из самых темных  углов
бросились на него огромные черные дильсизы. Шах-заде  мгновенно  обнажил
саблю, взмахнул ею, отгоняя немых шайтанов, стряхнул двоих или  троих  с
плеч. Лишь тогда в  глубине  шатра,  за  несколькими  рядами  прозрачных
занавесок, увидел султана, сверкавшего  тусклым  золотом,  застывшего  в
неподвижности, словно умершего.
   - Отец, султан, помогите! - крикнул Мустафа, может, впервые  в  жизни
обращаясь с просьбой, и не к кому-нибудь, а к человеку, смерти  которого
ждал чуть ли не со дня своего рождения, которого презирал и не любил.  -
Ваше вел...
   Готов был кинуться под защиту султанской руки, упасть ниц к  подножию
трона, на котором так часто видел себя уже и не в грезах, а наяву, но  в
это  время  сзади,  из-за  спин  громадных  султанских   телохранителей,
подкрался к Мустафе придворный вельможа  Зал  Мухаммед-паша,  сноровисто
набросил шах-заде на шею тонкий шелковый шнурок,  изо  всех  сил  стянул
его, и султанский сын упал на ковры.
   Сулейман не пошевельнулся. Смотрел, как заворачивали тело  Мустафы  в
ковер, как выносили из шатра.  Потом  велел  позвать  визирей,  великого
муфтия и великого нишанджию  и  писать  фирман  о  наследнике  престола.
Наследником провозглашался  самый  старший  сын  султанский  -  шах-заде
Селим.
   В выборе наследника советоваться Сулейману было не с кем. Хасеки была
далеко, да он и так знал ее мнение: склонялась сердцем к Баязиду, потому
как напоминал ей самого султана,  единственного  мужа,  которого  должна
была любить. Собственно, выбирать было не из кого. Было пятеро  сыновей,
осталось два. За Селима говорило старшинство. Кроме  того,  в  нем  есть
необходимая степенность, можно сказать, султанская  почтенность.  Баязид
слишком  легок,  юрок,  добычлив,  неутомим,  непоседлив,  казалось  бы,
настоящий воин и внешне даже похож на своего отца  в  молодости,  но  не
унаследовал от султана  глубоко  скрытой  неподвижности,  способности  к
упорному размышлению. Кто не умеет сидеть на  месте,  не  умеет  думать.
Мудрость в сдержанности, неторопливости, в умении  сосредоточиться.  Он,
Сулейман, умел это делать даже в походах. Баязид  не  способен  к  этому
даже в тот момент, когда  задерживается  на  некоторое  время  на  одном
месте. Все у него вразброс - мысли, настроения,  увлечения.  Даже  гарем
свой он как-то умудряется разбросать  так,  что  часть  одалисок  всегда
оказывается там, где он выныривает: то в Стамбуле,  то  в  Брусе,  то  в
Конье. Уже  успел  родить  четверых  сыновей  со  своими  женами,  ждет,
кажется, пятого в Брусе. Даже в этом словно бы  сходен  с  султаном,  но
одновременно и отличен, потому что  Сулейман  держал  свой  гарем  (пока
держал) на одном месте, в царственной неприкосновенности, как и надлежит
для двора падишаха, а этот развозит по всей империи.
   Селим не таков. Правда, не  очень  обременяет  себя  государственными
делами, проводит время на охоте  да  в  пьянстве,  пропадает  в  гареме,
предаваясь безудержному сладострастию,  но  зато  всегда  на  месте,  не
мечется, знаешь, где его найти,  есть  в  нем  внутренняя  сдержанность,
столь милая сердцу Сулеймана, а  еще  милее  внешность  Селима,  который
словно   бы   повторил   свою   неповторимую   мать   лицом,   волосами,
ослепительностью кожи.
   А наследниками властелины всегда  провозглашали  тех,  кто  милее  их
сердцу. Так, Чингисхан назвал своим преемником Угедея, Тимур - Улугбека.
   Войско узнало о смерти Мустафы еще в ту же самую ночь. Крик  и  вопли
стояли над лагерем  до  утра.  Янычары  кричали,  что  все  это  происки
султанского зятя, и требовали у султана головы Рустема. Рустем  и  здесь
остался верен своему обыкновению. "Мышь, рожденная в мельнице, грома  не
боится", - сплевывая себе под ноги, посмеялся он на диване.
   Сулейман слишком хорошо знал своих янычар, чтобы не удовлетворить  их
требования. Всю жизнь сопровождали они  его,  были  самыми  верными,  но
одновременно и самыми непокорными, всегда недовольными,  всегда  чего-то
требовали, и он давал им каждый раз  не  то,  чего  хотели,  каждый  раз
обманывая, но умело удовлетворяя самых завзятых крикунов то  лаской,  то
подкупом, то обещанием.  Обманул  и  на  этот  раз.  На  диване  отобрал
государственную печать у Рустем-паши, велел ему немедленно  возвращаться
в Стамбул, а великим визирем назвал хитрого Ахмед-пашу, хотя все думали,
что уже на этот раз  печать  окажется  за  пазухой  у  Мехмеда  Соколлу,
который столько лет угождал шах-заде  Селиму.  Но  султан  понимал,  что
войско не примет взамен жестокого Рустем-паши, может, еще более  грубого
Соколлу. Они могли удовлетвориться лишь человеком мягким, а именно таким
и был Ахмед-паша.
   После этого султан пошел в  Халеб,  где  намеревался  провести  зиму,
чтобы ранней весной ударить на шаха кызылбашей. Сыновья Селим, Баязид  и
немощный Джихангир ехали следом за султаном.  Из  Амасии  вывезли  гарем
Мустафы и Махидевран, они целых  два  месяца  добирались  в  Брусу,  где
кизляр-ага  Ибрагим  задушил  единственного  сына  Мустафы,  семилетнего
Мехмеда.  Бывшая  Властительница  Века,  Весенняя  Роза  Махидевран  еще
двенадцать лет оплакивала сына и внука, жила всеми забытая, чуть  ли  не
нищенствуя, зато все же дождалась смерти своей соперницы и врага и  этим
должна была довольствоваться.
   Роксолану же с течением времени обвинят в смерти Мустафы те, кто  был
слишком далеко от этих событий, хотя опираться в своих обвинениях  будут
только на догадки и выдумки, сваливая на худенькие плечи этой измученной
женщины еще и бремя смерти сына чужого, будто не разрывалась ее душа  от
смертей сыновей собственных.
   "Степами йтиму, як голубка густиму".

ДЖИХАНГИР

   Узкоплечий,  как  птица,  бессильный  и  беспомощный,   он   проявлял
удивительную враждебность к людям и вещам. Не терпел возле себя  ничего,
кроме ковра на полу, даже  подушки  выбрасывал  прочь,  метался,  горел,
впадал в бессознательное состояние, оживал лишь на  короткое  время,  но
ничего не понимал, не хотел знать, не слышал, не  боялся  даже  грозного
имени султана. Что ему султан? Ему сказали,  что  Мустафа  убит.  Он  не
поверил, вскоре забыл о Мустафе, когда  же  вспомнил,  то  засмеялся  от
собственной мудрости, ибо разве же не  говорило  ему  предчувствие,  что
самый старший брат будет убит? Об этом сказано даже в  Коране:  "И  быть
ему убиту! Как он рассчитал! И еще быть ему  убиту!  Как  он  рассчитал!
Потом он посмотрел! Потом нахмурился и  насупился,  потом  отвернулся  и
возвеличился..."
   Все записано в книге книг. И о нем, Джихангире, точно так же. И убьют
его, потому что не жесток, а еще потому, что  сам  не  убийца.  Тужу  по
тебе, брат мой, Мустафа. Был ты добр  со  мной,  любовь  твоя  для  меня
превосходила любовь женщины. Если бездонная пустота скрывается под всем,
то что же тогда есть жизнь, если не отчаяние? Если  нет  никаких  святых
уз, объединяющих людей, если поколение  за  поколением  исчезают,  будто
листья в пущах, если человек исчезнет,  как  пение  птицы  в  лесу,  как
корабль в море, как вихрь в пустыне, если вечное  забвение  подстерегает
свою добычу, то зачем жить?
   Счастье не является человеческой приметой, потому глубоко-глубоко,  в
самых отдаленных закоулках этого счастья, непременно  живут  отчаяние  и
страх перед ничем. Потому глухой непокой жил в его душе еще с малых лет,
и ничто его не увлекало, ни на  чем  не  мог  сосредоточиться,  внезапно
охватывала дикая тоска, и он, изнемогая, метался из стороны в сторону...
Какие-то странные видения мелькали  перед  глазами,  серебро  звенело  в
душе, потом ее засосала болотная тина, потом... Разноцветье плыло сквозь
него, как сквозь разноцветье окон Топкапы. Синее,  зеленое,  чаще  всего
красное, как сок граната, как кровь, как цвет жизни.  Тепло  и  восторг.
Боль и пожар в душе. Может, горело  в  нем  все,  что  не  смогли  сжечь
султаны? И когда Мустафа от доброты сердечной дал ему зеленоватые шарики
забвения,  Джихангир  познал  состояние  человека,  будто  попавшего   в
знакомый дом, где жил давно, только не знал, что  живет  там.  И  всегда
слышал там веселую песенку: "Дем  деми  -  хайдер,  сахиби  -  календер,
мюнкире - некир" . Не  знал  только,
что такое "дем" , хотя и  слыхал,  что  даже  сам  падишах
употребляет его для возвеселения духа.  Дем  печально-зеленый,  как  мир
ислама. Цвет напряжения, возбуждения. Гигантские равнины, могучие  горы,
пылающие  небеса,  молнии,  бури  всесветные.  А  что   такое   человек?
Бездонными ночами мчат его огненные кони. А куда? В  страну  серебристых
облаков, тонконогих скакунов и тонкостанных дев? А пыль  на  дорогах  до
самого неба. На каких дорогах он потерял себя? В каком бреду  потерял  и
загубил? И где его любимый брат Мустафа, который должен дать ему щепотку
дема, чтобы внутри все гудело и горело, и земля вокруг тоже загудит, как
орган греческий? И тогда жестокие синие  звери,  терзающие  ему  сердце,
станут  розовыми,  и  весь  мир   наполнится   тонами   прозрачно-алыми,
тепло-желтыми, мягко-зелеными...
   У Тимура был любимый сын Джихангир. Умер молодым. Все  ли  Джихангиры
должны умирать молодыми? И убьют его потому, что не  жесток,  потому  не
жесток, что... Всюду зло,  и  победить  его  нет  сил.  Никто  не  может
изменить своей судьбы. Человек ничего не знает. Живет в пустоте. Накинут
тебе на щею зеленый шнурок не шире лезвия  ножа.  Слава  и  тьма  -  все
сплелось в странных переплетениях  османских  тюрбанов.  Слава  сверкает
драгоценными самоцветами, а тьма прячется в множестве складок, выползает
из них, наползает, как адский дым.
   Когда-то сидел он в золотой колыбели и  играл  золотыми  яблоками,  а
теперь топтали душу кони. Дикие кони, дикие кони, не играйте душой, о не
играйте!  Далга,  амма  гечйорсун!    И снова птицы летали в  нем,  и  шумели
ветры наслаждения в его невесомом теле.  В  одурманенном  состоянии  уже
ничего  не  замечал,  видел  только  собственные  руки  в  беспрестанном
движении. Удивлялся,  почему  их  так  много  и  почему  они  все  время
двигаются. Руки поднимались, заламывались, кричали и плакали.  Это  было
невыносимо. Если бы стал султаном, велел бы обрубить всем руки  и  ноги.
Ноги - чтобы к нему никто больше не приходил. А то вот пришли и сказали,
что султан Сулейман  не  разрешил  давать  Джихангиру  ни  крошки  дема.
Джихангир тихо засмеялся. Что ему султан?  Туда,  где  он  был,  уже  не
проникнут никакие султаны. "И  сказано  тиранам:  "Вкусите  то,  что  вы
приобрели!" А утром поразило их наказание утвердившееся". Произносил или
только хотел произнести, на самом же деле только в мыслях вяло перебирал
стихи Корана, точно так же, как вяло шевелил пальцами ног. Обувь у  него
была из такого тонкого сафьяна, что видно было это  сквозь  кожу.  Обувь
была такая же, как у Мустафы. И халат на нем тоже из таких  же  брусских
шелков, и шаровары, и тюрбан.
   И тогда пришел к нему сам Мустафа. Сел у изголовья, задумчиво смотрел
в пространство, был величественным и неприступным.
   - Это ты? - спросил Джихангир.
   - Я, - ответил Мустафа.
   - Но ведь ты убит?
   - Убили не меня, другого Мустафу.
   - Откуда знаешь, что убили не тебя, а другого?
   - Это невозможно объяснить. Познание дается от рождения.
   - Как это прекрасно! - прошептал Джихангир.
   А Мустафа ответил ему строчками из Корана:
   - "...губит нас только время".
   - А ненависть? - спросил Джихангир.
   - Что ненависть? Любовь стократ сильнее ее.  Вот  я  полюбил  тебя  и
пришел, чтобы помочь.
   - И ты поможешь?
   - Помогу.
   И дал Джихангиру дема. И  прозрачная  тишина  окружила  его  со  всех
сторон, наполнила ему душу, и  ароматы  забвения  овладели  им,  он  был
подобен ангелу, не различал, где живое, а где мертвое, и  Мустафу  видел
или не видел - тот, уплывая от него, исчезал беззвучно,  мягко,  тихо  и
медленно, пока не скрылся совсем. Осталось имя. Но что такое  имя?  Даже
оно  растаяло  с  дымом.  Только  в  невидимом  -   высочайшая   ступень
реальности.
   И еще множество раз приходил  к  Джихангиру  Мустафа,  садился  возле
него, и они часами вели неторопливые беседы. Приставленные султаном люди
суетились вокруг, прислушивались к голосам, звучавшим  ниоткуда,  но  не
видели  Мустафы,  не  владели   даром   проникновения   в   невидимость.
Несчастные, жалкие люди!
   Уходя, Мустафа каждый раз подавал на прощанье Джихангиру свою сильную
белую руку и незаметно вкладывал больному  в  ладонь  несколько  шариков
дема. "Помни мою любовь к тебе, брат",  -  говорил  он  тихо.  Джихангир
плакал от растроганности, так в слезах и заплывал в  мир,  где  красными
снами   расцветали   маки,   пылали   бахромчатыми   огнями   в   сладко
обессиливающих   грезах,   услужливо   открывали    перед    Джихангиром
непроглядные бездны, где клубились едкие испарения небытия, а  над  ними
раздавалось дерзкое пение бюльбюля.
   Так он уже и не приходил в сознание.
   Султанские  приближенные  врачи  были  бессильны.  Все  в  Джихангире
отравлено.  Быть  может,  он  возвратился  бы  к  жизни,  если  бы  была
возможность заменить его кровь и его тело. Не  шах-заде,  а  только  его
душа. Сулейман тяжко молчал. Никто не  может  изменить  данное  аллахом,
"...и нет зерна во мраке земли, нет свежего или сухого, чего не было  бы
в книге ясной". Тела предаем земле. Душу забирает аллах.
   Теперь для Джихангира не было остановки. Лунное сияние мертвым светом
лилось на его пути на плоскогорья, потоки, реки, камни, белую пыль  -  и
он будто вечный паломник, ибо все говорило  о  вечности  так,  будто  на
земле не было смерти.
   А потом из глубочайших недр  земли  изверглось  потрясение,  и  дрожь
начала  бить  загубленное  тело  Джихангира,  дрожь  от   страха   перед
неопределенностью, наползавшей на него из клубящейся тьмы, из хаоса,  из
ужаса. Он пытался отмахнуться от этого ужаса, размахивал хрупкими, как у
его матери, руками - и так умер.
   Как десять лет тому назад Мехмеда, так и Джихангира теперь положили в
посудину с медом, и Сулейман велел везти  тело  сына  в  Стамбул,  чтобы
похоронить рядом с братом возле мечети Шах-заде.
   Долго думал,  кого  послать  сопровождать  тело  Джихангира.  Наконец
сказал: "Пусть едет  Баязид".  Надеялся  хотя  бы  этим  поубавить  горе
султанши Хасеки, которой суждено оплакивать уже  третьего  своего  сына.
Послал ей письмо,  исполненное  чуткости  и  горькой  скорби,  но  не  с
бессонными гонцами, а вместе с Баязидом. Чтобы не  спешить  с  горестной
вестью, а привезти ее одновременно с его султанским утешением.
   А сам надеялся найти утешение в победе над врагом.
   Он вторгся в земли  шаха  Тахмаспа,  уничтожая  все  на  своем  пути,
Повелитель Века, кара и меч трех сторон света. Его устрашающее войско не
встречало никакого сопротивления, потому что хитрый щах  быстро  укрылся
за своими высокими горами, тогда дикая слепая сила ударила  по  простому
люду, по тем, кто жил на своей земле тысячи лет, разводя  сады,  возводя
храмы и создавая книги, - по  армянам,  азербайджанцам,  грузинам,  -  и
кровавая мгла заслонила солнце.
   Укрытый в неприступном горном  монастыре,  армянский  хронист  Ованес
Цареци писал о походе султана-хондкара в его родную землю:  "Я,  грешный
Ованес, видел эти горькие дни своими глазами. О душа моя! Сколько  людей
погибло от мечей, от пушек и  ружей,  от  голода,  от  боязни  и  дрожи.
Некоторых убивали мечами, некоторым отрезали руки,  носы,  уши,  ибо  им
некуда было спрятаться, и люди страны разбрелись  в  разные  стороны,  а
другие  ночью,  охваченные  ужасом,  испугом  и  трепетом,   истерзанные
сердечной болью, в горьких слезах, вздыхая, отрывались друг от  друга  и
родные, и любимые с жалобными стонами, а  остальные  убегали,  и  страна
стала безлюдной на целый год, и все это произошло  с  нами  из-за  наших
грехов,  и  вынуждены  мы  были  уйти  на  чужбину  и  стали  жалкими  и
измученными",
   А летописец Сулеймана Печеви, восхваляя победы падишаха над неверными
и кызылбашами, перечисляет добычу, особенно  смакуя  то,  что  османским
воинам достались также "юноши  любовники,  имевшие  тело,  как  серебро,
молодые и нежные девушки с лицами, напоминавшими  розы,  несравненные  и
чудесные невесты, число которых перо не в состоянии выразить. Не было ни
единого шатра, где число любовников и любовниц насчитывало меньше троих,
а тем, которые имели свыше пяти и десяти, не было счету".
   Разрушены были древние армянские города Ереван и Нахичевань, сровняли
с землей тысячелетнюю Гянджу, дикая лавина двинулась  двумя  потоками  -
один  на  Грузию,  другой  на  Курдистан.  Сулейман  словно   бы   хотел
жестокостью заглушить сумятицу в мрачной своей душе,  вызванную  смертью
двоих своих сыновей - самого старшего и самого младшего, потому что  эти
смерти высушили его собственную жизнь  до  тоненького  ручейка,  который
еле-еле журчал среди нагромождений времени и угрожал исчезнуть  в  любой
миг. Не жаль ему было ни убитых врагов, ни собственных  воинов,  которые
погибали не столько в битвах, сколько от изнурения, от холода и  голода,
от опасностей трудного  пути  и  суровых  краев,  в  которые  углублялся
султан. Ненужные люди должны быть уничтожены. Если при этом  погибнет  и
какое-то число воинов, такова воля аллаха. Кто погиб, тот не нужен.  Ибо
если умирают даже сыновья падишаха, то почему не должны умирать  простые
люди, которые  заполняют  такие  заманчивые  для  него  просторы?  Самое
опустошенное  на   первый   взгляд   пространство   всегда   оказывается
заполненным, и его приходится завоевывать, расплачиваясь кровью воинов и
собственным терпением.  Когда-то  он  верил,  что  пространство  требует
терпимости и  терпения  еще  большего,  чем  требует  время.  Ибо  время
преодолевается само собой - оно течет, как  река,  омывает  тебя,  будто
вода камень, без  внимания  к  тебе,  а  простор  можно  покорить,  лишь
отправляясь каждый раз в походы.
   Но теперь, когда старый Сулейман уже  понял,  что  ему  нужно  только
время, увидел, что добыть его уже нигде не сможет; не завоюет, не купит,
не отнимет, не украдет.
   С этим горьким осознанием бессилия возвратится он через  два  года  в
Стамбул, чтобы уже больше не  отправляться  в  походы  до  смерти  своей
любимой Хасеки, а когда наконец отправится, то в собственную смерть.

БАЯЗИД

   Один ехал по  земле,  другой  плыл  над  землей  в  океане  холодного
янтарного света, и дни стлались перед  ними,  будто  безбрежная,  шаткая
пустыня, то сморщенная  мертвыми  холмами,  то  прегражденная  каменными
хребтами гор, а то неожиданно расцвеченная  зелеными  оазисами  городов,
окруженных садами, в журчанье и райском переливе пречистых ключевых вод.
Так, будто в самом деле осуществлялся обет о том,  что  праведные  будут
введены "...в сады, где внизу текут реки, вечно  пребывающими  там.  Для
них там - чистые супруги. И введем мы их в тень...", "...И  благоволение
от аллаха".
   И тот, кто ехал по земле, подавал знак уставшим юрюкам, они  опускали
на землю тяжелые белые носилки, покрытые  белым  ковром  и  драгоценными
жемчужными шалями, и на несколько дней наступал отдых для  живых  и  для
мертвого.
   Баязид сопровождал в Стамбул тело умершего Джихангира.
   Султан велел отвезти. Баязид решил нести на  руках.  Больше  уважения
покойнику и медленнее продвижение к месту  вечного  упокоения  брата.  В
столице их мать, она ждет  своих  сыновей  живыми,  потому  к  матери  с
мертвым надо идти как можно медленнее. Если можно было бы не дойти  туда
никогда, Баязид охотно согласился бы и на это.  Несли  белые  носилки  с
телом Джихангира тяжко и медленно, часто сменяя людей,  призывая  их  из
поселений, попадающихся на их пути, из стоянок юрюков,  зовя  на  помощь
даже из купеческих караванов, ибо умер сын великого султана Сулеймана.
   Дни,   недели,   месяцы.   Медленное   продвижение,   продолжительные
остановки, отдых для людей и коней, охота в горах,  опа