.
   - В чем же его богоотступничество?
   - Он ставил человека превыше всего.
   - А в чем его величие?
   - В том, что возвеличивал человека в прекрасных стихах. У  него  есть
такие стихи:

   Вершится в мире все по божьей воле,
   Хоть бог один и нету бога боле,
   Но человек не менее, чем бог, -
   Источник хлеба он, добытчик соли.

   Бог - человечий сын, и человек велик.
   Все создал человек и многое постиг.
   Все в мире - человек, он - свет и мирозданье,
   И солнце в небесах есть человечий лик
   .

   И еще много подобных стихов.
   - Почему я нигде не встречала их? - спросила Роксолана.
   - Они не  проникают  во  дворцы,  хотя  вся  вселенная  наполнена  их
музыкой.
   - Кто-нибудь их записывал?
   - Да, ваше величество. При  султане  Баязиде  Ахмед  Харави  почерком
талик  переписал  весь  диван  Насими.   Я   нашел   рукопись   в   этом
книгохранилище.
   - Почему же никогда не давали мне читать этих стихов?  Мне  казалось,
что я перечитала всех поэтов.
   - Моя султанша, вам давали только рукописи,  завернутые  в  шелк,  то
есть  самые  ценные.  Диван  Насими  хранился  незавернутым,   как   все
малоценное.
   - Но ведь вы утверждаете, что он великий поэт?
   - Моя султанша, вы можете убедиться в  этом,  если  разрешите  вашему
рабу Лятифи прочесть хотя бы одно  стихотворение  Насими  от  начала  до
конца.
   - Читайте, - велела она.
   Старик начал читать такое, от чего вздрогнула душа Роксоланы. Никогда
не слышала она таких стихов и даже в мыслях не имела, что человек  может
написать нечто подобное:

   В меня вместятся оба мира, но в этот мир я не вмещусь.
   Я суть, и не имею места, и в бытие я не вмещусь.
   Все то, что было, есть и будет, все воплощается во мне.
   Не спрашивай! Иди за мною - я в объясненье не вмещусь.
   Вселенная - мой предвозвестник, мое начало - жизнь твоя.
   Узнай меня по этим знакам, но я и в знаки не вмещусь.
   Я самый тайный клад всех кладов, я очевидность всех миров.
   Я, драгоценностей источник, в моря и недра не вмещусь.
   Хоть я велик и необъятен, но я Адам, я человек,
   Я сотворение вселенной, но в сотворенье не вмещусь.
   Все времена и все века - я. Душа и мир - все это я,
   Но разве никому не страшно, что в них я тоже не вмещусь?
   Я небосклон, я все планеты, и Ангел Откровенья я.
   Держи язык свой за зубами, и в твой язык я не вмещусь.
   Я атом всех вещей, я солнце, я шесть сторон твоей земли,
   Скорей смотри на ясный лик мой: я в эту ясность не вмещусь.
   Я сразу сущность и характер, я сахар с розой пополам,
   Я сам решенье с оправданьем, в молчащий рот я не вмещусь.
   Я дерево в огне, я камень, взобравшийся на небеса.
   Ты пламенем моим любуйся, я в это пламя не вмещусь.
   Я сладкий сон, луна и солнце. Дыханье, душу я даю:
   Но даже в душу и дыханье весь целиком я не вмещусь.
   Старик - я в то же время молод, я лук с тугою тетивой,
   Я власть, я вечное богатство, но сам в века я не вмещусь.

   Хотя сегодня Насими я, я хашимит и корейшит ,
   Я меньше, чем моя же слава, но я и в славу  не  вмещусь  .  Лятифи  задыхался,  пока  читал  стихотворение.   Роксолана
подвинула ему чашу с щербетом.
   - Какова  судьба  Насими?  -  Он  убит  за  вероотступничество,  ваше
величество.
   - Когда и как?
   - Сто тридцать лет назад в Халебе. О смерти Насими  рассказывается  в
арабском источнике  "Кунуз-аз-захаб".  Там  говорится,  что  Насими  был
казнен во времена правителя Халеба Яшбека. В том году в  Дар-уль-адле  -
во дворце правосудия,  в  присутствии  шейха  Ибн  Хатиба  аль-Насири  и
наместника верховного кадия шейха Изуддина аль-Ханбали,  рассматривалось
дело  об  Али  аль-Насими,  который  сбил  с  истинного  пути  некоторых
безумцев, и они в ереси и безбожности подчинились ему.  Об  этом  сказал
кадиям и богословам города некий Ибн аль-Шангаш Алханафи.  Судья  сказал
доносчику: "Если это вранье, то  ты  заслуживаешь  смерти.  Докажи,  что
сказанное тобой о Насими правда, и я не казню тебя".
   Насими промолвил: "Келме-и-шахадет",  то  есть  поклялся,  что  будет
говорить правду, и опроверг все то, что о нем говорили. Но в  это  время
появился шейх, Шихабуддин Ибн Хилал. Заняв почетное место в меджлисе, он
изрек: "Насими  безбожник  и  должен  быть  казнен,  даже  если  захочет
покаяться". И спросил: "Почему  же  не  подвергаете  казни"?  Аль-Малики
ответил вопросом: "А ты напишешь собственноручно приговор?" Тот ответил:
"Да".  И  немедленно  написал  приговор,  с  которым  тут  же  ознакомил
присутствующих. Но они с ним не согласились. Аль-Малики возразил: "Кадии
и богословы не согласны с тобою.  Как  я  могу  казнить  его  только  на
основании твоих слов?" Яшбек сказал:  "Я  его  не  казню.  Султан  велел
ознакомить его с этим делом. Подождем приказа султана".
   Так меджлис разошелся во мнениях, а Насими остался в темнице. О  деле
Насими доложили султану Египта Муайяду, от которого  пришел  приказ  еще
более жестокий, чем ожидали судьи. Султан велел содрать с Насими кожу  и
его тело выставить на семь дней в Халебе, кроме того, отрубить ему  руки
и ноги и отослать Алибеку Ибн Зульгадру и его брату Насруддину,  которых
Насими тоже сбил с истинного пути своими стихами. Так  было  и  сделано.
Автор  "Кунуз-аз-захаб"  пишет,   что   хотя   Насими   был   гяуром   и
богоотступником - муехидом, но, да простит бог, говорят, что у него были
тонкие стихи.
   - Следовательно, даже у его палачей не было сомнений в его величии?
   - В этом  нет  сомнения,  моя  султанша.  Но  можно  ли  считать  его
османцем? Он родом из Шемахи, это азербайджанская земля, и люди, живущие
на ней, называют ее "огненной", потому что там во многих местах из  недр
пробивается на поверхность огонь и никто не  может  сказать,  когда  это
началось, почему так происходит и когда будет  этому  конец.  В  долинах
между гор пышные сады и виноградники,  гранатовые  и  ореховые  рощи,  а
города всегда славились ремесленниками, такими умелыми, что  с  ними  не
могли сравняться даже мудрые армяне. В этой земле  родился  несравненный
Низами и еще множество поэтов. Может,  рождались  они  для  того,  чтобы
плакать  над  ее  судьбой,  потому  что  богатство   всегда   привлекает
захватчиков. Так произошло и с  Азербайджаном.  Во  времена  Насими  его
земля  стала  добычей  жестокого  Тимура.  Все  разрушил   и   уничтожил
властитель мира, но дух людской оказался сильнее мощи оружия. Тебризский
поэт и философ Фазлулах Наими, словно бы отрицая  ненависть,  царящую  в
мире, написал несколько книг о величии человека, среди них  книгу  любви
"Махаббат-наме", в  которой  ставил  человека  на  место  бога.  Ученики
Фазлулаха называли себя хуруфитами.
   - Я слышала о хуруфитах, - заметила Роксолана.
   - Хуруфитом стал и Насими. Он назывался Имадеддином, а взял себе  имя
Насими, по-арабски "душа", "нежный ветерок". Это должно было означать  -
человек  сердечный,  душевный.  По  приказу  Мираншаха,  Тимурова  сына,
Фазлулаха казнили, его ученики разошлись по свету, преследуемые.  Насими
тоже вынужден был бежать из родных мест. Много лет под чужим именем,  то
под  видом  погонщика  верблюдов  в  караване,  то  под   видом   купца,
странствовал он по османским городам, был  в  Ираке,  Сирии,  бедствовал
тяжко, не имея ни прибежища, ни спокойствия, он повсюду нес свое  слово,
которым  прославлял  человека.  В  Халебе  настигла  его  нечеловеческая
смерть, но и умирая он упорно повторял: "Аналхагг!" - "Я истина, я бог!"
   Много легенд сложено об этом поэте. В одной из них, сотканной  словно
бы из слез, любви и горя,  рассказывается,  будто  Насими  наутро  после
казни живой вышел из всех семи ворот Халеба, неся в  руках  содранную  с
себя кожу, приговаривал: "Смотри на несчастного ашика :  с
него кожу сдирают, а он не плачет!"
   - Разве такое мужество не может  зажечь  османский  дух?  -  спросила
султанша.
   - Стало уже обычаем не произносить его имени среди правоверных,  ваше
величество.
   - Разве никто из правоверных не увлекался стихами Насими?
   - От них был в восторге великий Алишер Навои, а несравненный  Физули,
которому падишах Сулейман, вступив в  Багдад,  даровал  берат  , даже  отважился  писать
назире  на газели Насими. В  стихах  самого
Насими встречаются имена великих поэтов и ученых Востока - Абу  Али  Ибн
Сины, Хагани, Низами, Фелеки, Халладж Мансура, Шейха Махмуда, Шабустари,
Овхади Марагинского.
   И он снова прочел стихи:

   Во мне живут миры, все восемнадцать тысяч,
   И скрыт во мне аллах, который скрыт во всем.

   Я - тайна всех чудес, сокрытых в этом мире,
   Я - солнце, что всегда горит над миром днем.

   Пред вами Насими свою откроет тайну:
   "Я счастлив: бог сокрыт в обличии моем!"


   - Сын Востока должен принадлежать  Востоку,  -  задумчиво  промолвила
султанша. - Разве нельзя изменить обычай, если он устарел?
   - А что скажет великий  султан  на  мою  дерзость?  -  робко  спросил
Лятифи.
   - Вы преподнесете свое тезкире мне, а уж я преподнесу его падишаху.
   Так  величайший  еретик  ислама  нашел  свое   прощение   в   царстве
величественнейшего из султанов лишь благодаря усилиям и смелости  слабой
женщины, потому что женщина эта стремилась служить истине,  а  разве  же
истина не бог всех еретиков?
   Теперь, направляя письма Хуррем из своего последнего похода, Сулейман
каждый раз  пересыпал  их  строками,  которые  она  сразу  же  узнавала:
"Дуновения ветра приносят запахи твоих волос  каждое  утро",  "Дуновение
ветра от запаха твоих волос стало ароматным". И она  тоже  отвечала  ему
словами Насими: "Жажду встречи, о живой источник, приди! Не сжигай  меня
в разлуке, приди, душа моя, приди!"
   Писала, еще не зная, что тело ее самого  младшего  сына  в  Печальном
походе уже приближалось к Стамбулу. Баязид нес брата  медленно,  метался
где-то среди мертвых,  пустынных  анатолийских  холмов  и  долин,  делал
странные круги, всячески оттягивая ужасный миг, когда его мать,  султаша
Хуррем Хасеки, увидит наконец то, что должна  увидеть,  и  заломит  свои
тонкие руки над мертвым сыном своим, теперь уже третьим.
   Она должна была если  и  не  увидеть  издалека  этот  траурный  поход
Баязида с телом Джихангира, то хотя бы почувствовать еще на  расстоянии,
еще в тот день, когда сын ее последний раз вознес  свои  тонкие,  как  у
матери, руки и красно-синие звери поглотили его сердце.
   Не чувствовала ничего, наверное, потому, что уже  и  у  самой  начало
умирать сердце, с каждой смертью умирала  и  частица  ее  самой,  -  она
умирала вместе со своими сыновьями; лучше  бы  отмирала  по  частям  эта
нечеловеческая империя, в которой она стала султаншей.
   Сулейману написала: "Аллах покарал  нас  за  то,  что  мы  не  любили
Джихангира. Рос забытый нами, чуть ли не презренный, а  когда  умер,  то
оказалось, что он был самым дорогим".
   Султан  знал,  что  утешить  Хуррем  не  сможет  ничем,   но   упорно
допытывался, что бы мог для нее сделать. Шел дальше  и  дальше  в  землю
шаха Тахмаспа, оставлял после себя руины и смерть. В письмах об этом  не
писал. Если и вспоминал взятые города и местности, то получалось  каждый
раз так, что пришел туда лишь для того, чтобы  поклониться  памяти  того
или иного великого поэта, которыми так славны земли кызылбашей. Называть
это кощунством никто не  мог,  даже  Роксолана  делала  вид,  что  верит
султану, тем более что время и расстояние помогали ей скрывать  истинные
чувства.
   А султан, опустошив Армению, которую перед тем три  года  вытаптывали
войска шаха Тахмаспа, перешел через горы, направляясь в долину Куры, где
среди широкой равнины стоял тысячелетний город Гянджа. То, что  осталось
за горными хребтами, Сулеймана не интересовало.  Не  слышал  стонов,  не
видел слез, дым пожаров не проникал в его роскошный шелковый шатер.  Его
старые глаза не  вчитывались  в  горькие  строки  армянских  иштакаранов
, в которых писалось: "Этим летом написана
святая книга, в горькое и тяжелое время, ибо в горечь и печаль  повержен
многострадальный  армянский  народ.  Каждый  год  новые  и  новые   беды
обрушиваются  на  армянский  народ:  голод,   меч,   пленение,   смерть,
землетрясение".
   Сулейман стоял перед  Гянджей,  смотрел  на  ее  высокие  красноватые
стены, на неприступные башни, на гигантские  чинары,  поднимавшиеся  над
стенами, башнями и домами города, будто  зеленые  поднебесные  шатры,  и
весьма был удивлен, что этот город до  сих  пор  цел,  что  не  стал  он
добычей ни шахского войска, ни его собственной силы.
   Безбрежные  виноградники  вокруг  Гянджи  были  вытоптаны   османским
войском в один день, вековые ореховые деревья вырублены для костров,  на
которых готовился плов янычарам, речка Гянджа-чай была запружена,  чтобы
оставить осажденный город без воды. Сулейман послал глашатаев  к  стенам
Гянджи с требованием впустить его в  город  без  сопротивления,  ибо  он
пришел, чтобы поклониться памяти великого  Низами,  который  прожил  всю
жизнь в Гяндже и там был похоронен.
   Гянджинцы не открыли ворот  султану.  Не  верили  ему,  знали  о  его
злодейском поклонении их гению, ибо кто же приходит к Низами с тысячными
ордами, которые вытаптывают все живое  вокруг?  Не  пытались  откупиться
шелками, которыми славились их ремесленники, как делали это когда-то при
монголах, ибо все равно не смогли спасти свой прекрасный город.
   Султан созвал диван, и на диване ему рассказали  о  том,  как  Гянджа
защищалась когда-то от Тимура. Воины вышли из города и стали  перед  его
стенами. Бились, пока за ними не упали стены. Тогда они перешли к  своим
домам, спрятали в них женщин, детей, стариков и все  подожгли.  Сами  же
пали мертвыми у родных порогов, никого не отдав в руки врага. Тогда  над
уничтоженной Гянджей возвышался только мавзолей Низами да  виднелась  на
далеком горизонте выщербленная гора Алхарак,  вершина  которой  когда-то
откололась во время  землетрясения  и,  загородив  ущелье,  дала  начало
жемчужине этих мест - озеру Гёйгёль. С тех пор  гянджинцы  не  перестают
повторять: "Даже мертвым нам принадлежит Низами безраздельно".
   Когда Сулейману рассказали эту легенду, он произнес строки из Низами:

   Кто стоять дерзнет перед лицом твоим?
   Да ослепнет тот под лучом твоим!


   И мрачно махнул рукой над  равниной,  на  которой  лежала  прекрасная
Гянджа  с  ее  мечетями,   медресе,   рынками,   прославленными   рядами
ремесленников, буйными чинарами, подобных  которым,  наверное,  не  было
нигде в мире, с  ореховыми  и  гранатовыми  садами,  тихими  улочками  и
журчанием прозрачной воды. И город за три дня был сметен с  лица  земли,
сожжен, разрушен, растоптан султанскими слонами.
   Теперь  над  развалинами  возвышался  лишь  куполообразный   мавзолей
Низами, словно перст  судьбы,  который  упрямо  указывает  на  небо,  но
никогда не отрывается от земли, из которой вырос.
   Султан поехал к мавзолею.  Там  уже  был  разбит  для  него  походный
шелковый шатер, земля устлана коврами, возле которых,  не  смея  ступать
туда, собрались вельможи, имамы, улемы, поэты, мудрецы.
   - Пусть звучат здесь только стихи великого Низами, - сказал Сулейман.
- И пусть отныне всегда будет так.  Тут  ничто  не  может  существовать,
кроме величия Низами.
   Для султана и гостей были разыграны "Сказание славянской  княжны"  из
"Семи красавиц" Низами, и  довольный  Сулейман  щедро  одарил  чтецов  и
пожелал провести ночь возле мавзолея. И в ту  ночь  написал  Хуррем  обо
всем, приведя в письме строки из Низами о славянской княжне:

   Ведь она в любой науке сведуща была,
   Чудеса умом крылатым совершать могла,
   Тайну всех светил небесных, мудрая, прочла,
   И на тайну тайн арканом мысль ее легла.


   "Разве же это не о моей бесценной Хуррем сказано у великого  Низами!"
- восклицал султан.
   На рассвете, когда  он  вышел  из  шатра,  чтобы  дохнуть  росы,  его
спокойствие нарушила какая-то возня среди бостанджиев.  Султан  спросил,
что там  случилось!  Чауш  доложил,  что  задержан  какой-то  оборванец,
неизвестно как проникший на осле сквозь все рубежи охраны и  оказавшийся
чуть ли не возле шатра его величества.
   - Приведите его сюда, - велел Сулейман.
   Бостанджии поставили перед султаном невысокого гологрудого  человека,
оборванного, с наполовину выдернутой бородкой, но с глазами  дерзкими  и
непокорными.
   - Кто ты? - спросил султан.
   Человек должен был бы упасть на колени и есть землю, но  он  стоял  и
смело смотрел завоевателю в глаза. Отвечать тоже не торопился,  а  когда
ответил, то коротко, одним словом:
   - Каймакчи.
   - Как смел сюда проникнуть? - снова спросил Сулейман.
   Тогда человек заговорил горячо, быстро, почти сердито.
   Он каймакчи. Кто знает, что это такое, тот знает, а кто не знает, тот
никогда и знать не будет, потому что  только  в  Гяндже  умеют  готовить
настоящий каймак и только здесь его по достоинству ценят. Целую ночь  он
кипятит буйволиное молоко, снимает с  него  жирные  пенки,  расправляет,
кладет одну на другую, чтобы на рассвете  в  особой  посуде  привезти  в
город, где у него есть постоянные покупатели, как  они  есть  у  каждого
гянджинского каймакчи, потому как гянджинцы вот уже  тысячу  лет  каждое
утро после первого намаза едят свой неповторимый каймак и  никакая  сила
не помешает им это делать.
   - Но нет ведь ни Гянджи,  ни  гянджинцев!  -  невольно  оглянулся  на
разрушенный город султан.
   Человек нисколько не был смущен.
   - Если есть мой каймак, будут и гянджинцы, - твердо промолвил он.
   Султанские дурбаши покорно  посматривали  на  Сулеймана,  ожидая  его
жеста, чтобы мгновенно обезглавить этого  наглого  человека.  Но  султан
неожиданно сказал:
   - Отпустите его.
   И дописал в своем письме к Хуррем о том, как помиловал  он  странного
каймакчи.
   Это письмо не тронуло ее сердце. Ни похвала ее достоинств, выраженная
строками из Низами, ни султанское милосердие. Если бы он  был  таким  же
милосердным к ее сыновьям и к ней самой! Он и его бог.
   Так кто же господствовал над ее судьбой?  Бог?  Но  почему  он  такой
немилосердный? Дьявол? Но зачем он дал ей вознестись? Люди?  Они  мешали
всем силам, добрым и злым, и делали это неразумно и  преступно.  Ангелы?
Их она никогда не видела и не верила в то, что они  существуют.  Что  же
тогда остается? Случай? Нет, она сама,  ее  воля,  ее  отчаяние.  Каприз
судьбы? Султан всю жизнь шел через кладбища, она  вынуждена  идти  через
могилы своих детей и могилы своего народа. Неизбежность, от которой  она
хотела  спастись,  даже  сменив  веру,  будто  султанскую   одежду   или
украшения, которые она меняет по пять и по десять раз на  день.  А  чего
достигла? Никуда не денешься, не убежишь от своих начал, своих  истоков,
ибо человек начинается как река, но от воды отличается тем, что обладает
памятью  -  этим  величайшим  наслаждением,   но   и   тягчайшей   мукой
одновременно.
   Может, и в Софию ходила, чтобы спастись от  воспоминаний,  спрятаться
среди величия и святости. Шла сюда упорно, несла свое одиночество,  хотя
и знала, что София не прячет от просторов  земли  и  неба,  от  ветра  и
облаков, от журчания вод и людских голосов, от клокотания крови и  тихих
смертей, - здесь все словно бы  продолжается,  сгущается,  обретает  еще
большую силу, но все это для тела, а  не  для  души,  ибо  душа  все  же
находит здесь хотя бы краткую передышку и выражает  недовольство,  когда
ее снова пытаются отбросить в пережитое, не хочет безумного  возврата  в
прошлое,  где  толпятся  призраки  и  подавленные  страхи,  бестелесные,
изъеденные ржавчиной времени, но все равно до  сих  пор  еще  жадные,  с
алчно разинутыми пастями в ожидании новых жертв. Она  не  хотела  больше
приносить жертв и знала, что придется делать это снова и снова, ибо  что
такое вся ее жизнь, как не сплошная жертва?
   Могучие лучи света падали косыми снопами на гигантский красный ковер,
расстеленный в мечети. На михрабе  зеленым,  желтым,