ть.
   Как часто идут рядом любовь и смерть, но только почему-то  получается
так, что одни утешаются любовью, а других поджидает смерть  неведомо  за
что, неведомо почему.
   Король ждал султана перед Мохачем. Холмистое поле, по сторонам пески,
лозы. Черные тучи ползли по самому полю, извергая потоки  воды,  заливая
людей, коней, пушки. Церковные прелаты  пламенными  словами  вдохновляли
воинов на бой с неверными. Королевский канцлер Стефан Брдарич  советовал
отступить. Сербские воеводы Радич Божич и Павел  Бакич,  хорошо  знавшие
воинственный нрав турок, советовали обставиться возами,  но  епископы  и
венгерские паны  предпочитали  сражаться  только  на  открытом  поле,  и
неразумный король послушал не опытных воинов, а этих спесивых крикунов и
хвастунов. Войско было построено в два  ряда.  В  первом  -  пехота  под
защитой восьмидесяти (против  трехсот  турецких!)  пушек,  во  втором  -
надежда короля  конница.  Сам  король  с  тысячью  закованных  в  железо
всадников, окруженный церковными  прелатами  и  вельможами,  объезжал  и
подбадривал свое войско, между тем как султан в своем  роскошном  шатре,
сидя на золотом троне, вел последний перед боем  диван.  На  диван  были
позваны не только воеводы,  но  и  старейшие  воины  из  янычар.  Седые,
косматые, с усами до пояса, старые янычары  предстали  перед  султанским
троном, не склоняя головы, ибо не склоняли ее даже перед самой  смертью,
не сгибаясь в поклонах, - они уже  задубели  от  старости  так,  что  не
согнуться им даже от адского огня. Хусрев-бег обратился к старейшему  из
них, по имени Абдулла Тозлу, то есть Старик:
   - Счастливый падишах хочет твоего совета, Старик.
   - Какой ему еще лучший совет, - ответил янычар, - кроме  того,  чтобы
дрался.
   И отвернулся и от Хусрев-бега, и  от  султана,  вышел  из  шатра  под
ливень и на погибель. За  ним  спокойно  двинулись  и  другие  ветераны,
словно бы уже считали всех венгров мертвыми, а битву выигранной.
   Сулейман спросил, что думает о битве Хусрев-бег. Тот сказал, что надо
прежде всего бояться венгерской конницы.  Удар  ее  ужасающ,  и  его  не
выдержит  никакая  сила  на  свете.  Поэтому,  когда  ударят  венгерские
всадники, нужно мгновенно расступиться и пропустить их, а потом окружить
железным  обручем  и  задушить.  Другого  не  дано.  Все   остальное   в
благословенной воле аллаха и в руках его величества султана.
   Решено было после общей молитвы ударить по неверным, поставив впереди
всего войска четыре тысячи латников во главе  с  бесстрашным  Бали-бегом
Яхья-пашичем. Маленький, как прыщик, Бали-бег всегда бросался  первым  в
самую страшную битву, считая, что смерть летает поверху, кося  все,  что
возносится над землей слишком высоко, а его никогда не трогает благодаря
его крохотному росту. За  Бали-бегом  должны  идти  румелийские  войска,
возглавляемые великим визирем Ибрагимом (это  был  первый  бой  в  жизни
хитрого грека), поддерживаемые огнем ста пятидесяти пушек. Третья  волна
султанского войска - с анатолийским беглербегом Бехрам-пашой и тоже  ста
пятьюдесятью пушками. Четвертая волна янычарское войско в  сопровождении
шести знамен конницы под командой самого Сулеймана, окруженного  верными
телохранителями. Султан так же, как и  его  великий  визирь,  впервые  в
жизни принимал участие в битве, ибо знал,  что  на  этом  поле  решается
судьба его империи: если победа, тогда  он  сможет  царствовать  дальше,
если же поражение, тогда не стоит и  жить.  Верил  в  победу,  силы  ему
придавало последнее письмо возлюбленной Хасеки,  снова  и  снова  просил
помощи у аллаха, и точно  само  небо  пришло  ему  на  помощь,  заслонив
черными тучами все его войско, спрятав его  от  врага,  ослепив  того  и
обезволив.
   Исполинской темной тучей, соединившись с тучами небесными,  двинулось
на Мохачское  поле  турецкое  войско.  Завывали  боевые  трубы,  гремели
султанские барабаны, кожу которых всю ночь сушили на  кострах  войсковые
дюмбекчи. Гремели пушки, свистели стрелы, холодный ветер  шел  от  тысяч
сабель, взлетавших в смертельных взмахах,  а  надо  всем  царил  ливень,
какого еще не видел свет. Ливень приводил в смятение венгерских  воинов,
они слепли и терялись в  нем,  тогда  как  турки  не  обращали  на  него
внимания, их не пугало  ничто,  ибо  ради  этой  битвы,  ради  убийства,
грабежей и добычи, шли они сюда несколько месяцев  из  далекого  далека,
поэтому они бесстрашно били в правое крыло Франья Бачаньи и Яноша  Тахи,
в крыло левое Петера Переньи, в центр, возглавляемый самим Палом Томори.
Стонала  земля  под  стотысячным  мусульманским  войском.   С   чувством
животного бессмертия, не осознавая  возможной  гибели,  исламские  воины
слепо лезли вперед под неистовый вой имамов: "Иллях,  иллях,  Мухаммедум
ресулях!"  Прорывались  сквозь  потоки  небесных  вод  зеленые  обвисшие
знамена, возле каждого из них выкрикивался обет пророка и падишаха: "Кто
умрет в этот час, получит в раю напитки, вкусные яства и будет  почивать
с благоуханными гуриями! После разгрома врага три дня даются на грабежи,
а наиболее отличившимся будет роздана в собственность земля!"  Казалось,
уже ничто не сдержит эту нечеловеческую силу, но вот за ливнем незаметно
вылетели из-за венгерской пехоты всадники во главе с самим королем.  Они
сияли железом, силой, несли  сияние  на  кончиках  своих  мечей,  шли  в
смерть, как лучи света в  темную  ночь.  От  их  страшного  удара  турки
раскололись на два крыла, и хоть султанские пушки ударили по  коннице  в
упор и сам король был дважды  ранен,  могучая  лавина  не  остановилась,
налетела с разгона на  анатолийский  булюк  , а тридцать два самых отважных воина  стали  пробиваться  к
тому месту, где окруженный железной, непробиваемой цепью телохранителей,
на вороном коне стоял в золотом панцире Сулейман. Только трое из  них  с
копьями  смогли  добраться  до  самого  султана.   Сулеймана   спас   от
смертельных ударов лишь крепкий панцирь да широкий ятаган, которым он  в
последний миг закрыл лицо,  а  тем  временем  пешие  янычары  перерубили
сухожилия у коней венгерских  витязей,  и  они  упали  под  безжалостные
сабли. Все  было  кончено.  Голову  архиепископа  Пала  Томори  поднесли
султану на конце длинного копья. Король Лайош, от  ран  и  страха  такой
бледный, что это заметно было даже в дождевых сумерках, убегал вслед  за
недобитыми своими воинами, но убегать можно было разве что в Дунай  либо
же в прибрежные топи. Конь занес короля в бездонную  трясину.  Сраженный
то ли турецкими стрелами, то ли пулями из аркебузов, конь упал, придавил
своим телом короля. Лайош попытался высвободиться, но трясина  всасывала
его все сильнее и сильнее, а  издыхающий  конь  вдавливал  всадника  все
глубже и глубже,  пока  тот  не  захлебнулся  в  черной  холодной  жиже.
Бесславно  и  позорно  погиб  сам,  втягивая  в  трясину   поражения   и
порабощения мужественный народ, который, никогда  никому  не  покорялся,
который еще недавно имел отважных королей, - об одном  из  них,  Матьяше
Корвине, пели и на Мохачском поле перед битвой:

   Наш Матьяш король над королями,
   Долго он господствовал над нами.
   Управлял он многими землями,
   И умел он ладить со врагами.
   Даже турки спесь свою забыли
   И челом ему усердно били,
   Чтоб полки его к ним не ходили
   И пашам разгрома не носили.

   Уже и после разгрома под Мохачем, после того, как  вельможи  послушно
поднесли султану ключи от  столицы  Венгрии  Буды,  в  древних  столицах
Вышеграде и Эстергоме сражались отважные воины против турок и  не  сдали
крепостей, а Беч на Тиссе  стоял  так,  что  османцев  полегло  под  ним
больше, чем под Мохачем, но все равно  судьба  земли  была  уже  решена.
Перед султанским красным шатром зарубили две тысячи пленных, из их голов
соорудили чудовищную триумфальную башню. Сулейман сидел на золотом троне
и раздавал милости. Прежде всего одарил великого визиря Ибрагима пером с
огромным бриллиантом на тюрбан. Потом велел окутать кафтанами всех,  кто
отличился в битве. Поинтересовался, жив ли старый янычар Абдулла  Тозлу,
призвал его к себе, спросил, что ему, султану, теперь делать дальше.
   - Мой султан, - сказал  янычар,  -  теперь  гляди  хорошенько,  чтобы
свинья вновь не опоросилась.
   Сулейман рассмеялся и наградил старого воина кошельком с золотом. Был
щедр  и  добр.  К  шатру  привезли  головы  семи  венгерских   прелатов,
возглавлявших войско. Сулеймановы  вельможи  плевали  на  них,  бранили,
называли  именами  пап  Льва,  Адриана,  Климента,   Александра,   Юлия,
насмехались:
   - Займем Буду и пойдем на Рим!
   - Вторая после Царьграда столица Европы в наших руках!
   - А еще будет третья и десятая, да  пошлет  аллах  могущество  своему
воинству!
   Принесли и голову короля Лайоша. Сулейман велел наполнить ее мускусом
и ватой, украсить черным сандаловым деревом и золотом  и  отправить  как
ценнейший трофей в Стамбул, в султанскую сокровищницу, а  пока  произнес
над нею печальные слова:
   - Да смилуется аллах  над  этим  юношей  и  да  покарает  богомерзких
советчиков, которые предали его в  его  неумении.  Я  пошел  на  него  с
войском, но не имел намерения сократить его властительский век. Ведь  он
едва вкусил утех жизни и власти. Да упокоится душа его.
   В ту же ночь исчез султан, а вновь родился грустный, застенчивый поэт
Мухибби, который от  глубины  сердца  желал  полететь  к  милой  Хуррем,
одуревший от любви, хотел бы  сетью  ее  локонов  пленить  птицу  своего
сердца в розовости ее красоты, призывал Хасеки прийти  и  прогуляться  в
хрустальном дворце своего сердца, писал:

   Не спрашивай Меджнуна о любви: он очарован.
   Не надейся, что тайну откроет тебе Ферхад: это только сказка.
   Спрашивай меня о знаках любви - я расскажу тебе.
   Милая моя, станешь свечой, а твой милый - мотыльком.

   И она, не слыша стонов и хрипа умирающих на Мохачском поле,  не  видя
пирамиды из отрубленных голов перед шелковым шатром Сулеймана, мгновенно
пошлет ему в ответ на  его  стихи  свои  стихи,  пронизанные  любовью  и
тоской:

   Моему пронзенному сердцу нет на свете лекарств.
   Душа моя жалобно стонет, как свирель в устах дервиша.
   И без лица твоего милого я как Венера без солнца
   Или же маленький соловушка без розы ночной.
   Пока читала ваше письмо, слезы текли от радости.
   Может, от боли разлуки, а может, от благодарности.
   Ведь вы наполнили чистое воспоминание драгоценностями внимания,
   Сокровищницу сердца моего наполнили ароматами страсти.

   Но это письмо Сулейман прочитает лишь тогда, когда, поставив  королем
Венгрии Яноша Заполью, будет  идти  от  Пешта  до  Сегеда  по  голодной,
разоренной, разграбленной дочиста земле, где за меру ячменя давали  два,
а за меру муки четыре золотых дуката, а в  это  самое  время  султанские
вельможи  делили  между  собой  награбленных  овец  -  великому   визирю
досталось пятьдесят  тысяч,  а  его  неизменному  финансовому  советнику
Скендер-челебии двадцать тысяч. В столицу  Венгрии  Буду,  где  Сулейман
отдыхал после похода  в  окруженном  лесом  королевском  дворце,  пришло
письмо Роксоланы с горькими словами упреков за подарки Гульфем.
   "Упал на мои глаза мрак, - писала Роксолана, -  я  сразу  схватила  и
разбила тот Ваш флакон. Не знаю, какие слова говорила  при  том.  Долгий
день после того спала, словно в беспамятстве, была вся разбита, забыла и
о детях, и обо всем на свете.
   Когда очнулась, то подумала: кто же меня топчет ногами, кто  изводит?
Вы меня всегда позорили и изводили! Даст бог, поговорим об  этом,  когда
будем вместе. И о великом визире тоже поговорим, и если даст  бог  снова
увидеться, то покончим с раздорами".
   Все эти дни весело играла музыка вокруг королевских павильонов. Город
горел, разграбленный, растерзанный, порабощенный. С крепости были  взяты
пушки, из королевской сокровищницы вывезены  все  драгоценности,  увезли
также прославленную библиотеку Матьяша Корвина.  Три  больших  бронзовых
статуи, изображавших Диану,  Аполлона  и  Геракла,  Ибрагим  отправил  в
Стамбул, чтобы поставить их на Ат-Мейдане перед своим  дворцом.  Ибрагим
уединялся с султаном, играл ему новые мелодии на своей виоле,  развлекал
мудрыми беседами, угощал редкостными винами,  которые  щедро  лил  перед
победителями Янош Заполья,  выторговывая  себе  корону,  грек  нашел  во
дворце портрет покойного короля, на котором Лайош был изображен в полный
рост, в красном королевском одеянии, но такой бледный и немощный,  точно
предчувствовал свою близкую гибель. Перед тем портретом,  опьяневший  от
вина, от побед и  от  бесконечных  милостей  султановых,  поздней  ночью
Ибрагим, присвечивая тусклой свечой, произнес  шутовскую  речь,  пытаясь
потешить Сулеймана,  все  больше  и  больше  впадавшего  в  необъяснимую
грусть:
   - О священная плоть, белая жемчужина стольких каратов, сколько частиц
движется в солнечных лучах перед моим взором, возведенная  всевышним  на
вершину почестей и скипетром своим  повелевающая  ратью  могущества!  Я,
жалкий муравей из кладовой твоей, червь из плода твоего, что поселился в
великом достатке  добытых  тобой  крох  и  так  не  похожий  на  тебя  в
ничтожестве своем, что едва могу быть замечен взором твоим, прошу  тебя,
повелитель головы моей,  во  имя  зеленого  луга,  на  котором  радостно
отдыхает душа твоя, выслушать опечаленным слухом своим то, что  выскажут
тебе уста мои, чтобы получил ты удовлетворение за беззаконие,  содеянное
тобой,  когда  ты  осмелился  стать  супротив   Повелителя   Века,   Его
Величества...
   - Не надо! - махнул рукой Сулейман. - Замолкни. Грех!
   Ловкий  Ибрагим  еще  успеет  впоследствии  выгодно  продать  портрет
венгерского короля, и тот окажется далеко на севере, в  замке  шведского
короля Густава Вазы, который задался целью  собрать  у  себя  лики  всех
властителей Европы,  весьма  гордясь  тем,  что  и  сам  попал  в  столь
избранное общество. Еще через несколько веков бойкие гиды в мрачном зале
шведского  замка  Грипсгольм   будут   показывать   скучающим   туристам
изображение  несчастного  венгерского  короля,   подтрунивая   над   его
преждевременным рождением и позорной смертью в трясине.
   Но Сулейман ничего не узнает ни о судьбе портрета, ни о подтрунивании
потомков. В глубокой меланхолии, вызванной необычным письмом  Роксоланы,
переправится он через Дунай (снова был  мост,  за  сооружением  которого
султан наблюдал без малейшей  радости)  и  медленно  пройдет  через  всю
венгерскую землю, неся с собой пожары, разруху и смерть, пока  снова  не
прискачут гонцы из Стамбула и не вручат ему новое послание от Хуррем  со
словами: "Моему пронзенному сердцу нет на свете лекарств..." И снова мир
заиграл красками, засияло после многомесячных дождей солнце,  захотелось
жить, и султан даже смилостивился над  побежденными,  объявив,  что  все
неверные могут откупиться от неволи и от смерти за установленную плату.
   Когда в начале октября Сулейман возле Петроварадина перешел Дунай, из
Стамбула пришла весть, что Роксолана  родила  ему  четвертого  сына.  Он
послал щедрые подарки султанше  и  фирман  о  присвоении  новорожденному
имени Абдаллах, то есть угодный аллаху,  но  уже  через  несколько  дней
снова прискакали гонцы с печальным  известием,  что  маленький  сын,  не
прожив на свете и трех дней, отошел в вечность,  а  султанша  Хасеки  от
горя и  отчаяния  тяжело  занемогла.  "Поистине  то,  что  вам  обещано,
наступит, и вы это не в состоянии ослабить!"
   Султан бросил войско, бросил все на свете, без передышки  поскакал  в
столицу, вновь, как  и  когда-то  после  Белграда,  не  заботился  ни  о
триумфе, ни о чествованиях, торопился в Стамбул, только тогда его  гнала
необъяснимая тоска, а  теперь  -  страсть  и  тревога  за  жизнь  самого
дорогого на свете существа.

ГАРЕМ

   Воздух был душный и тяжелый. Не помогали воскурения и разбрызгиваемые
бальзамы. От них было еще тяжелее.  Запах  тления  и  смерти.  Маленький
Баязид, качавшийся в серебряной колыбельке, уставился на султана черными
глазенками, потом испуганно заплакал. Смуглотелая нянька бросилась  было
к ребенку, но Хуррем слабо махнула рукой, чтобы та не  трогала  Баязида.
Пусть поплачет. Лежала на постели, зеленой,  как  трава,  вся  в  желтых
шелках: длинная сорочка,  широкие  шаровары,  сама  тоже  желтая,  точно
натертая шафраном, Сулейман даже испугался:
   - Хуррем, что с тобой? Ты нездорова?
   - Зачем вы пришли? - спросила она холодно. - Я вас не звала.
   - Хасеки!
   - Никакая я вам не Хасеки.
   - Хуррем!
   - И не Хуррем.
   Теперь разгневался и он. За ним внесли множество подарков,  расставив
сундуки, евнухи мигом убрались  прочь,  а  эта  странно  желтая  женщина
словно бы хочет, чтобы убрался и он, падишах и повелитель всего сущего.
   - Так кто же ты такая? - спросил он с угрозой в голосе.
   - Настася. Когда умру,  стану  снова  Настасей,  как  была  у  родной
мамуси.
   - Я не умею произносить такие имена.
   - Ах, вы не умеете! - Она порывисто приподнялась на локте, провела по
нему глазами с ног до головы. - Не умеете! Это же греческое имя. А грека
своего ведь умеете называть? Умеете?
   - Оставь его, - пытаясь успокоить больную, сказал султан.
   - Оставить? А ваши горькие слова из-за этого грека? А ваша милость ко
мне? И это оставить? Все во мне  умерло  от  тех  упреков.  И  маленький
Абдаллах умер. Хватил обид и горя  еще  в  моем  лоне.  И  умер.  -  Она
заплакала,  сквозь  слезы,  сквозь  всхлипывания  выталкивала  отдельные
слова: - Это вы... Это все вы... со своим... греком... с ним все...
   Он присел у ложа Хуррем, взял ее руку. Рука легкая, вся в огне, хотел
поцеловать эту руку, но Роксолана выдернула ее.
   -  Не  троньте  меня!  Несчастное  дитя...  Может,  вы  сможете   его
воскресить? Может, кто-то на свете сможет? И я тоже умру! Не хочу больше
жить, не хочу, не хочу!
   Маленький Баязид, услышав плач матери, заплакал  еще  пуще.  Сулейман
попытался унять сына, но Хуррем закричала на него:
   - Не подходите к нему! Вы хотите сгубить еще и Баязида! Я знаю, я все
знаю! Вы хотели бы видеть мертвыми всех моих сыновей, чтобы остался тот,
от черкешенки, от той жирной гусыни...
   Это уже было сверх всяких сил. Сулейман гневно выпрямился.
   - Я так спешил  к  тебе,  я  бросил  все.  Теперь  вижу  -  напрасно.
Выздоравливай, поговорим потом. Тебе  нужен  покой.  Когда  почувствуешь
себя лучше, позови меня, я приду.
   - Позвать? - Она  засмеялась  злорадно.  -  Позвать  вас?  Зачем  мне
понадобится вас звать?
   Он тихо вышел, дивясь  своему  терпению.  Доныне  считал,  что  знает
Хуррем как самого себя. Но женщина никогда не может  быть  познанной  до
конца. Мужчина всю жизнь ищет чего-то в женщине, углубляется  в  нее,  и
никогда это ему не надоедает. Если это женщина. А если такая вот  желтая
тигрица? Может, она в самом деле тяжело больна?
   Сулейман призвал кизляр-агу и спросил, осматривали ли султаншу Хасеки
опытные врачи. Тот сказал, что султанша никого  к  себе  не  подпускает.
Велела не приходить  даже  ему,  кизляр-аге.  Ни  один  евнух  не  смеет
сунуться в ее покой. Только маленькая темнокожая нянька и служанка Нур.
   - Ты отвечаешь мне за жизнь султанши, -  спокойно  сказал  султан.  -
Должен ежедневно, ежечасно приносить мне вести о ее здоровье.
   - Она не пускает меня в свой покой, - хмуро повторил кизляр-ага.
   - Как же она это делает?
   - Сказала, что убьет меня, если я появлюсь.
   - И ты испугался?
   - А кто же не испугается ее величества?
   - Ладно. Иди и делай, как велено.
   Эфиопка Нур между тем вытирала Роксолану губкой, смоченной в уксусе с
мускусом. Нур была совсем молоденькая, тоненькая, плоская, как  дощечка,
в животе.
   Она спала у порога Роксоланиного покоя, носила ей есть,  переодевала,
ее маленькие сильные ручки делали все быстро, умело, сноровисто.
   - Я все слышала, - тревожно шептала она на ухо Роксолане. - Зачем  вы
так с султаном? Разве м