высокомерие  даже  со  старым  Пири  Мехмедом,  разводил
сплетни. Султан терпел его только потому, что считал великим  воином,  а
без таких людей - знал это хорошо! - никакого могущества не достигнешь.
   Год назад Сулейман отправлялся из Стамбула неведомо куда, отправлялся
с невероятной пышностью, вел огромное войско, показывая его столице,  но
не называя своего врага, которому оно должно было нанести  удар.  Теперь
все знали, куда идет султан, но выступал он из  столицы  без  чрезмерной
пышности, и войска никто не видел,  так  как  собиралось  оно  отовсюду,
точно капли дождя в большой темной туче, часть шла по суше, часть должна
была переправляться морем - из  разных  гаваней  в  разное  время  вышло
девяносто девять легких и  семьдесят  тяжелых  галер,  сорок  палиндрей,
пятьдесят фуст и бригантин, всего свыше трехсот судов, и все взяли  курс
к берегам Ликии, к Родосу, чтобы прийти  туда  именно  тогда,  когда  со
своими спахиями и янычарами придет сам султан.
   Не одно сердце сжалось в тот день, когда  отправлялся  султан  против
острова, не одни глаза заплакали тайком или открыто, не  скрывала  своей
печали султанская  сестра  Хафиза,  вынужденная  разлучиться  с  любимым
мужем, в объятиях коего успела ли и побывать, не  смела  даже  заплакать
Хуррем о  своем  султане,  ибо  без  него  оставалась  просто  маленькой
рабыней, пока не родит падишаху сына и не возвеличится  теми  родами  (а
если не сына, а если не родит?).  "Берегите  себя,  ваше  величество,  -
сказала она в ночь их расставанья, - потеряв вас, я теряю  все".  Сплела
из своих золотых волос тоненький браслет и подарила  султану.  Залог  ее
любви или его победы? Ах, какой же непрочный,  хотя  мало  что  на  этом
свете может сравниться в прочности с волосами любимой женщины.  Но  кому
мог поведать Сулейман об этой женщине, о ее словах и ее дивном  подарке?
Встревоженность и неуверенность сопровождали этот внезапный поход нового
султана, и никто бы не взялся предугадать  его  последствия.  Ведь  даже
великий Мехмед Фатих не мог взять Родос. Его воины взобрались  уже  было
на стены  крепости,  точно  львы,  сорвавшиеся  с  цепи,  и  уже  хотели
броситься на разграбление неприступного города  рыцарей,  когда  на  них
грозно обрушился сераскер Месих-паша:  "Грабить  запрещается!  Все,  что
есть на Родосе, должно пойти в султанову  казну!"  Это  так  расхолодило
воинов, что христиане смогли отбить их штурм.
   Грозный Селим, завоевавший Сирию,  Египет  и  Аравию,  начал  строить
огромный флот, чтобы напасть на заклятый остров, но скончался, не  успев
осуществить своего намерения, - словно бы какая-то сила и впрямь хранила
христианских рыцарей-разбойников, которые  засели  за  белыми  каменными
стенами и башнями острова двести лет тому назад, придя туда с Кипра.
   Когда  из-под  стен  только  что  захваченного  славными   исламскими
войсками Белграда Сулейман рассылал гордо-радостные  фетх-наме  о  своей
великой победе, он послал письмо и гроссмейстеру родосского ордена Вилье
Иль-Адану.  Престарелый  гроссмейстер  уловил  в  султанской   похвальбе
угрозу, поэтому не обрадовался победе  Сулеймана,  а  ответил  посланием
довольно враждебным. Слишком уверенным  чувствовал  он  себя  за  своими
непробивными стенами, да еще и надеясь на  поддержку  всех  христианских
властителей, для которых Родос был  мечом,  нацеленным  в  самое  сердце
нечестивых.
   Восьмидесятилетний гроссмейстер имел под рукой каких-нибудь полтысячи
рыцарей, у молодого султана было, может, полсвета! Месяцы, проведенные в
столице  после  белградского  похода,  султан  потратил  не  только   на
врачевание своей сердечной раны, но и на внимательное наблюдение за тем,
что происходит вокруг. Новый император испанский Карл дрался за Италию с
королем Франции Франциском. Папа римский был озабочен расколом  в  своей
церкви, который  внес  немецкий  монах  Лютер.  Пресветлая  Венецианская
Республика, удовлетворившись привилегиями,  полученными  от  султана  по
заключенному после победы под Белградом договору, не  пошлет  на  защиту
Родоса  ни  единого  судна.  Остров  неминуемо  должен   стать   добычей
исламского войска, и свершиться это должно незамедлительно.
   Сулейман  послал  Иль-Адану  письмо  с  предложением   сдать   остров
добровольно.  Поклялся  аллахом,  творцом  неба  и   земли,   Магометом,
посланником  аллаха,  всеми  пророками  и  всеми  святыми  книгами,  что
отпустит Иль-Адана  и  всех  его  людей  с  острова,  ибо  великий  грех
проливать кровь мусульманских воинов, если землю можно взять без боя.
   Гроссмейстер не ответил на письмо, да султан и не надеялся на ответ.
   Повел большую часть войск по суше. Шли шесть недель  под  раскаленным
солнцем, за день проходили столько, сколько в обычных условиях проходили
бы за два. Султанские бостанджии опережали поход, разбивали для падишаха
огромный его шатер с золотым шаром над ним, и Сулейман, пока его  воины,
утомленные за день, отдыхали для нового, еще более тяжелого дня,  вершил
государственные дела, советовался с  визирями  и  пашами,  велел  своему
верному Джелаледдину писать письма, карал и миловал.
   Проходили по горным ущельям, голым, как брюхо дикого осла, по мрачным
равнинам, усеянным мертвыми, выжженными солнцем  холмами.  Где-то  здесь
бежал после изгнания из рая и ужасался этой земле Адам. Султан призвал в
свой шатер мудрецов, сопровождавших победоносное войско, и потребовал от
них ответа, чем Адам питался в раю. Седобородые никак не могли прийти  к
согласию. Один стоял за кабачки, другой был сторонником сельдерея.
   - А хлеб? - спросил султан. - Разве он не ел хлеба?
   - Хлеб - это уже на земле, - ответил старейший из имамов.  -  В  поте
лица. В раю одни плоды. Но не сладкие. За сладкий  плод  был  изгнан.  А
какие же не сладкие? Могли быть кабачки, мог быть сельдерей, могло  быть
и еще что-то.
   - С чем он вышел из рая? - спросил султан.
   Никто не знал. Не думали об этом.
   - Бог прикрыл ему срам. Так?
   Имамы соглашались. Прикрыл.
   - Значит, дал ему пояс?
   Имамы не возражали.
   - За пояс он мог бы заткнуть сельдерей с его длинными листьями.  А  в
руках нести кабачок. Иначе откуда бы у людей были и сельдерей и кабачок?
   Имамы по достоинству оценили  высокую  мудрость  падишаха.  "Поистине
аллах объемлющ, знающ! Он дарует мудрость, кому пожелает..."
   Султан щедро вознаградил имамов. В таком  тяжелом  походе  не  лишним
будет,  если  в  войске  разнесется  слух  об  ученых  спорах  в   шатре
повелителя.
   Когда уже добрались до голых красноватых гор Ликии, на  краю  которых
купался в теплом белопенном море непокоренный Родос, к  султану  привели
конийского кадия, обвиняемого в злоупотреблениях при распределении  воды
для орошения садов и полей вокруг Коньи. Сулейман  велел  удавить  кадия
перед  войском,  чтобы  показать  простым  воинам   размеры   султанской
справедливости. Гонец из Стамбула принес среди других писем  неожиданное
письмо из гарема.  Хитрая  Гульфем,  не  имея  возможности  пробиться  к
султану в гареме, подкупила  старую  уста-хатун,  и  та  дрожащей  рукой
нацарапала любовное послание к падишаху от верной его одалиски. "Если бы
слабая девичья природа, - писала рукой уста-хатун Гульфем,  -  позволила
мне, не запятнав своей чести, полететь отсюда  к  вам,  властитель  мой,
чтобы увидеть ваше лицо, тело мое со всей  неистовостью  изголодавшегося
коршуна, получившего наконец свободу, ринулось бы к вам, чтобы коснуться
губами ваших царственных стоп".
   Султан  посмеялся  и  велел  послать  Гульфем  черепаховую  шкатулку,
украшенную золотом, наполненную отборными жемчугами.
   Уже когда он стоял под стенами Родоса, гонец вновь принес  письмо  из
Стамбула, написанное той же старческой  рукой,  но  подписанное  уже  не
Гульфем, а его маленькой Хуррем, письмо странно  короткое  и  не  совсем
понятное: "Слова замирают на моих устах, и душа моя не  может  выдержать
столь длительной разлуки. А жемчуга ваши  я  рассыпала,  простите  меня,
великий мой властелин и повелитель". Сулейман не терпел женщин покорных,
как агнцы. И мужчин тоже  любил  только  отчаянных,  сорвиголов,  рубак,
готовых  ринуться  в  огонь  и  в  воду,  чем  как  бы   дополнял   свою
сдержанность,  степенную  медлительность   собственной   натуры.   После
коротенького письма Хуррем  султан  на  несколько  дней  впал  в  хмурое
настроение, никого не подпускал к себе, причин его подавленности не  мог
разгадать никто, даже Ибрагим  и  личный  врач  Сулеймана,  мудрый  араб
Рамадан.
   Город рыцарей полукругом обступал скалистую бухту острова, был  похож
на большой белый полумесяц и уже поэтому должен был стать добычей  сынов
Ислама - в этом был убежден султан, в  это  верил  самый  последний  его
воин.  Кораблями  переправляли  живую   силу   с   суши,   подвозили   и
устанавливали пушки, мастерили  лестницы  и  боевые  передвижные  башни,
обложили твердыню  рыцарей  смертельным  кольцом,  не  прорвать  которое
никакой силе. Но  рыцари  и  не  думали  прорываться.  Все  надежды  они
возлагали на оборону. Флот свой расположили в  гавани  так,  что  он  не
позволял  войти  туда  кораблям  турецкого  корсара  Курдоглу,  которому
Сулейман  присвоил  адмиральский  титул  капудан-паши.  Восемь   наречий
защищали  Родос:  французы,  немцы,  англичане,  испанцы,   португальцы,
итальянцы, рыцари из Оверни и Прованса,  наречий  много  -  людей  мало,
всего шестьсот рыцарей. У старого Иль-Адана было под рукой еще  шестьсот
критских наемников и пять тысяч жителей Родоса,  греков,  -  вот  и  вся
опора. Между тем  Сулейманов  сераскер  Мустафа-паша  хвалился,  что  на
каждый камень осажденной твердыни может выставить по воину.
   Как и под Белградом, султан велел соорудить себе навес  из  ветвей  и
листьев, сидел в одиночестве, смотрел на белые стены и  башни  рыцарской
крепости, на высокий собор над стенами, на таинственный дворец  великого
магистра. Камень,  камень,  ослепительно  белый  на  солнце,  ни  одного
зеленого листочка, ни единой зеленой точечки  посреди  тех  камней,  как
будто и у людей, там укрывшихся, тоже каменные души и  каменные  сердца.
Кто  там  собрался?  Беглецы,  паломники,  купцы,  рыцари,   головорезы,
проходимцы, люди с нечестивыми намерениями в сердцах  и  с  молитвой  на
устах, морские разбойники - вечная угроза османских берегов.  Сорок  лет
назад великий  магистр  ордена  Пьер  Д'Объюссон  дал  приют  на  Родосе
лжесултану Джему, который дважды опозорил род Османов,  выступив  против
своего брата Баязида в борьбе за престол, а потом, укрывшись у  неверных
на этом острове, скитаясь по всей  Европе,  отдался  под  защиту  самого
христианского папы, блудливой дочерью которого и был  наконец  отравлен,
как пес. Нынешнему великому магистру Иль-Адану было уже тогда за  сорок,
он был досточтимым рыцарем ордена, сменив Д'Объюссона после его  смерти,
следовательно, он ответствен также и за тот случай  с  султаном  Джемом.
Султан знал, что потомки Джема и доныне укрываются на Родосе. А  поросль
предателя должна быть вырублена под корень! Уже только ради одного этого
нужно  было  взять  твердыню,  чтобы  совершить  высшую  справедливость,
защищать которую и призван султан.
   Под  развернутыми  знаменами,  под  гром  пушек  и  треск  барабанов,
подгоняемые военными имамами, ритмично выкрикивавшими суры Корана, воины
пошли в первое наступление.
   Сулейман смотрел из-под своего зеленого навеса, сидя на мягком ковре,
расстегнув шелковый халат,  так  что  его  голую  грудь  овевал  морской
ветерок. Ноги тоже были оголены,  только  привычный  тюрбан  сжимал  ему
голову, и крупные рубины сияли на нем, как яркая кровь, что  уже  лилась
под неприступными белыми стенами Родоса.
   Сулейман был спокоен и равнодушен. Знал, что войско должно сражаться,
умирать, побеждать. Иначе разленится, погрязнет в  пороках,  пьянстве  и
разврате, развесит уши на сладкие голоса ложных пророков и  бунтовщиков,
станет орудием голодной  толпы,  начнет  вмешиваться  в  государственные
дела. Войско должно шагать по  земле,  завоевывать  землю,  преодолевать
просторы - и все это для него, для султана. Сидел ли он  в  Стамбуле,  в
Топкапы, или на берегу Савы или Дуная, тут ли, у стен  Родоса,  Сулейман
видел лишь бесконечно большую землю и одного себя на ней. Родился и  рос
с мыслью, что будет единственным властителем, без  соперников.  Скитания
по земле,  которые  он  претерпел  в  детстве,  вызвали  подсознательную
алчность: захватить всю землю только для себя. С  этого  начал  он  свое
султанство,   в   этом   стремился   сравняться   со   своими   великими
предшественниками, а то  и  превзойти  их.  Внезапная  дикая  страсть  к
маленькой рабыне-роксоланке обрушилась на него, как камень, придавила  и
подавила, он стонал, корчился, вырывался,  а  высвободиться  не  мог,  -
напротив, словно бы даже с охотой покорялся этому  сладостному  бремени.
Пошел с войском  сюда,  на  Родос,  оставив  Хуррем,  потому  что  хотел
доказать всем (а  может,  прежде  всего  самому  себе),  что  ничего  не
случилось,  что  он  не  изменился,  что  и  впредь   остается   великим
продолжателем дела Фатиха и своего отца Селима Явуза, покорителем  мира,
борцом за веру, воителем благочестия и закона. Теперь сидел под  стенами
Родоса, а в нем звучали  слова  Хуррем,  и  он  мучился,  что  не  может
ответить ей так, как хотел бы, для этого он должен был видеть ее  здесь,
рядом с собой, или же самому быть там, возле нее. Войско билось о стены,
разбивалось о них, как  штормовая  волна,  кровавые  брызги  разлетались
вокруг, достигая и султана, и ему  казалось  порой,  что  его  навес  от
солнца  становится  уже  не  зеленым,   а   кроваво-красным.   Бостанджи
отодвигали его дальше, но это не помогало. Гибли тысячи. Ангелы отворяли
их душам райские врата. Был убит главный  топчи-баша.  Погиб  янычарский
ага. Султан ежедневно созывал диван, осыпал милостями  отважных,  одарял
кафтанами, расшитыми золотом. Раздаривал дырлики  .  Потом  позвал  Ибрагима   и   в
сопровождении охраны блестящих  всадников  поехал  осматривать  античные
руины острова. На острове побывали финикийцы, греки, персы, был  великий
Искандер, византийцы, христиане, все оставляли  по  себе  следы,  и  все
стало добычей времени, руинами, свалкой - только  ветры,  море  и  белые
облака и ничего больше. Меланхолия султана еще углубилась от  созерцания
остатков древнего акрополя Линдос на другом конце острова. Голые берега,
желтоватый дикий камень, гавань, окруженная выложенной из тесаного камня
стеной, рельеф корабля на стене,  как  высокорогий  турецкий  полумесяц.
Несколько белых мраморных  колонн,  бесконечные  ступеньки,  ведущие  из
гавани словно  бы  к  самому  небу,  широкие,  пустынные,  -  воплощение
простора и пустоты, неуловимой и  непокоренной.  Не  напоминает  ли  это
простор, который он жаждет одолеть и который  на  самом  деле  никем  не
может быть одоленным так же, как и женщина?  Завоевываешь  камни,  а  не
простор и не души людские.  Может  ли  он  сказать,  что  завоевал  душу
Хуррем? Тело ее подчинил, оплодотворил семенем Османов, а душу? И что он
знает об этой маленькой загадочной девочке из далеких степей Украины?
   - Слишком много гибнет  исламских  воинов,  -  мрачно  сказал  султан
Ибрагиму.
   - А разве они не затем родились, чтобы умирать? - беззаботно  ответил
грек.
   - Слишком много гибнет, - упрямо повторил султан.
   Наконец пушки разбили круглую башню святого Николая, самую крепкую  и
самую большую в твердыне, в пролом  кинулись  янычары,  но  на  их  пути
встали плечом к плечу рыцари  в  черных,  до  колен,  плащах,  с  белыми
крестами на груди, с широкими мечами в руках, а  впереди  -  седоголовый
Иль-Адан, которого не брали ни меч, ни пуля, и янычары были отброшены, а
ночью пролом был завален камнями, и твердыня  снова  стояла,  словно  бы
даже еще неприступнее.
   Не помогло и то, что султан одаривал своих визирей на диване золотыми
кафтанами. Не помогли завывания военных имамов: "Сражайтесь с теми,  кто
не верует в Аллаха... пока они  не  дадут  откупа  своей  рукой,  будучи
униженными".
   Не помогали поощрения башей: "Захваченные камни  и  земля  достанутся
падишаху, а кровь и добро победителям".
   Проходили недели за неделями, а твердыня стояла. Горстка  рыцарей  не
поддавалась сотням тысяч султанского войска. Уже  против  каждого  камня
Мустафа-паша выставил не по одному воину, а по двадцать, но крепость  не
сдавалась. Огромный флот Сулеймана не мог пробиться в Родосскую  гавань,
самые крупные султанские пушки не могли разбить  камни  твердыни,  волны
приступов разбивались кровавыми брызгами, войско задыхалось от  грязи  и
нечистот, выраставших вокруг него целыми горами, от палящего  солнца  не
спасал даже морской бриз; принесенная одним из кораблей из Стамбула чума
ежедневно собирала еще более страшный урожай,  чем  кровавая  смерть  на
стенах крепости, тяжкая подавленность  завладела  Сулейманом,  видевшим,
что его намерения кончаются здесь  так  же  бесславно,  как  закончились
когда-то и попытки великого Фатиха.
   Султан отстранил Мустафа-пашу от  должности  сераскера,  заменив  его
хвастливым Ахмед-пашой.  Мустафа-паша  был  поставлен  перед  диваном  с
нацепленной ему на шею саблей. Адмирал Курдоглу, связанный, был  высечен
на  палубе,  как  мелкий  воришка.  Гнев  падишаха  упал  и  на   нового
румелийского беглербега Аяс-пашу, человека храброго, но весьма  глупого,
малой памяти, природа не наделила его умением хорошо говорить, а  читать
и писать он и до сорока лет не научился, случай вынес  его  на  глаза  и
милость султана, случай же чуть и не сгубил под стенами Родоса. Сулейман
отстранял от должностей самых доверенных, самых храбрых,  мрачный  страх
перед неприступностью крепости и перед безмолвной эпидемией, этой  карой
небес, казалось, вынудит султана отступить, но тут  из  Стамбула  пришла
весть, что Хуррем родила падишаху сына, - и все изменилось в один  день.
Целую ночь под стенами Родоса горели  огромные  костры,  били  барабаны,
весело играли зурны, распевали  муллы  и  имамы.  Султан  созвал  диван,
даровал милости, объявил, что сына  своего  называет  Мехмедом  в  честь
великого Фатиха; забыв о неудачах, восхвалял своих воинов,  сказал,  что
простоит хоть и всю зиму под стенами крепости, пока она не падет  ему  в
руки, как спелый плод с дерева. "Греки осаждали один город  четырнадцать
лет из-за жены непристойного поведения, - весело заявил  султан,  -  так
разве же мои воины не смогут выдержать одну зиму?"
   Действительно, пришлось им хлебнуть и  осени,  и  зимы,  нескончаемых
дождей и даже мокрого снега, выпавшего над Родосом,  может,  впервые  за
целые столетия. Все  оборачивалось  против  Сулеймана,  но  он  поклялся
выстоять и победить, иначе не хотел  возвращаться  в  Стамбул,  к  своей
Хуррем-султанше и маленькому Мехмеду.
   Еще два месяца,  умирая  от  пуль  защитников  твердыни  и  от  чумы,
сражалось войско султана за Родос, и лишь накануне рождества  1522  года
последние защитники подняли над руинами белый флаг и султан  допустил  к
себе великого магистра  Иль-Адана  для  переговоров  о  сдаче  крепости.
Полгода длилась осада, сто тысяч исламского  войска  легли  под  стенами
Родоса, из них половина от чумы, и все  это  лишь  затем,  чтобы  султан
воссел в тронном зале города рыцарей под пурпурным шелковым  балдахином,
на золотом троне, а мимо него прошли печальные остатки родосских рыцарей
с великим магистром во главе, спустились к гавани (янычары проклинали их
и плевали на их следы), сели там на корабль и поплыли искать себе  новое
пристанище. Они пристали к неаполитанским  берегам,  неподалеку  от  тех
мест, где Вергилий когда-то выводил на берег бравого  Энея  с  остатками
знаменитых троянцев. Лишь через десять лет рыцари-разбойники получили от
испанского императора Карла V скалы Мальты,  где  держались  последующие
двести пятьдесят лет, пока не нашлась