же был двойник! Послать двойника
к двойнику, и пусть бьются. Но выхода нет, должен ехать сам.
   - А вы, ваше величество? - испугался он за нее.
   - Останусь здесь. Защищать твою жизнь. И свою.
   Он ухватил мать за руки.
   - Как же? Как?
   - Так, как делала это до сих пор. Ибо  нужна  детям  только  в  муках
моих.
   Ахмед-паша начисто растерялся. Попробовал было задержать  возле  себя
Рамадана, якобы  расспрашивал  о  состоянии  здоровья  падишаха,  а  сам
надеялся, что без мудрого араба все там произойдет само собой  и  султан
покинет этот мир окончательно. Однако и задерживать слишком долго  врача
не  решался,  чтобы  не  догадались  о  его  преступном   намерении,   в
особенности если учесть, что громадный кизляр-ага, проводив  султаншу  в
ее покои, посматривал  на  садразама  без  особого  доброжелательства  в
босняцких глазищах. Был точно таким же босняком, как и  Мехмед  Соколлу.
От этих людей не жди милосердия.
   Наконец великий визирь принял решение сам пойти в  султанские  покои,
чтобы  приветствовать,  если   представится   такая   возможность,   его
величество падишаха с выздоровлением и немедленно  разослать  гонцов  по
столице с благой вестью.
   Его никто не  задерживал,  а  он  не  задерживал  больше  возле  себя
султанского врача.
   И еще прошло три дня и три ночи после того, как султан раскрыл  глаза
и спросил о Хасеки. Она не пришла к нему, и он больше не звал  ее,  хотя
смерть и отступила от него окончательно. Был ли он еще слишком  немощным
или уже почуял ее измену? Может, теперь думает над тем, как покарать ее?
Однако  легко  судить  измену  государственную,  но  как  судить  измену
людскую? И кто бы мог ему раскрыть ее неверность?
   Сожалела, что нет рядом с нею преданного Гасана. Тот бы принес ей все
вести, добрые и злые, а при необходимости защитил бы ее от опасности,  и
если б оказалось, что и он бессилен, то хотя бы своевременно предупредил
ее. Но теперь она должна была полагаться только на собственные силы и на
счастливую судьбу.

СЛУЧАЙНОСТИ

   Ничто на свете не может затеряться, только порой  бывает  трудно  его
найти.
   Вот так сохранился в людской сумятице Топкапы евнух Кучук, тот  самый
жалкий поваренок, которого двадцать  лет  назад  поймали  на  Босфоре  с
крадеными баранами и поставили ночью перед беспощадными глазами великого
визиря Ибрагима. Давно уже исчезла  даже  память  о  некогда  всемогущем
греке,  сколько   погибло   людей   прекрасных,   ценных,   благородных,
разрушались города, порабощались целые земли,  уничтожались  государства
большие и малые, а  этот  жалкий  людской  огрызок  не  затерялся  и  не
растерялся, не исчез, не стал жертвой жестокости, царившей  повсюду,  а,
как и прежде, жил в недрах султанского дворца, пережил все,  выжил,  как
червяк в яблоке, держался крепко, как клещ и  овечьей  шерсти.  Сказать,
что Кучук выжил, - не сказать ничего. Если бы воскрес Ибрагим, свидетель
величайшей покорности и униженности Кучука, он никогда бы не узнал  того
маленького  замызганного  евнуха  в  нынешнем  поваре  великого  визиря,
холеном, обмотанном шелками, вычищенном и надушенном,  будто  султанская
одалиска. Теперь в запутанной иерархии  султанских  кухонь  над  Кучуком
стояли только мюшерифы - вельможные  надзиратели  этих  сладких  адов  и
блюстители  султанского  здоровья.  Все  остальное  было  ниже   Кучука,
подчинялось ему, прислуживало, послушно выполняло его веления, капризы и
пожелания. Будто настоящий  паша,  степенно  ходил  Кучук  между  своими
подчиненными, поучал, какими  должны  быть  те,  кто  готовит  пищу  для
высочайших особ империи, - чистыми  и  опрятными,  с  головами  бритыми,
руками  вымытыми,  ногтями  остриженными,   трезвыми,   не   сварливыми,
покорными, быстрыми, рачительными, хорошо знать вкус,  потребности  всех
тех, кто выше. Еда для человека то же самое, что и речь.  Словом  можешь
пробиться сквозь крепчайшие стены, куда  не  пробьется  никакое  войско,
точно так же  через  желудок  можно  добраться  до  сердца  даже  такого
человека, который и сам не знает, что у него есть сердце. Коржик с медом
может сделать ласковым даже янычара. Кучук  благодарил  случай,  который
привел его на султанские кухни и там оставил, а еще  благодарен  он  был
той случайной ночи,  которая  началась  когда-то  для  него  смертельным
ужасом, но обернулась неожиданной тайной властью над всем, что  видел  и
слышал.
   Тогда он перепугался неистовости Ибрагима. Когда  же  его  отпустили,
когда оглянулся он  вокруг,  а  потом,  после  смерти  великого  визиря,
оглянулся еще раз, то понял, что в  этом  жестоком  мире  могут  выжить,
уцелеть только люди неистовые. Повсюду  идет  ожесточенная,  смертельная
борьба: между богом и дьяволом, между мужем и женой, между  властителями
и подчиненными, между благородным  и  подлым,  -  и  всюду  побежденные,
поверженные, уничтоженные, растоптанные, а над ними те, кто умеет урвать
для себя, кто умеет кусаться,  бить  и  идти  по  трупам,  торжествовать
победу.
   Кучук понимал, что никогда не сможет быть победителем. Но жертвой  он
тоже не хотел быть, тем более что ему казалось, будто он стоит у истоков
жизни, если считать, что жизнь в  самом  деле  начинается  у  котлов,  в
которых варится плов.
   Так что же оставалось делать этому ничтожному человеку? Снова  пришел
на помощь случай, подсказавший: держаться  середины,  быть  ни  тем,  ни
другим, стать пристальным наблюдателем  ожесточенной  борьбы,  что  идет
вокруг,  прислушиваться,  выслеживать,  улавливать  самое   сокровенное,
упорно собирать, как собирает пчела нектар, и нести  своему  повелителю.
Великий визирь Ибрагим сказал в памятную  ночь:  выслеживать  султанскую
любимицу Хуррем и все о ней - в его собственные уши.
   У Кучука в ту ночь не было выбора.  Либо  соглашаться,  либо  смерть.
Если бы не тот несчастный случай, который поставил  жалкого  раба  перед
всемогущим  садразамом,  Кучук  так  и  прожил  бы   в   своей   рабской
незаметности, не причиняя никому ни добра, ни зла. Но  речь  шла  о  его
собственной жизни. Никого нельзя упрекать в нелюбви к виселице. У таких,
как Кучук, в жизни не было другой цели, кроме самосохранения. Потому они
легко прощают тем,  кто  обижает  их,  точно  так  же,  как  забывают  о
добродетели. Такие рабы не бывают ни мстительными, ни благодарными.  Они
равнодушные, никакие. Если бы Кучука спросили, любит  ли  он  султана  и
султаншу, он  поклялся  бы  аллахом,  что  любит  их  больше,  чем  всех
остальных людей и даже весь мир.  Одновременно  собственный  мизинец  на
ноге Кучук любил больше, чем всех султанов бывших и  будущих.  Ненавидел
ли он Роксолану? Смешной вопрос. Почему бы он должен был ее  ненавидеть?
Тем более что была тогда почти такой же  рабыней,  как  и  он  сам.  Ну,
правда, стояла ближе к султану. Может, помнила свое происхождение лучше,
чем Кучук, который не знал о себе ничего, кроме смутных  воспоминаний  о
какой-то далекой земле, и об овцах и горах, и о колокольчике  в  овечьей
отаре "тронь-тронь",  даже  за  душу  берет,  и  море  бьется  о  скалы,
размывает берега, и сыплются камни, и пыль стоит водяная и каменная. Вот
и все. Еще помнил боль. Как сжалось когда-то сердце от боли, так  уже  и
не отпускало. Но при чем здесь Роксолана? Ее вины  в  его  несчастье  не
было никакой.
   Однако случай указал ему именно  на  Роксолану.  И  Кучук  подчинился
случайности.  Незаметно  собирал  о  Хуррем  все,   что   мог   собрать.
Подкладывал евнухам более жирные куски, вызывал на  шутки,  на  сплетни,
пересуды, злобствования. Готов был бежать к тому сказочному колодцу, где
сидят два заточенных злых ангела Харут и Марут и обучают людей  магии  и
колдовству. Свалить на худенькие плечи султанской любимицы все чары, все
странное, все злое и непостижимое! Обвинить ее во  всех  грехах,  и  чем
больше он принесет Ибрагиму таких обвинений, тем свободнее,  раскованнее
и более властно  будет  чувствовать  себя.  Вкус  власти.  Власть,  даже
таинственная, и та привлекает. Если в мире господствуют неистовые, а  он
не может проявить свое неистовство  откровенно,  -  что  ж,  он  изберет
неистовство тихое, скрытое, затаенное, и еще  неизвестно,  чье  окажется
более сильным.
   И  снова  случай,  дикий,  бессмысленный,  страшный:  великий  визирь
Ибрагим был убит, ни памяти о нем,  ни  воспоминаний,  а  Кучук  остался
один, без повелителя и покровителя, и не знал теперь,  вести  ли  ему  и
дальше свою подлую слежку за Роксоланой или потихоньку притаиться  среди
гигантских медных котлов султанской кухни и жить так,  как  жил  до  той
ночи, когда привели его к садразаму. Вспоминал о своей прежней  жизни  и
тяжко вздыхал. Как все придворные, старался тогда удержаться среди живых
и мертвых и был счастлив. Но тогда еще не познал  вкуса  власти,  теперь
уже был отравлен ее колдовским зельем и с ужасом  чувствовал:  навсегда,
навеки. Правда, на первых порах после смерти  Ибрагима  жил  не  столько
ощущением тайной власти над жизнью Хуррем, сколько страхом: а что,  если
великий  визирь  еще  кому-нибудь  велел  принимать  доносы   маленького
султанского поваренка и тот неизвестный в любой миг появится и  крикнет:
"Выкладывай-ка, что имеешь, презренный подонок, сын  свиньи  и  собаки!"
Как сказано: "Поистине господь твой быстр в наказании".
   И вот так, ежедневно и ежечасно ожидая того, кому Ибрагим передал его
падшую душу, Кучук  продолжал  выслеживать  и  вынюхивать,  собирать  по
крохам все, что мог  собрать  о  Роксолане:  что  ела,  как  спала,  что
сказала, как ходила, как одевалась, с кем говорила,  кому  улыбалась,  о
чем подумала и что надумала. Окна  в  гареме  были  двойными,  с  такими
широкими  промежутками  между  разноцветными  стеклами,  что  там  могли
залегать евнухи,  подглядывая  и  подслушивая,  оставаясь  невидимыми  и
неведомыми.  Всю  добычу  евнухи   должны   были   относить   повелителю
кизляр-аге, но кто же мог знать,  все  ли  принесено,  все  ли  сказано,
потому Кучук  за  жирный  кусок  всегда  мог  купить  себе  утаенное  от
кизляр-аги,  от  самого  султана  и  наслаждался  своим  знанием,  своей
безнаказанностью и скрытой властью.
   Живя под постоянным страхом и осознанием тайной власти над султаншей,
ожидая  и  не  имея  сил  дождаться  угрожающего  посланца  от  мертвого
Ибрагима, Кучук постепенно начинал ненавидеть Хуррем. Первые свои доносы
на нее он делал равнодушно, не испытывая никаких чувств к султанше, даже
не завидуя ей, как другие, сам не веря ни  в  ее  колдовство,  ни  в  ее
коварство. Но чем дальше, тем больше проникался теперь  тупой  и  тяжкой
ненавистью к этой неприступной женщине, считая, что  все  его  несчастья
начались по ее вине и нынешнее его угрожающее состояние -  это  тоже  ее
вина. Холодная и терпеливая ненависть переживает любую  другую  страсть.
Кучук давно уже понял, что никто не  придет  по  его  душу,  потому  что
Ибрагим, судя по всему, никому не сказал о своем доносчике с  султанских
кухонь; уже сменился после грека и один  великий  визирь,  и  второй,  и
третий, и, как началось это еще при Ибрагиме, Кучук готовил для них пищу
и сам следил, как подается  она  садразаму,  уже  смеялся  над  прежними
своими страхами и часто, запершись в  своем  закутке,  выкладывал  перед
собой белый бараний череп, насмешливо обращаясь к  нему:  "Ох,  Ибрагим,
Ибрагим, минуло твое мясо! Глаза  твои  выскочили,  уши  твои  отрезаны,
осталась одна лишь кость!" Должен был еще добавить: "Когда-то и  с  нами
такое будет!", но тут же прерывал свою речь. Пусть умирает кто угодно, а
он будет жить, он хочет жить! Продолжал подслушивать, собирать  сплетни,
наветы, с годами добился такого совершенства в своем  проклятом  ремесле
слежки и накопления тайн, что чувствовал себя  чуть  ли  не  всемогущим,
зная обо всех все скрытое и открытое, без конца повторял про  себя  59-й
стих из шестой суры Корана. "У него - ключи тайного; знает их только он.
Знает он, что на суше и на море; лист падает только с его ведома, и  нет
зерна во мраке земли, нет свежего или сухого, чего не было  бы  в  книге
ясной".
   Некоторое  время  Кучук  наслаждался  скрытым  состязанием  с  людьми
Гасан-аги, которые собирали отовсюду вести, чтобы нести их султанше,  не
ведая, что в огромном пространстве Топкапы живет  маленький,  незаметный
ахчи-уста, который тихо, но упорно собирает вести о султанше. Зачем? Для
кого, для какой надобности? Теперь уже не знал и сам. Наслаждался  своей
тайной,  потом  почувствовал  какое-то  словно  бы  беспокойство,  затем
наступила  обескураженность,  а  с  течением  времени  пришла  настоящая
болезнь. Все, что попадает в человека, должно усваиваться, превращаться,
оставлять после себя поживу, а ненужное должно удаляться, иначе смерть.
   Кучук с ужасом  осознал,  что  он  только  собирает,  пряча  в  себе,
собирает уже долгие годы, ни с  кем  не  делясь,  нагромождает  в  своей
памяти словно бы для самого себя, для собственной  утехи,  в  безбрежной
гордыне своей сравнивая себя с самим аллахом: "Не постигают его взоры, а
он  постигает  взоры..."  Много  лет  неразумно  гордился  он  тем,  что
выслеживает каждый шаг могущественнейшей женщины в империи,  наслаждался
от мысли о своей  исключительности,  о  своей  неповторимости,  о  своем
превосходстве.  Живился  вестями  редкостными,  особенными,   отбрасывая
общедоступное, точно так же как султан и вельможи  позволяют  себе  есть
мясо, жаренное на огне, потому что оно обладает более изысканным вкусом,
хотя и теряет половину своей ценности. А вареное мясо, хотя и  сохраняет
в себе все свои питательные качества, испокон веков считалось едой рабов
и черного люда - вот почему он отдавал предпочтение жареному, опаленному
диким огнем тайных знаний, и с жадностью пополнял их запасы, не зная  ни
меры, ни передышки.
   Но ни от чего не освобождался Кучук, ничего не сгорало, все оседало в
нем, как камень, как  свинец,  отравляло,  душило,  разило  нечистотами,
дымилось, клубилось адским  дымом.  Накопленные  в  нем  доносы  рвались
наружу, как вырывается из человека все лишнее и ненужное.  И  чувствовал
он уже себя будто неживым, несуществующим. С тоской посматривал на своих
помощников по кухне, завидовал их спокойствию  и  беззаботности.  Внешне
жизнь  была  для  него  цепью  томительных  обязанностей,  опостылевшего
повседневного  труда,  а  на  самом  деле  каким  же  все  это  казалось
благородным в сравнении с тем, что творилось в его падшей душе!
   Может, так и скончался бы этот человек, собственно и  не  зародившись
для  жизни  и  мира  в  своей  бессмысленной  затаенности  и  бесцельной
преступности, если бы не случай с султаном Сулейманом  во  время  пышной
встречи, подготовленной ему султаншей и их зятем Рустем-пашой.
   Султан лежал без  сознания  в  своих  покоях,  может,  даже  мертвый,
султанша с сыном Баязидом и  великим  визирем  Ахмед-пашой  заперлись  в
куббеалты и никого туда не пускали, хотя все догадывались: советуется  с
сыном и садразамом, как захватить власть,  кого  устранить,  кому  снять
голову, на кого положиться, кому не верить.
   Но какие бы тайны ни были у людей и какими бы высокими делами ни были
заняты эти люди, вечно не будут сидеть  они  без  еды,  вынуждены  будут
допустить к себе тех, кто должен их накормить,  -  так  Кучук  по  праву
ахчи-уста  великого  визиря  все  же  пробрался  в  куббеалты  вместе  с
подносчиками яств и напитков,  распоряжался  там,  покрикивал  на  своих
помощников, выказывал почтительность к  высоким  лицам,  перед  которыми
оказался, и хотя не раз был с позором изгнан Баязидом, все же  улавливал
то слово, то взгляд, то даже молчание и, добавляя из своих  неиссякаемых
запасов тайных  слежек,  подозрений  и  подлостей,  уже  не  сомневался:
"Заговор". Собственно, он не слышал ни единого слова. И никто из евнухов
не мог прийти ему на помощь. Потянул носом в куббеалты - вот и  все  его
знания. Но разве дьявол не знает о боге во  сто  крат  больше,  чем  все
святые? Кучуку уже слышались слова,  даже  невымолвленные,  из  простого
разговора Роксоланы и Ахмед-паши о садах Топкапы  сами  собой  слагались
слова угрожающе-преступные: "Нужно  свалить  старое  дерево  и  посадить
новое". Заговор, заговор! Ничто не  существует,  пока  оно  не  названо.
Кучук  был  уверен,  что  султанша  плетет  заговор   против   падишаха,
сообщников не надо и искать, они рядом  с  нею,  теперь  следует  только
назвать это, раскрыть, донести его  величеству  -  и  раздвоенная  жизнь
Кучука найдет свое оправдание так же, как виновные найдут  наконец  свое
наказание. Ведь сказано: "Вкусите же наказание..."
   Еще ничего не зная, Кучук уже был уверен, что раскрыл заговор. Теперь
надлежало немедленно сообщить об этом. Но кому? Султану? Султан лежит то
ли жив, то ли мертв, ни единой живой души к  нему  не  допускали.  Тогда
кому же? Куда кинуться? К великому  муфтию?  У  того  только  молитвы  и
проклятия, а тут нужна сила. К шах-заде Селиму? Но пробьешься ли к  нему
и станет ли он тебя слушать, в особенности когда речь идет о его  родной
матери?
   Кучук метался в молчаливом нетерпении. Не с кем посоветоваться, не  у
кого попросить помощи, а время  летит,  каждая  минута  несет  ему  либо
поражение, либо победу, а он жаждал только победы. Иначе  зачем  же  все
его чуть ли не двадцатилетние страдания!
   В  отчаянии  и  безысходности  Кучук  кинулся  к   султанскому   зятю
Рустем-паше. Прислуживал ему целых десять  лет,  знал,  как  зол  теперь
дамат на Ахмед-пашу, который забрал у него государственную печать, решил
сказать визирю не всю правду, а только половину - об  Ахмед-паше,  а  уж
там пусть как знает. Если все закончится лишь тем,  что  дамат  столкнет
Ахмед-пашу и снова станет садразамом, то и тогда он, Кучук, будет  иметь
свою  выгоду,  -  может,  будет  считаться  довереннейшим  человеком   у
султанского зятя.
   Рустем-пашу Кучук нашел сразу. С другими визирями  паша  слонялся  по
Топкапы,  надеясь,  что  будет  допущен  в  куббеалты,   поэтому   когда
столкнулся во втором  дворе  с  незадачливым  своим  ахчи-уста,  мало  и
удивился.
   Кучук кланялся до самой земли, чуть ли не ползал перед Рустем-пашой.
   - Тебе чего? - хмуро спросил тот.
   - Хочу внести в преславные уши весть.
   - Весть? - удивился Рустем-паша. -  Таких,  как  ты,  шатается  здесь
знаешь сколько?
   - Весть о государственной измене, - прошептал Кучук.
   Рустем схватил его за ворот, поднял, с силой опустил на землю.
   - О чем, о чем? А ну, говори  до  конца,  но  если  врешь,  то  самым
большим куском от тебя остануться уши.
   Кучук зашептал ему об Ахмед-паше, об убийствах, которые должны  быть.
Об угрозе жизни султана. Об...
   Султанский зять схватил  своей  могучей  рукой  ничтожного  евнуха  и
поволок за собой.
   - Будешь со мной, - бормотал Рустем, - будешь где я. Не  ищи  мертвых
коней, чтобы снять с них подковы. Всякая птица из-за языка гибнет.
   Потом неожиданно крикнул своим людям, которые его сопровождали:
   - Взять этого ошметка и вырвать ему язык!
   Так сомкнулись над ничтожным человеком все случайности, которые  были
и должны были быть, и похоронили его под своими обломками. Потому что  в
этой жизни нет ничего вероятнее смерти.

ОТМЩЕНИЕ

   Роксолана  окружила  себя  женщинами.  Старыми,  молодыми,   важными,
владетельными и просто  без  всякого  значения.  Пряталась  между  ними,
обложилась ими, будто тучей, стояла  на  шаткой,  колеблющейся  туче,  а
могла бы стоять на туче, как вседержитель.
   Но султан ожил, вся сила стекалась к нему, притаившийся мир лежал  на
его ладони, и снова эта ладонь  должна  была  обернуться  для  Роксоланы
ладонью судьбы.
   Целый день провела в садах Топкапы. Те, что под гаремом, что смотрели
на Золотой Рог, на  Стамбул.  Розово-синий  город  и  пепельные  громады
мечетей над ними - Баязид, Фатих, Селим, а между Баязидом и Фатихом холм
Сулеймание, крупнейшей из всех джамий, которая  словн