и газели? - спросил своего любимца.
   - Для вашего величества нет невозможного,  -  весело  отвечал  наглый
грек. - У вас возникло желание сочинить газели, и вы его выполнили.  Кто
может помешать?
   - А собственное неумение?
   - А кто посмеет заметить вашу неумелость?
   - Когда я сочиняю стихи, я перестаю быть султаном Сулейманом. Тогда я
поэт, который зовется Мухибби.
   - А кто посмеет разъединить великого султана и застенчивого Мухибби?
   Двенадцать дней оставался султан в Земуне.  Оттуда  кораблем  или  по
мосту часто перебирался в Белград, охотился в окрестных лесах,  смотрел,
как чинят башни и стены, созвал диван, раздавал награды и подарки.
   Самым первым наградил Яхья-пашича Бали-бега, вызвав его из Сланкамня.
За полное разрушение Срема (тот сжег и сровнял с землей гарода  Купиник,
Митровицу, Червеч, Илок, срезал подчистую все живое, что поднималось над
землей, создал широкий пояс опустошенной ничейной земли). Камни сремских
городов везли теперь для восстановления разрушенного Белграда.
   Две  тысячи  плененных  сербов  -  женщин,  детей,  стариков  -   под
янычарской охраной султан приказал гнать пешком в Царьград. Гнали их три
месяца. Через Ниш, Софию, Пловдив, Эдирне,  через  горы,  реки,  болота.
Плач и стон неслись по горам и лесам.
   И скорбная песня шла за ними, песня о тех  сербских  юношах,  которые
пали под Белградом и уже не встанут никогда:

   Под Белградом конек стоит вороной,
   А на том коне
   С кровью на виске
   Сидит милый мой.
   Хочешь, милая, знать, как идет война?
   Из коня моего,
   Из меня самого
   Кровь течет красна.
   Хочешь, милая, знать, что у нас на обед?
   Конина сухая
   Да вода из Дуная -
   Такой наш обед.
   Хочешь, милая, знать, где почию я?
   Во широком поле,
   Во темном раздолье
   Могила моя.
   Хочешь, милая, знать, кто у нас звонари?
   Сабли да булаты,
   Выстрелов раскаты,
   Трубы до зари
   .

   Несли с собой иконы и мощи святых. Люди выходили им навстречу,  чтобы
поклониться святыням и их страданию, выносили хлеб и воду, вино и  мясо.
Откуда  только  могло  взяться   здесь   после   разорения   султанскими
душегубами? Гонимые несли  с  собой  мощи  святой  Пятницы,  выпрошенные
когда-то у крестоносцев из Византии болгарским царем  Йованом  Асеном  и
перенесенные им в свою столицу Тырново.  Перед  турецким  нападением  на
Болгарию мощи были спрятаны в Вене,  а  потом  княгиня  Милица  упросила
своего зятя султана Баязида отдать их сербам.  С  тех  пор  Белград  был
местом хранения Тырновской Пятницы. "Пришествием  твоим  сербская  земля
обогатится", - говорилось в церковной службе святой Пятницы.
   Еще несли с собой чудотворную руку царицы Феофано,  жены  Льва,  царя
премудрого, а также икону богородицы, писанную евангелистом Лукой.
   Сулейман позволил людям выходить на дорогу, целовать иконы и мощи, но
за плату. Деньги должны были идти в султанскую казну.
   В Царьграде султан повелел греческому патриарху выплатить за реликвии
двенадцать тысяч дукатов, если тот не хочет, чтобы их бросили в море.
   Тогда Сулейман еще  не  был  назван  Кануни  -  Справедливым,  но  он
старался проявлять свою жестокую справедливость на каждом шагу.
   На прощанье еще долго  смотрел  с  высокого  белградского  берега  на
слияние Дуная и Савы. Гулямы   держали  над  султаном
огромный (шелк и золото) султанский чадор .  Никто  не
смел ступать в просторный круг тени, образуемый чадором.  А  сам  султан
как бы прятался в том кругу, не осмеливаясь ступить за его пределы. Имея
такую империю, ограничиваться клочком тени под чадором?  Такова  малость
человека, ибо что такое человек перед миром и стихиями! Две  исполинских
славянских реки текли у него под ногами,  стлались  ему  к  ногам  и  не
стлались, норовистые, непокорные, могучие. Ореховые воды Дуная, глубокие
и загадочные, плыли спокойно и мощно, а Сава  катила  с  гор  водовороты
глины, ила, пены, ударялась с разгона в пречистое тело Дуная, мутила его
глубокие воды, загрязняла. Дунай отталкивал  Саву;  какое-то  время  они
мчались рядом двумя неистовыми потоками - один темный, ореховый, чистый,
другой желтоглиняный, не  вода  -  сплошная  грязь.  Дунай  не  давался,
отталкивался от загрязненной Савы, но желтые потоки растекались  шире  и
шире, затягивали в свою муть новые и новые светлые слои воды - и большая
река  сдалась,  дала  себя  полонить,  мечась  и  вздрагивая,  точно   в
конвульсиях, плыла теперь к морю такой взбаламученной, как  души  людей,
охваченных несчастьями, преступлениями и ненасытной  жаждой  власти.  Не
так ли мутна и его душа? Сулейман не мог  найти  в  себе  силы  оторвать
взгляд от слияния рек.
   В Стамбул возвращался без войска. Шел быстро, с короткими ночевками и
передышками. Семьдесят  пять  дней  понадобилось  ему,  чтобы  дойти  от
Стамбула до Белграда, тридцать дней потратил  на  захват  города  и  еще
тридцать один день возвращался назад в столицу. Странно было, как  могло
еще в той земле остаться что-то живое!
   В одном сербском селе Сулеймана встретила весть о смерти  его  самого
младшего сына Мурада.  Только  старый  Пири  Мехмед  отважился  передать
султану тяжкую весть. Любой другой за такое известие мог бы  поплатиться
головой, но какая рука поднялась бы на  седины  старого  визиря?  Султан
печально ответил строками из Корана: "Если бы Аллах желал взять для Себя
ребенка, то Он избрал бы, что Ему угодно, из  того,  что  творит.  Хвала
Ему! Он - Аллах, единый, мощный!"
   Два дня после получения вести о смерти сына Сулейман отдыхал.  Дважды
присутствовал  на  конных  состязаниях,  принимал   участие   в   охоте,
рассматривал с коня старую сербскую церквушку. Когда любовался конями на
состязаниях, вспоминал слова: "Вот представлены были ему  вечером  легко
стоящие, благородные". Верил, что вечный бог  и  счастье  повелителя  не
оставят его, - родился ведь, чтобы владычествовать, и  должен  исполнить
свое предназначение. "И подчинили Мы Ему ветер, который  течет,  по  Его
повелению, легким, куда Он пожелает, - и шайтанов, всякого  строителя  и
водолаза и других, соединенных в цепях". Двинулся на Стамбул. Никого  не
хотел  видеть  в  дороге,  кроме  Ибрагима,  Пири  Мехмеда   и   старого
Касим-паши. В Эдирне призвал к  себе  Ахмед-пашу,  которого  полюбил  за
храбрость, проявленную под стенами Белграда. Не пугало  его  то,  что  в
Стамбуле свирепствовала чума, за которой шла  черная  оспа,  безжалостно
унося маленьких детишек.
   Когда в Стамбуле  французский  посол  станет  через  великого  визиря
умолять султана, чтобы он  выпустил  его  из  охваченной  моровой  язвой
столицы, Сулейман гневно и в то же время с изумлением воскликнет:  "Чего
он хочет и куда бежит? Разве он не знает, что чума - это  божья  стрела,
которая никогда не бьет мимо  цели?  Если  бог  захочет  его  умертвить,
никакое бегство и исчезновение не помогут. Человек  всегда  стоит  перед
неизвестностью. Чума вошла и в мой дворец, но я же не оставляю его".
   В столицу Сулейман возвратился без пышности, без  триумфа,  незаметно
переправился устланной коврами султанской баркой от Силиврии,  сошел  на
берег в садах гарема, заперся в своих покоях. Через два дня  умерла  его
маленькая дочка, не получившая даже еще имени.  Еще  через  восемь  дней
черная  оспа  забрала  перворожденного  султанского  сына  Мехмеда.  Три
маленьких тельца, поставленных в  табутах   к ногам покойного султана Селима, забрали
с собой любовь Сулеймана к Махидевран.  Черкешенка  обезумела  от  горя.
Столько радости доставляла  своим  ладным,  округлым,  холеным  телом  и
детьми, которых рожала легко, охотно и радостно, а теперь все утратила в
несколько дней, и, хоть оставался  в  живых  трехлетний  сын  султанский
Мустафа, она чувствовала: короткие  годы  ее  возвышения  кончились  без
возврата.
   Сулейман не хотел более видеть свою жену. Горлица подстрелена - зачем
лук?

ХАМАМ

   Всю жизнь в четырех стенах, заточенные заживо, погребенные. Поэтому с
такой радостью вырывались раз  в  неделю  за  стены  и  железные  ворота
Баб-ус-сааде, в день, отведенный на хамам -  турецкую  баню,  роскошь  и
негу Востока, блаженство для  тела  и  для  души,  особенно  когда  душа
заточена еще больше, чем тело.
   Хуррем не знала, что это  за  хамам,  и  поначалу  отказывалась  туда
ходить, довольствуясь гаремной купальней. "Чего  я  там  не  видела?"  -
отвечала она  кизляр-аге,  когда  тот  объявлял  день  похода  в  хамам.
Противно было подумать, что евнухи погонят тебя в отаре одалисок, что  с
целой отарой будешь плескаться в той их бане, весь день  просидишь  там,
объедаясь, скучая, в  ожидании  темноты,  поскольку  только  в  сумерках
можешь покидать стены гарема и в сумерках возвращаться, чтобы ни  единый
мужской глаз не осквернил священной собственности падишаха.
   Почему же изменила самой себе и пошла наконец в  хамам?  Не  знала  и
сама. Бледнело небо по  ту  сторону  моря,  над  серо-синими  волнистыми
горами Ускюдар, над горой Бургурлю, на вершине  которой  сатана  искушал
Христа,  показывая  ему  чарующую  картину   Константинополя.   Тоскливо
воркотала где-то в деревьях горлинка, звала ее домой, домой, домой...  А
где твой дом, Настася? Где твой дом? И Настася ли ты еще или уже  только
Хуррем? И кого тебе теперь слушать - горлинку  или  собственное  сердце?
Любовь, мудрость и птицы не знают отчизны. Они  перелетны  и  вездесущи,
как тоска и отчаянье. А ты разве перелетная? Зачем и  почему  ты  здесь,
так далеко от Рогатина, от своего дома? А где  теперь  ее  дом?  Страшно
подумать. Хотела найти на блеклом небе хотя бы одну  звезду,  звезду  не
свою, но хоть для себя. В Рогатине, когда была девочкой, была  у  них  с
подружками забава - искать свою  звезду.  Хотелось  самой  яркой.  Чтобы
освещала всю душу,  чтобы  смех  брызгал  с  ее  алмазных  лучей,  чтобы
возносилась твоя гордость в недосягаемость и беспредельность миров, выше
птиц, выше облаков и самого неба. И тут небо тоже высокое, как и дома, и
то же солнце, и звезды словно бы те же.  Только  месяц  чужой.  Какой-то
опрокинутый, как челн, что плывет неведомо куда, а с ним отплывает  твоя
душа. "Ой, не свiти, мiсяченьку, не свiти нiкому!" А тут  поэты  ищут  в
месяце утешения и спасения от душевных мук: "Когда  становится  грустно,
то  надо  тебе  посмотреть,  как  по  изумрудному  морю  плывет  золотой
корабль".
   Заплетаясь в  широких  шароварах,  еще  сонные,  вяло  перебрасываясь
словами, выходили гаремницы за врата Баб-ус-сааде, евнухи  перекликались
вокруг них, как пастухи, служанки, чуть не  надрываясь,  тащили  тяжелые
кошелки с кушаньями и напитками на целый день, каждая  из  женщин  несла
для себя в больших вышитых суконных мешках - бохчах  -  простыни,  мыло,
благоухания, ароматные мази. Темная громада Айя-Софии,  где  правоверные
совершали свой предрассветный намаз,  надвинулась  и  отодвинулась,  еще
какие-то строения, каменные или деревянные,  разве  разберешь,  а  потом
замшелые купола  приземистого  причудливого  сооружения  без  окон,  без
дверей, как в загадке: "Без окон, без дверей  -  полна  горница  людей".
Дверь нашлась, незаметная и приземистая, как и само  строение.  И  людей
стала полна горница, когда теплая волна гаремниц заполнила хамам. Внутри
еще царила темнота, ибо все помещение освещалось только через  небольшие
круглые прорези в куполах. Женщины шумливо,  торопясь,  раздевались  меж
высоких колонн, окружавших  круглый  просторный  зал,  пышущий  приятным
сухим теплом. Складывали свою одежду, свои бохчи  на  резных  деревянных
скамьях, завертывались в яркие простыни  -  пештемалы,  разбредались  по
бане, никем не охраняемые, обретшие временную свободу  хотя  бы  в  этом
каменном средоточии тепла, воды и  покоя.  В  круглом  зале  раздевальни
посреди мраморного пола бил фонтан, от него отходили уступами  мраморные
чаши, все уменьшаясь. Вода тихо журчала, переливалась из больших  чаш  в
меньшие, и, как бы вторя голосу воды, безумолчно пели желтые канарейки в
клетках, украшенных голубыми бусами - бонджук. Узкие двери вели в теплый
соуклук, где на деревянных широких скамьях, подкладывая под головы и под
бока  маленькие  подушечки,  уже  лежали,  парясь,  одалиски.  Множество
маленьких дверей вели из  соуклука  в  комнаты  для  омовений,  а  через
широкий проход можно было попасть в третий мраморный зал, где вдоль стен
стояли мраморные ванны-курны и над каждой из них  -  бронзовые  краны  с
горячей и холодной  водой,  в  четырех  углах,  отгороженные  низенькими
стенками, были купальни для валиде, баш-кадуны Махидевран  и  султанских
сестер, а посредине  просторное  восьмиугольное  возвышение  Гьёйбек-таш
(Камень-пуп) для тех, кто хотел изведать истинное наслаждение хамама.
   Хуррем, побродив по хамаму, вернулась  в  зал,  где  пели  канарейки,
улеглась на теплое мраморное возвышение, которое  шло  вокруг  залы  под
колоннами, не брала подушек, спрятала  лицо  в  согнутых  руках,  только
краешком глаза наблюдала, как  медленно  светлеет  в  зале  оттого,  что
становились все более мощными столбики  света,  падавшие  из  стеклянных
колпачков в  высоком  куполе.  Вокруг,  давно  уже  поснимав  пештемалы,
наслаждаясь вольной наготой, отлеживались одалиски,  грелись  на  теплом
мраморе, парились, исходили потом и ленью. Тело становилось как замазка.
Не хотелось ни шевелиться, ни говорить, ни думать. Может,  в  этом  тоже
счастье?
   Возле  Хуррем,  непрошено  нарушив   ее   одиночество,   примостилась
белокурая полнотелая венецианка Кината. Розовая ее  кожа  так  и  пышела
здоровьем, тепло входило в Кинату и щедро вырывалось из каждой клетки ее
сильного тела. Рядом с этой могучей самкой Хуррем  казалась  даже  и  не
девочкой, а мальчиком  -  маленькая,  тонкая,  только  груди  тяжелые  и
выпуклые, но она прятала их  под  себя,  лежала  ничком,  поглядывая  по
сторонам своими зелеными глазами, из которых так и выпархивал смех, - да
и как  тут  не  смеяться  при  виде  этих  голых  ленивиц,  распаренных,
разомлевших, одуревших от тепла, хотя - она не раз уже убеждалась  -  не
стали бы они умнее и на злейшем холоде, среди снегов и морозов.
   - Видела, какие подарки прислал султан Гульфем из Белграда? -  горячо
зашептала Кината. - Бирюза в золоте, серебряная посуда для омовений.
   Хуррем поудобнее вытянулась на мраморной скамье.
   - В хамам надела свою бирюзу, - не отставала Кината.
   Хуррем хмыкнула:
   - На верблюдах бирюзы еще больше.
   - А что подарил султан тебе?
   - А почему он должен дарить мне?
   - Ты же была у него?
   - Ну и что?
   - Султаны брали свои гаремы в походы. Сулейман не  берет.  Ты  только
один раз была у султана?
   - А тебе что за дело?
   - И я только раз. Но ты новенькая. Я же в гареме  три  года.  Еще  из
Манисы. В Манисе мы погибали от скуки. Там теснота и убожество.  Как  мы
ждали, когда умрет  Селим  и  султаном  станет  Сулейман!  Как  хотелось
роскоши и сытости Царьграда!
   - Зато уж кормят вас тут как свиней на убой! - засмеялась Хуррем.
   - Не оскверняй уст  упоминанием  о  нечистом  животном!  -  испуганно
замахала на нее руками Кината. - Пророк запретил вспоминать его.
   - А что мне пророк?
   - Ты до сих пор не переменила веру? Еще носишь крестик?
   - Отвяжись!
   - Это же так просто -  отуречиться.  Поднять  палец  перед  кадием  и
повторять вслед за евнухом, который  тебе  подсказывает:  "Признаю,  что
есть только единый бог и Мухаммед его посланник. Признаю,  что  перехожу
от ложной в праведную веру, и отрекаюсь от предыдущей  веры  и  всех  ее
символов". Целуешь руку кадию - и все. Мужчинам  надо  терпеть  еще  это
ужасное обрезание и носить потом всю жизнь чалму, а нам так просто!
   - Может, тебе и просто, но не мне, - почти  сердито  сказала  Хуррем.
Хотела еще похвалиться, что она дочь священника и потому ценит свою веру
особенно высоко, но промолчала. Разве теперь имеет значение,  кто  ты  и
что ты?
   - Тебя схватили татары, они благородные.
   - Благородные? - Хуррем засмеялась горько и мучительно.  -  Кто  тебе
сказал?
   - Султан наш зовется  повелителем  татар  благородных.  Разве  ты  не
слыхала? А меня выкрали морские  разбойники  Хайреддина  Барбаросы.  Это
страшный человек. Он хотел меня  изнасиловать,  как  только  увидел.  Но
решил подарить в султанский гарем и не тронул. Тут же велел  принять  их
веру.  Иначе  грозился  бросить  в  море.  Если  бы  ты   видела   этого
краснобородого разбойника!
   - Может, лучше было бы тебе утонуть?
   - Что ты, что ты! Я так хочу жить! Это вы,  роксоланы,  равнодушны  к
жизни и умираете легко и охотно.
   - Умирают все тяжело.
   - Я могла бы родить султану сына и стать баш-кадуной, как Махидевран.
У меня тело лучше, чем у  Гульфем.  Только  она  чернявая,  а  Сулейману
нравятся чернявые.
   - Перекрасилась бы, - насмешливо посоветовала Хуррем.
   - Тогда буду похожа на всех. А я не хочу.
   - Так чего же тебе надо?
   Хуррем посмотрела на Кинату, не скрывая презрения. Та  лежала  рядом,
как гора молодого мяса,  как  поверженная  белая  башня,  как  нахальное
воплощение похоти и низменности. Только представить себе, что и эта была
на султанских зеленых подушках. Проклятый мир! Проклятый и заклятый!
   Хуррем брезгливо отодвинулась от Кинаты, но та никак не хотела от нее
отвязаться, хоть ты ее режь!
   - Нам с тобой не повезло, что  мы  такими  родились,  -  сочувственно
вздохнула она.
   - Кому не повезло, а кому, может, и повезло.
   - Кому же? - вцепилась в нее Кината. - Уж не тебе ли?
   - А если и мне?
   - Вот уж нет, - уверенно возразила венецианка. -  У  меня  вон  какое
тело, и то не могу привлечь повелителя,  а  ты...  Ребра  все  посчитать
можно. Кости так и колются... Султан и платочек случайно опустил тебе на
плечо. Намеревался на меня, а упал на тебя. Все это видели...
   И теперь уже она отодвинулась  от  Хуррем  и  застрекотала  с  другой
одалиской, хвасталась, как провела ночь с султаном и как тот сказал, что
ему понравилось ее тело. Тут она вспомнила, что  не  спросила  у  Хуррем
самого главного, и, забыв обиду, какую могли нанести Хуррем ее последние
слова, снова переползла к ней, тяжело шлепая по мраморным плитам пышными
бедрами.
   - А что тебе сказал султан после?
   - Ничего.
   - Ни словечка?
   - Может, и ни словечка.
   - Да ты что, забыла?
   - Может, и забыла.
   - Разве можно забывать слова повелителя?
   - А я не поняла.
   - Говоришь вон как живо, а там - не поняла?
   - Тогда еще не умела говорить, теперь говорю.
   - Уже и тогда умела.
   - Отстань!
   Хуррем встала и пошла через соуклук  туда,  где  шумела  и  клокотала
вода, но когда ступила в зал Гьёйбек-таш, ударили  ей  в  уши  визгливые
женские  голоса,  переплетались  с   журчанием   воды,   талалаканья   и
галалаканья, шепоты и сплетни, вздохи и смех. Где тут  спрячешься,  куда
подашься?
   Она вошла в Гьёйбек-таш, который весь сплывал водой и мыльной  пеной.
Может, хоть здесь найдет спасение от этого  шумливого  одурения.  Только
растянулась на горячем мраморе Гьёйбек-таша, как на нее,  не  спрашивая,
молча накинулась жилистая усатая бабища с  шершавыми,  как  у  кожемяки,
руками, схватила голову Хуррем, стала  безжалостно  тереть  лоб,  виски,
скулы, челюсти, потом принялась за шею, за руки,  ноги,  пальцы,  груди,
живот, бедра, била, лупцевала, растягивала, сжимала, выкручивала руки  и
ноги, играла на позвонках  и  на  ребрах,  как  на  цимбалах,  упиралась
коленями  в  спину,  подпрыгивала,   кряхтела,   урчала,   потом   стала
вытанцовывать на Хуррем,  топтала  ее  ногами.  Хуррем  стонала,  охала,
вскрикивала и уже не знала, где боль, где удовольствие, где  жизнь,  где
смерть. Вот что такое хамам!
   Потом рукавицей из козьей шерсти бабища стала снимать с  Хуррем  пот,
омертвевшую кожу, все лишнее, ненужное, под ее безжалостной рукой Хуррем
линяла, как змея, словно бы заново рождалась на свет, а ее  мучительница
уже разводила  в  большом  медном