десять  считается
совершеннейшим в мусульманском мире, ибо этим числом  завершаются  циклы
счета: десять пальцев на руках и ногах у человека, человек имеет  десять
чувств - пять внешних и пять внутренних. Коран делится на десять книг, в
каждой из которых по десять сур. У Магомета было десять учеников. Войско
делится по  принципу  десятков,  сотен  и  тысяч.  Насчитывается  десять
астрономических циклов, и десять гениев разума, согласно  с  древнейшими
восточными  символами,   владеют   теми   циклами.   "Божье   провидение
определило, что Сулейман будет рожден в первый  год  десятого  века,  по
хиджре (901 год) и взойдет на престол как десятый властитель из династии
Османов", - писал ученый раввин из Солуня Моисей Алмозино.
   Венецианский  баило  доносил  своему  сенату  о  новом  султане:  "Он
истинный турок, в наивысшей мере чтит закон, снисходителен к христианам,
плохо относится к евреям, приумножает знания и все  делает  сознательно,
упрям в своих намерениях. Ему двадцать  шесть  лет,  от  природы  живой,
раздражительный, лицом смугл, тюрбан  носит  надвинутым  на  глаза,  что
придает ему хмурый вид".
   Тюрбан был замечен едва ли не прежде всего другого. У  Селима  тюрбан
был круглый, как большой мяч,  над  ним  высоко  торчало  острие  шапки,
пышное павлинье перо поддерживалось огромным изумрудом,  любимым  камнем
султана. Селим носил тюрбан чуть ли не на макушке,  намотанным  кое-как,
даже слегка сдвинутым набекрень, оголяя лоб, словно янычар-забияка.
   У Сулеймана тюрбан был намотан до  самого  верха  шапки,  белоснежная
ткань  ложилась  ровно,  тщательно,   образуя   изысканное   сооружение,
величественное и тяжелое, наползавшее на самые  брови.  Говаривали,  что
султан прикрывает им свою вечную раздвоенность, неуверенность, колебания
перед принятием решений, внутреннюю муку, не дававшую ему ни  подбодрить
кого-либо как следует, ни напугать, как полагалось бы  в  его  положении
правителя. Но ведь был, наверное, и  решителен  по-своему,  если  уже  с
первых своих шагов в Стамбуле дал понять, что не станет  смешивать  силу
со справедливостью, а разделит их без малейших сомнений и выжиданий. Два
павлиньих пера на своем тюрбане украсил  крупными  рубинами,  опять-таки
подчеркивая, что не разделяет вкусов своего отца.  Селимов  изумруд  был
положен в сокровищницу султанского серая. Держался Сулейман холодно, был
молчалив, словно  бы  равнодушный  или  сонный.  Колебался  или  чего-то
выжидал? Провинции беспредельной  его  империи  склонились  перед  новым
султаном. Лишь  сирийский  наместник  Джамберди  Газали  поднял  бунт  и
провозгласил себя султаном. Газали, прозванный Славянином, оказал помощь
покойному Селиму во время похода на Египет.  Тогда  он  переметнулся  от
мамелюков к Османам, теперь же поднял восстание против нового султана  с
намерением сбросить с Сирии османское иго. Начал с того, что  перебил  в
Дамаске пять тысяч янычар, потом  с  пятнадцатью  тысячами  всадников  и
тысячью аркебузников пошел на Стамбул. Неопытный в военном деле Сулейман
растерялся и даже струсил. Вынужден был  послать  против  Газали  своего
зятя Ферхад-пашу, хотя, по обычаю своих предков, должен был сам  повести
войско, чтобы покарать изменника. Ферхад-паша в конце января  1521  года
разбил Газали под Дамаском. Бунтовщик,  переодетый  дервишем,  попытался
бежать, но был пойман, приведен  к  султанскому  сераскеру  , где его уже ждал карающий меч.  Ферхад-паша  привез
Сулейману голову Джамберди Газали, и радость  нового  султана  была  так
велика, что он сразу решил было послать эту  голову,  как  подтверждение
своего непоколебимого могущества, в  дар  венецианскому  дожу  Лоредано.
Баило Пресветлой Республики в  Царьграде  Марко  Мини  насилу  отговорил
молодого султана от столь варварского поступка. Сулейман  спохватился  и
после того замкнулся в себе еще больше. Знал: мир следит за  каждым  его
жестом, прислушивается к каждому слову, слетавшему с  его  уст.  В  этом
радость, но и ужас власти.
   Все же постепенно привыкал к  власти.  Не  позволял  между  тем  себе
никаких излишеств, никакой пышности. Советовался  с  визирями,  ходил  в
мечеть, время от времени упражнялся в стрельбе из лука, почти  ежедневно
бывал в султанских конюшнях - эту привычку приобрел еще в юности. Еще  в
Крыму научился сноровисто подковывать коней, любил  зайти  в  конюшню  и
заработать аспру, которая, как сам говорил, "не загрязнена была потом  и
кровью  райи  ". Из придворных ближе всех допускал к себе  Ибрагима,
почитал великого визиря Пири Мехмед-пащу, своего воспитателя  Касим-пашу
и летописца, мудрого Кемаль-пашу-заде. Его характера до конца,  пожалуй,
не знал никто, даже самый приближенный к нему Ибрагим; на вопрос  Грити,
как относится султан к женщинам, Ибрагим лишь пожал плечами.
   - Не могу сказать. Пожалуй, он равнодушен к ним. Он  не  пренебрегает
гаремом, но и не поддается чарам своих  рабынь.  Кажется,  валиде  Хафса
была этим весьма обеспокоена, побаиваясь, чтобы сын не  пошел  в  своего
отца и не порвал с женским миром насовсем.  По  матери  она  черкешенка,
поэтому вознамерилась  разбудить  в  сыне  мужчину,  подыскав  для  него
достойную жену из своего племени. Женщине почти всегда удается  добиться
задуманного. Последние три года  Сулейман  постепенно  становился  рабом
гарема. Ибо там появилась Махидевран.
   - Я слышал это  имя,  -  поглаживая  бороду,  сказал  Грити  с  видом
человека, для которого не существует тайн. - Слышал еще тогда, когда она
была в Манисе. Я купец, а купец должен покупать также и вести обо  всем,
что происходит  вокруг.  Особенно  вести  высокие.  О  Махидевран  могут
заговорить повсюду еще  больше,  чем  о  самом  Сулеймане.  Не  так  ли,
Ибрагим?
   Ибрагим молча усмехнулся. В глубине  души  считая  себя  умнейшим  из
людей, с которыми он сталкивался, он не  любил  провидцев,  а  еще  знал
наверное: купить можно действительно  все,  даже  наибольшие  тайны,  но
купить знание грядущего еще никому не удавалось и не удастся никогда.
   - Посмотрим, - уклончиво ответил он. - Сулейман  только  что  сел  на
престоле Османов.
   - Но ведь вы знаете султана как никто! - воскликнул Грити.
   - Я не знаю даже собственных снов, - жестко ответил грек и  повторил:
- Даже собственных снов.

МАХИДЕВРАН

   Пожалуй, знала до конца своего сына лишь  валиде  Хафса.  Знание  это
досталось ей горько. Посвятила Сулейману всю жизнь, потемнела устами  от
многолетнего  презрения,  которое  претерпевала   от   султана   Селима,
заведшего, по  примеру  деда  своего  Мехмеда  Фатиха,  целый  гарем  из
миловидных юношей, отдала все силы души на служение единственному  сыну,
выстраивала здание его жизни упорно и заботливо. Не было  обычной  любви
между матерью и сыном, объединяла их неизбежность, может, страх или даже
ненависть, но разъединиться уже не могли: слишком  боялись  друг  друга,
слишком много лежало между ними тайн, которых не должен был знать мир.
   Женщины не  относились  к  тайнам,  недоступными  тоже  не  были  для
султанского внука, а впоследствии сына. Как только  у  Сулеймана  начали
пробиваться усы, он получил  свой  гарем,  не  пошевелив  ради  этого  и
пальцем. Сказано же: "...женитесь на тех, что приятны  вам,  женщинах  -
двух, и трех, и четырех. А если боитесь, что не будете справедливы, то -
на одной или на тех, которыми овладели ваши десницы".
   Смолоду приученный к распутству, Сулейман, однако, не бросился в него
алчно и исступленно, но и не пренебрегал женщинами,  как  его  отец.  Он
мечтал и тосковал о переживаниях более чистых, утонченных и благородных;
надоедливых, тупых женщин-девочек, роскошных глупых одалисок было у него
предостаточно, хотел теперь рядом с  собой  видеть  женщину  красивую  и
гордую, привлекательную и мудрую не только одним телом,  но  и  сердцем,
женщину, которая могла бы понять его и быть равной  ему  всюду  и  всюду
сделать счастливым: за трапезой и в беседе,  в  постели  и  в  державных
делах, которые были предначертаны ему в будущем неминуемо.
   Искать такую женщину не мог и не умел. Султаны и их сыновья  не  ищут
жен. Это делают за них другие. Часто все решает простой  случай.  Валиде
Хафса не могла полагаться на случай. Помог ей, как  это  ни  невероятно,
сам султан Селим. В неудержимой жажде завоевательства он  замахнулся  на
землю, размерами равную его империи, а богатством и могуществом  намного
ее превышавшую, - на Египет. В Египте вот уже чуть ли не целых  сто  лет
господствовали мамелюки  из  родного  Хафсе  племени  черкесов.  Прежние
бедные наемники-воины с далекого Кавказа захватили власть в этой великой
державе и распространили  ее  на  все  близлежащие  земли  со  святынями
мусульманскими  и  христианскими  -   Меккой   и   Иерусалимом.   Селим,
раззадоренный легкой победой над персидским шахом, повел своих янычар на
мамелюцкого султана Кансуха ал-Гурия.  Перед  боем  под  Халебом  султан
сказал своим  воинам:  "Если  нам  суждено  погибнуть,  -  наше  царство
небесное; если же победим врага, нашим будет царство земное".  Преданный
наместником Халеба Хаир-бегом, восьмидесятилетний султан Кансух ал-Гурия
был разгромлен под  Халебом,  а  нового  мамелюцкого  султана  Туман-бея
предал его воевода Джамберди Газали. Селим щедро вознаградил предателей:
Хаир-бега посадил наместником в Египте, а Джамберди Газали - в  Дамаске,
отдав ему всю Сирию. Селимов великий визирь  Юнус-паша  сказал  султану:
"Половина исламского  войска  погибла  в  боях  и  осталась  в  песчаных
пустынях, и единственная польза от  этого  та,  что  Египет  перешел  во
власть своих предателей". Селим велел задушить визиря  за  такие  слова.
Воспользовалась  же  разгромом  мамелюцких  султанов  Египта  совершенно
неожиданно валиде Хафса. Как только она узнала о  первой  победе  Селима
под Халебом и о смерти  Кансуха  ал-Гурия,  немедленно  снарядила  своих
доверенных гонцов на далекий Кавказ, к своему племени, и велела передать
старшинам: "Чего вы еще ждете в своих  горах?  Всемогущественный  султан
побил черкесских мамелюков, вскорости придет со своим исламским  войском
и  на  Кавказ.  Шлите  его  сыну  лучшую  из  своих  девушек,   так   же
непревзойденную  красотой  и  достоинствами,  как   непревзойдена   сила
султанского войска".
   Гонцы ездили долго, поскольку дорога из  Манисы  далекая,  тяжелая  и
полна опасностей: пустыни, горные цепи, бурное море и еще  горы,  чужие,
суровые, дико-неприступные. Как отыскать там маленькое  племя  черкесов,
как до него доступиться и приступиться? Когда же вернулись, были с  ними
три брата-черкеса, привезшие завернутый в огромную мохнатую бурку  живой
дар. Духом далеких ветров, ночных костров, крепкой конской силы било  от
братьев и от того спрятанного  в  черной  бурке  дара,  и  валиде,  хотя
никогда не знала духа черкесского племени,  хищно  раздула  ноздри  -  в
женщине голос крови звучит и на расстоянии поколений.
   Где та Маниса  и  что  Маниса,  а  вот  ведь  донесся  из  нее  голос
султанской  жены  до  неприступного  каменного  Кавказа,  услышали   его
благородные черкесы, и хоть никому  никогда  не  покорялись,  столетиями
вели жизнь дикую и кровавую, но услышали в этом голосе нечто,  может,  и
близкое, мгновенно откликнулись и послали неведомому шах-заде, сидевшему
в еще более неведомой Манисе, драгоценнейшую жемчужину своего племени.
   Только один большой черный глаз увидела  валиде  Хафса  в  косматости
бурки - скользнул по ней с холодным равнодушием, а ее  ударило  в  самое
сердце тем взглядом, почувствовала, как проснулась  в  ней  кровь  диких
предков, вскипела и заиграла, как в танце  кафенир,  во  время  которого
черкесы делают признания в любви единственно дозволенным у них  способом
- стрельбой перед избранницей.
   Братья, гортанно перекликаясь, ловко размотали бурку,  вытряхнули  из
нее одетую в узкий шелковый бешмет глазастую тоненькую черкешенку, такую
нежную, как лепесток розы, зацветающей по весне, когда еще не вялит и не
обжигает зной, и валиде, хоть  и  была  приучена  к  жестокой  османской
сдержанности, не удержалась, воскликнула:
   - Гюльбахар!
   Гюльбахар означало - весенняя роза. Может, женщин всегда следовало бы
называть именами цветов, но эту девушку иначе никто бы и не назвал.  Так
и стала она с той первой минуты Весенней Розой - Гюльбахар.
   Не дожидаясь,  пока  девушку  вымоют  и  натрут  благовониями,  чтобы
прогнать с нее дух просторов, принесенный  из  длительного  путешествия,
оденут в гаремные шелка и научат хотя бы турецкому  приветствию,  валиде
показала  Гюльбахар  Сулейману.  Побаивалась,  что   девушка   смутится,
растеряется и покажется ее ученому сыну слишком  дикой,  но  смутился  и
растерялся Сулейман - так гордо повела себя с ним юная  черкешенка,  так
холодно взглянула на него своими умными большими глазами, на дне которых
залегла незамутненная, но уже неистовая чувственность.
   У Гюльбахар не было  выбора.  Была  привезена  сюда  для  утех  этому
высокому  понурому  султанскому  сыну,  ею  гордое  ее  племя  кланялось
будущему султану, была брошена в бурную  горную  речку  в  надежде,  что
выберется на берег без чьей-либо помощи, послана в пасть львенку с верой
в то, что не даст себя проглотить, а станет  такой  же  хищной  львицей,
должна была повести себя здесь с достоинством, не чувствуя себя жертвой,
поразить своего повелителя не одной лишь красотой и нетронутостью, но  и
врожденным умом, богатством души, которого если и не  имела  достаточно,
то должна была обрести  быстро,  умело  и  незаметно.  Знала  для  этого
единственный способ: гордость, прикрываясь которой можно  достичь  всего
на свете.
   Она стала султаншей прежде, чем Сулейман султаном. Такая  царственная
походка была у нее, такой взгляд, голос. Валиде едва  сдерживала  дрожь,
пронзавшую  все  ее  тело.  Кровь  ее  предков,  ее  собственная   кровь
пробудилась в этой гибкой  девушке,  в  ее  бархатных  очах,  в  острых,
твердых персях, в крепких  бедрах,  в  розовых  пальчиках  смуглых  ног,
которые черкешенка с удовольствием показывала всем в гареме,  расхаживая
босиком, в широких шелковых шароварах и в длинных прозрачных сорочках  с
широкими  рукавами.  Смуглое  тело  проглядывало  сквозь  тонкую   ткань
черкесской сорочки так  сладко,  что  Сулейман  напрочь  забыл  о  своей
сдержанности и настороженности ко всему, что так или иначе  посягало  на
его собственную свободу, он не мог оторваться от Гюльбахар, забыл даже о
своем любимце Ибрагиме, о ночных бдениях с мудрыми знатоками  законов  и
сладкоречивыми поэтами, об охоте и конных скачках, о стрельбе из лука  и
подковывании коней.
   Женщина, присланная для любви, должна любить. А если любит  горячо  и
верно, должна рожать сыновей. Каждая одалиска хотела бы родить сына  для
шах-заде, чтобы самой стать законной женой - кадуной, а там и султаншей.
Но  семя  Османов  падает  лишь  в  избранное  лоно!  Чего   не   смогли
рабыни-одалиски,  то  совершила  вольная  черкешенка.  За   год   родила
Сулейману сына Мехмеда, потом  еще  одного  сына,  названного  Мустафой,
затем третьего - Мурада. После второго ребенка  из  тоненькой,  хрупкой,
почти прозрачной девушки Гюльбахар  неожиданно  превратилась  в  полную,
округлую, мягкую  гаремную  любимицу,  но  не  утратила  очарования  для
Сулеймана, продолжала рожать ему детей, и когда,  уже  будучи  султаном,
нетерпеливо ждал из Манисы свой гарем в  столицу,  она  была  в  близком
ожидании четвертого ребенка - и это за неполных четыре года!
   И теперь почти никто не  вспоминал  ее  нежного  имени  Гюльбахар,  а
называли по-новому, соответственно положению, которое заняла при  дворе,
- Махидевран, то есть Госпожа Века.
   Прибыла в Стамбул полновластной султаншей, уже не было у нее в памяти
ничего о далеком своем  и,  собственно,  нищем  роде,  ибо  дала  начало
пышному роду султанскому, не знала она, что может значить  ум  для  нее,
ибо могла заменить его всемогущественной державой; не заботилась о душе,
имея безраздельную  власть;  была  чужда  милосердию,  озабочена  только
раздачей  повелений.  Ходила  по  гарему   низенькая,   толстая,   почти
квадратная,  увешанная  драгоценностями,  вся  в  золоте  и  самоцветах,
бугрившихся на ее округлостях, точно острые камни на  утоптанной  горной
дороге. Походка ее была царственной. Незаметно отдавала служанкам  самые
неожиданные  повеления:  подать  чашу  с  напитком,  поправить   одежду,
подложить подушку под ноги, погладить волосы, почесать за ухом,  ласково
пощекотать пятки.
   И это должна была увидеть Настася, которая была приведена сюда ночью,
черными, как ночь, евнухами, - они затолкали ее  в  какую-то  длинную  и
неприветливую комнату, где вповалку спало  с  десяток,  а  то  и  больше
растрепанных и злых (это проявилось утром) гаремных наложниц,  а  теперь
выпустили в общие покои, где лениво слонялись молодые,  небрежно  одетые
одалиски и где уже с утра царила эта толстая султанша. Если  бы  Настася
не увидела Махидевран собственными глазами, она бы никогда не  поверила,
что на свете может существовать такая женщина.  Но,  удивившись  и  даже
испугавшись  поначалу,  Настася,  какой  несчастной   и   униженной   ни
чувствовала она себя в то утро, дерзко поклялась в  душе:  "Научусь  еще
получше!"
   Одалиска-сербиянка сказала Настасе, что у Махидевран здесь  семьдесят
служанок.
   - А у меня будет сто семьдесят, а то и больше! - засмеялась Настася.
   Махидевран мгновенно отметила этот не свойственный гарему смех, но не
поинтересовалась новой рабыней. Да и зачем? Разве выпросить ее у  валиде
для самых унизительных прислуживаний? Но даже этого  не  позволила  себе
Махидевран.  Ибо  заметить  -  значит  унизить  себя,  свою   султанскую
гордость, которая не имела ничего общего с прежней гордостью девушки  из
дикого горного племени, а стала высокомерием и важностью.
   Так бедной Настасе суждено было столкнуться с чванливой  черкешенкой.
прежде чем увидела она повелительницу гарема валиде Хафсу и  высочайшего
властителя всех этих заблудших душ - султана Сулеймана. Пока  не  видела
их, не верила до конца в то, что с нею случилось.  Чванливая  Махидевран
даже развеселила девушку, и Настася еще долго, не  в  силах  сдержаться,
смеялась при воспоминании о черкешенке, и удивленные  одалиски,  ждавшие
от новенькой вздохов, слез и отчаянья, а не веселья, назвали  ее  уже  в
тот первый день Хуррем - веселая, смеющаяся.
   С этим именем она  должна  была  вскоре  предстать  перед  всемогущей
валиде. Слово Хуррем еще не предвещало беды никому: ни валиде Хафсе,  ни
султанским  сестрам,   ни   жилистому   старшему   евнуху,   чернокожему
кизляр-аге, ни всемогущественной Махидевран. А между  тем  скрывалась  в
нем угроза, как во всем необычном, ибо  необычное  ломает  установленный
порядок, а это неизбежно влечет за собой несчастья для кого-то, особенно
для женщин, которые всю свою жизнь тратят на отчаяннейшие усилия навести
хоть какой-то порядок в той смеси хаоса и  случайностей,  из  которых  и
состоит, в сущности, жизнь, если на нее взглянуть глазом непредвзятым  и
немужским.

ХУРРЕМ

   Только попав за двойные, окованные железом двери султанского  гарема,
поняла Настася,  какую  возможность  она  потеряла  на  море,  поняла  и
пожалела. Броситься бы с кадриги в разбушевавшиеся воды, понесло  бы  да
понесло ее, как щепку, как того дельфинчика, подстреленного безжалостным
Синам-агой, и не было бы ни позора,  ни  мук,  ни  неволи.  Вспоминалась
Марунька Голодова из Рогатина, обесчещенная гусаром. Зимой  пропала,  не
могли найти, а  по  весне,  когда  взломало  лед  на  пруду  у  мельницы
Подгородского,  всплыла  она  в  водяной  пене,  и  долго  еще   Настасе
становилось жутко от одного воспоминания про  Маруньку,  слишком  болела
душа, когда думала, как страшно было Маруньке бросаться в  прорубь,  как
рвалась, наверное, из-подо льда и умирала, задыхаясь,  -  ни  крика,  ни
жалобы, ни последнего рыдания. А те