать меня.
   - Пожалуйста, - насторожилась Маша, - что вы хотите?
   -  Видите  ли,  я  сопровождаю  и  Красноярск   девицу,   совершившую
злодейское убийство казачьего урядника. - Он кивнул  в  сторону  красной
ситцевой занавески, прикрывающей ближний от дверец угол комнаты.  -  Она
сейчас там. - Он перевел дух и умоляюще посмотрел на Машу. - Не могли бы
вы уговорить ее поесть? Она уже какой день ни к чему не притрагивается!
   - Она что, больна? - спросила Маша.
   Есаул развел руками:
   - Да нет! Раскольница она, из  самых  вредных,  из  скрытников.  Есть
напрочь отказывается, твердит только, что из мирской посуды ни крошки не
возьмет, и воду не пьет. Уже ногами не идет, а все бормочет, что  вокруг
одни антихристы и из их рук умрет, но ничего не примет.
   Маша прошла за занавеску и остановилась, пораженная увиденным.  Перед
ней на широкой деревенской скамье лежала  девушка  такой  необыкновенной
красоты, что ее не смогли испортить  ни  черные  тени  под  глазами,  ни
заострившийся нос, ни почерневшие, иссохшие от жажды  губы.  Ее  бледное
лицо,  в  обрамлении  грубого  черного  платка,  скрывавшего  ее  лоб  и
застегнутого высоко под  подбородком,  напомнило  Маше  лицо  страдающей
Богородицы на старинных русских иконах. Девушка  сжимала  в  левой  руке
большой восьмиконечный крест,  а  правой  мелко-мелко  крестилась  двумя
перстами, шепча едва слышно слова молитвы. Она даже не повернула  головы
в сторону  Маши,  а  когда  та  попыталась  заговорить  с  ней,  яростно
сверкнула на нее огромными карими глазами: "Изыди, антихрист!" - и вновь
принялась  шептать,  уже  более  громко:  "Боже,  милостив   буди   нам,
обремененным грехами! Аминь!"
   Маша вышла из-за занавески. Есаул взглянул на ее расстроенное лицо  и
в сердцах хлопнул папахой о стол:
   - Вот ведь упорная язва! Помрет, но вере не изменит!
   И откуда у них сила такая берется? Мы в их деревне пытались  рекрутов
в службу набрать, так они избы подперли и сожгли самих себя, даже  детей
не пожалели. Семьями в огонь сигали... Урядник успел эту девку  из  огня
выхватить, а она саблю вырвала у него из рук и наотмашь.., по  голове!..
- Есаул страдальчески сморщился, махнул рукой и сердито проговорил:
   - Бог с ней! Сдохнет, туда ей и дорога!..
   На следующий день они миновали Красноярск. Переехав поутру  замерзший
Енисей, они углубились в горы, поросшие здесь кедровым и пихтовым лесом.
По-прежнему то слева,  то  справа  возникали  вдоль  дороги  прозрачные,
продутые ветрами березовые и осиновые колки, редкие тополиные рощицы.  И
чем ближе они подъезжали к Иркутску, тем выше становилось небо, все чаще
тучи приоткрывали его бездонную голубизну, и солнце  светило  все  ярче,
хотя морозы не отступали и свирепствовали с не меньшей силой.
   Дорога  то  резко  ныряла  вниз,  то  устремлялась   вверх,   и   эти
утомительные подъемы, или "тягупы", как  называли  их  ямщики,  тянулись
порой на много верст, но зато, взобравшись  на  перевал,  тройки  словно
птицы летели вниз, поощряемые лихими  криками  и  пронзительным  свистом
ямщиков.
   Вот на  одном  из  таких  спусков,  всего-то  в  полусотне  верст  от
Иркутска, лошади чуть не убили Машу...
   Случилось  это  к  вечеру.  После  долгого,  нудного  тягуна   ямщики
остановили лошадей на перевале, пропуская  длинный  купеческий  обоз  из
трех или даже четырех десятков подвод.
   Маша уже знала, что несколько купцов обычно собираются в один большой
поезд,  нанимают  охрану,  чтобы  обезопасить  себя  от  участившихся  в
последние  месяцы  набегов  варнаков,  так  в  Сибири  называли   беглых
каторжников.
   Перед этим Антон тщательно  закупорил  ее  экипаж  от  пронизывающего
ветра, крепко застегнул фартук, и Маша сидела в  своей  повозке,  как  в
коконе,  не  имея  возможности  даже  оглядеться  но  сторонам.  Но  она
заметила, как ямщик, совсем еще молодой мужик, сел на вожжи  и  принялся
бить рука об руку, потом по бокам, коленям, желая, видимо, согреться.
   Неожиданно Маша услышала громкий лай.  Какая-то  собачонка,  одна  из
тех, что упорно сопровождают торговые  караваны,  решила  доказать  свою
смелость и бросилась к чужим  занервничавшим  от  ее  лая  лошадям.  Они
испуганно вздрогнули, попятились, налетев задними ногами на повозку,  и,
почуяв, что растерявшийся ямщик распустил вожжи, с необыкновенной  силой
устремились вниз с горы. Антон и ямщик  тут  же  слетели  с  облучка.  К
счастью, постромки у пристяжных оборвались, и теперь вниз  мчалась  одна
лишь коренная, увлекая за собой повозку, в которой  сидела  помертвевшая
от  страха  Маша.  Однако  эта  бешеная  скачка  продолжалась   недолго.
Запутавшись в поводьях, коренник на полном ходу завалился на  бок,  сани
встали на попа, но обломки оглобель  задержали  их  падение,  и  они  не
перевернулись вверх полозьями.
   Те немногие чемоданы, что были с Машей в повозке, завалили ее, и  она
уже задыхалась под ними, не и состоянии расстегнуть фартук  и  выбраться
наружу. Внезапно она услышала шаги возле повозки и  принялась  звать  на
помощь, думая, что это Антон и ямщик догнали ее. Но  это  были  не  они.
Подошедший сказал что-то на непонятном ей языке, и в следующее мгновение
Маша почувствовала, что чемоданы соскользнули с нее и она может свободно
дышать - человек этот был, вероятно, необыкновенно силен, потому как без
особых усилий поднял экипаж и поставил его на полозья.
   Маша выглянула наружу и увидела  невысокого  узкоглазого  человека  в
рысьем малахае и нагольном полушубке, смотревшего на  нее  с  непомерным
удивлением. Девушка попробовала  спросить  его  о  чем-то,  по  инородец
продолжал глядеть на нее с недоумением, и она поняла, что он ни слова не
понимает по-русски. Какое-то время они молча  смотрели  друг  на  друга,
потом человек  улыбнулся  и  махнул  рукой  в  сторону  обступившего  их
дремучего леса. Маша оглянулась  и  увидела  на  обочине  запряженную  в
розвальни лошадь. На санях возвышался воз соломы. Мужик, очевидно,  ехал
по своим делам, когда увидел, что она в опасности, и тут же поспешил  на
помощь.
   Не думая о том, что она сейчас одна с  глазу  на  глаз  с  совершенно
незнакомым  ей  человеком,  Маша  торопливо  достала  из  туго  набитого
деньгами портфельчика две ассигнации по двадцать пять рублей и протянула
их своему спасителю. Тот взял деньги, радостно сверкнув при этом  узкими
глазками и улыбнувшись щербатым ртом,  несколько  раз  поклонился  Маше,
кивая головой, словно китайский болванчик, и не  уставая  повторять  при
этом:  "Чахсы,  хыс,  чахсы!  Улуг  алгыс  сирерге,  абахан!"  .
   Густой туман постепенно затягивал низину, и Маше снова стало страшно.
Надвигалась  ночь,  а  она  по-прежнему  была  один  на  один  со  споим
спасителем, к тому же она стала замерзать, но слуги так до сих пор и  не
появились. Она не знала, что с ними, живы ли Антон и ямщик с ее повозки,
и куда вдруг подевался второй экипаж, в котором ехал Михаила.
   Маша пододвинула к себе муфту, потом накинула шнурок от нее на шею  и
нащупала в ее теплых глубинах  пистолет,  что  придало  ей  чуть  больше
храбрости.
   Наконец она услышала громкие крики и увидела вторую повозку. Антон  и
Михаила на ходу соскочили с нее и бросились к  хозяйке,  радостные,  что
видят ее живой и здоровой.
   Оказывается, вторая тройка понесла вслед за первой. Ямщик  и  Михаила
тоже свалились с козел, а лошади примчались на следующую станцию, в трех
перстах от места крушения.
   Люди Маши с трудом добрались до нее, наняли новых лошадей и вернулись
разыскивать спою хозяйку.
   Доехав  до  станции,  Маша  решила  остаться  здесь  на  ночь,  чтобы
опомниться от испуга, привести себя в  порядок  и  набраться  сил  перед
последним броском до Иркутска.

18.

   Прошел ровно месяц с того дня, как Маша покинула Санкт-Петербург.  На
противоположном   берегу   Ангары   лежал   перед    ней    Иркутск    -
торжественно-спокойный, как и  подобает  столице  огромного  и  богатого
Восточно-Сибирского края.
   Соборы, монастыри, утонувшие в садах дома...  Множество  домов,  море
деревянных крыш, над которыми поднимались столбы  дыма.  Над  деревьями,
покрытыми пушистым инеем, кружились вороны... Но это там, за Ангарой.  А
здесь, на левом берегу,  со  всех  сторон  девушку  обступили  настоящие
корабельные сосны - высокие,  прямоствольные.  Почти  до  самой  вершины
стоят они без сучьев, а пышные свои кроны вознесли под  самое  небо.  Их
стройные стволы позолотило утреннее солнце, плотный, настоянный на смоле
воздух щекотал ноздри. У самых ног Маши  бойко  прыгали  воробьи,  а  на
кусте калины она увидела веселую стайку красногрудых снегирей.
   Девушка вдохнула полной грудью морозный воздух  и  улыбнулась.  Слава
богу, самая трудная часть ее пути позади. Она перекрестилась, но тут  же
беспокойство вновь овладело ею.
   Соизволит ли  генерал-губернатор  Муравьев,  говорят,  человек  права
гордого и решительного, пропустить ее дальше?
   Он тут царь и бог в одном лице, и если что-то ему не  понравится,  то
не видать ей Тсрзиискнх рудников как своих ушей.
   Но она решила не гадать попусту и приказала ямщикам ехать дальше.
   Солнце  светило  вовсю,  когда  они  переезжали  через   Ангару,   по
по-прежнему  стоял  сильнейший   мороз,   лед   под   полозьями   слегка
потрескивал, слева от наезженной дороги парила огромная полынья...
   В Иркутске Маша велела ямщику задержаться у первой же  церкви,  какая
окажется на их нуги.
   Сани  остановились  около  небольшой  деревянной  церквушки,  и  Маша
попросила встретившего ее молодого священника отслужить благодарственный
молебен по случаю завершения ее тяжелого  пути  и  добавила,  что  хочет
помолиться за своего жениха, государственного  преступника,  отбывающего
каторгу и Сибири.
   Отслужив молебен, священник пошел провожать  Машу  до  выхода,  и  на
крыльце они встретили высокого, худого  и  совершенно  седого  человека.
Незнакомец вежливо кивнул Маше,  поздоровался  с  батюшкой  и  прошел  в
церковь. Священник низко поклонился ему, а потом тихо прошептал Маше:
   - Это князь Луиевский, из тех самых, которые 14 декабря на  Сенатской
площади... Теперь он в городе  живет,  а  раньше  в  Нерчинских  заводах
каторгу отбывал. Там и жену  похоронил...  Я  те  места  часто  посещаю,
молебны служу.
   - Скажите, - спросила Маша священника, - а на Терзинских  заводах  вы
бывали?
   - А как же, бывал, и не раз, - ответил он и с любопытством  посмотрел
на девушку. - Неужто вы туда следуете?
   - Там сейчас мой жених, и я еду, чтобы выйти за него замуж.
   -  Постойте,  постойте,  -  перебил  ее  священник   и   просиял   от
удовольствия, - кажется, я знаю, кто вы. Вы невеста князя Гагаринова,  и
он уже извещен  о  вашем  приезде!  Но  он  ждет  вас  только  к  весне.
Представляю его радость, когда вы появитесь намного раньше.
   - Вы действительно убеждены, что он ждет  меня?  -  спросила  Маша  с
недоверием. - Он что-то говорил вам обо мне?
   - Конечно, и хотя мы общались совсем немного, князь успел  рассказать
мне, что его невеста - прекраснейшее и нежнейшее создание, и он восхищен
ее решимостью пойти против воли отца, родных, чтобы только выйти за него
замуж.
   Маша почувствовала, что силы оставляют ее, но  собралась  с  духом  и
переспросила:
   - Как вы сказали? Против воли отца?
   - Да, да, именно так он и сказал, - радостно улыбнувшись,  подтвердил
священник, - против волн отца. И пояснил,  что  родители  заставляли  ее
отказаться от него...
   Священник продолжал говорить что-то ей вслед, по Маша, прижав руки  к
груди, бежала прочь от церкви, задыхаясь  от  слез.  Произошла  страшная
ошибка, и не ее ждет Митя с таким нетерпением, а спою дорогую Алину.  Ей
не было дела, почему так получилось, каким образом комендант  справлялся
у Мити о его желании  жениться  на  своей  невесте,  все  это  не  имело
никакого значения.
   Маша представила, как посмотрит на нее Митя при встрече,  что  скажет
при этом! Сколь жестоко будет его  разочарование,  но  даже  не  это  ее
беспокоило, хотя отчаянная боль, поразившая ее  сердце  после  сообщения
священника, не проходила. Более всего ее тревожило, что Митя не  захочет
ее выслушать, неосмотрительно заявит о том, что она ненастоящая невеста,
и потребует, чтобы она вернулась обратно.
   Тогда все планы рухнут, и ей не удастся его спасти.
   Она была в  панике  и  чуть  не  прошла  мимо  саней,  в  которых  ее
дожидались Антон и Михаила. Антон окликнул ее, соскочил с козел и  помог
Маше сесть в коляску. По ее лицу он понял:  случилось  что-то  не  очень
приятное, по не стал расспрашивать. Михаила не знал их планов, и поэтому
Антон решил выбрать момент, чтобы переговорить с хозяйкой наедине.
   Остановились они в доме Егора  Савельевича  Кузеванова,  старшего  из
купцов. Огромный двухэтажный дом (первый этаж был каменным, а  второй  -
деревянным) стоял на берегу Ангары окнами на реку. Кузевановы приняли ее
как родную, необыкновенно радушно, и порой Маша чувствовала  неловкость:
ей оказывали чуть ли не царские почести. Ей отвели две комнаты на втором
этаже, приставили для услужения двух горничных, и те окружили  ее  таким
вниманием  и  заботой,  что  и  шагу  не  позволяли  ступить  по   дому,
предупреждая каждое ее желание.
   Кузевановы жили  на  широкую  ногу,  по-европейски.  Пять  или  шесть
дочерей старика - Маша никак не могла запомнить их  ни  в  лицо,  ни  по
имени, потому что в доме жили еще три  племянницы  хозяина  дома,  -  по
несколько раз на дню меняли наряды, которые ежемесячно  выписывались  из
столицы, и походили друг на друга не только  внешностью,  но  и  веселым
шумным нравом, звонкими голосами