ляните на этот рубин. Он был на пальце у французского  короля,  когда
тот попал в плен к императору  Карлу.  Император  не  смог  купить  этот
рубин, а я купил. И сам не  трачу  ни  на  что  ни  единой  акча  -  все
оплачивает за меня султан. Его  земля,  государственная  казна,  все  от
самого большого до самого малого доверено мне. Я распоряжаюсь  всем  как
хочу. С султаном мы росли вместе с малолетства. Даже родились  с  ним  в
один и тот же день. Что такое властелин? Это словно бы кровожадный  лев.
Люди укрощают льва не только  силой,  но  и  мудростью,  пищей,  которую
приносит ему смотритель, и криками.  Смотритель  носит  с  собой  палку,
чтобы пугать льва, но  никто,  кроме  него,  не  может  дать  льву  еду.
Властитель - это лев, его смотрители - советники и министры, а  палка  -
истина и правда, которыми нужно управлять властелином. Так и я укротил и
подчинил своего повелителя, великого султана, палкой истины и правды.
   Ибрагим принял от Шепера письма императора и  Фердинанда.  Письмо  от
Карла Пятого он поцеловал, прижал  ко  лбу,  взглянул  на  императорскую
печать на письме, хвастливо сказал:
   - Мой властелин имеет две печати. Одну держит у  себя,  другую  отдал
мне. Он не хочет, чтобы между нами была  хоть  малейшая  разница.  Когда
кроит одежду для себя, такую же шьют и для меня.
   Луиджи Грити поддакивал Ибрагиму. Джелал-заде невозмутимо  записывал,
великий драгоман Юнус-бег переводил, пытаясь быть спокойным, хотя все  в
нем кипело от наглости этого грека. Куда смотрит их султан? В  чьи  руки
отдал он империю? И как могут это терпеть истинные османцы?
   И вновь, как это ни странно, все чаяния свои истинные османцы  должны
были возлагать на ту, которую еще вчера называли ведьмой и  колдуньей  и
призывали на ее голову все несчастья. Ибо кто же, кроме  Роксоланы,  мог
внести в уши султана правду про наглость великого визиря и кому  бы  еще
мог поверить Сулейман так, как своей возлюбленной жене?  Из  двух  самых
дорогих людей должен был выбрать кого-то  одного,  а  поскольку  женщина
всегда ближе сердцу мужчины, то никто не сомневался в победе султанши.
   Гасан-ага, с которым Юнус-бег имел несколько тайных бесед, поспешил к
султанше, передал ей все,  что  узнал  о  греке,  смотрел  на  Роксолану
преданно, восторженно, с нетерпением во взгляде.
   - Хорошо, иди, - сказала спокойно.
   - Ваше величество, а как же...
   - Иди, - повторила она еще более спокойно и холодно.
   Не вмешиваться! Стерпеть,  не  пытаться  ускорять  события,  ждать  и
ждать, пока этот грек сам не попадет в ловушку, какие любит  расставлять
другим. Разве же она не пыталась открыть султану глаза на его любимца  -
и что получила за это? Ибрагим вместе с валиде  создали  ей  невыносимую
жизнь, а Сулейман и пальцем не  шевельнул,  чтобы  ее  защитить.  Сказал
тогда: "У меня нет времени подумать над этим". И она должна была вынести
все, в то время как грек возвышался  с  каждым  днем.  Уже  обращался  к
Сулейману "брат", а за глаза называл: "Этот турок!"
   Валиде называл  "матушка"  или  "старушка  мать",  султанских  сестер
"сестрами". Хатиджа родила ему сына, и теперь только и речи было  о  том
маленьком Мехмеде, словно бы это он  должен  был  унаследовать  престол.
Роксолане  принадлежали  Сулеймановы  ночи,  изредка  дни,  но  все  это
зависело от настроения и непостижимых капризов султана, чаще же от  воли
великого  визиря,  с  которой  вынуждена  была  мириться,  убедившись  в
бесплодности сопротивления. Только ждать, надеясь на  всемогущее  время!
Ясное дело, могла бы всякий раз нашептывать султану про великого визиря.
Капля камень точит. Но уже не хотела быть каплей, считала это  для  себя
унизительным, ждала, пока капли сольются в  поток,  в  реку,  в  море  и
затопят грека навеки!
   А султан, то ли уж так отдавшись душой своему любимцу, то ли,  может,
незаметно подталкивая его к неминуемой гибели, объявил внезапно  великий
поход против кызылбашей и возглавить этот поход поручил своему  великому
визирю.  Он  велел  подчиняться  фирманам  сераскера  так,  как  и   его
собственным,  назвал  Ибрагима  "украшением  державы  и   этого   света,
защитником царства и верховным сераскером". Ибрагим отправился в  поход,
стал  издавать  фирманы,  подписываясь  неслыханным  титулом:  "Сераскер
султан". Города отворяли перед ним врата, как перед настоящим  султаном.
Паши, беги, вожди племен выходили  навстречу  с  богатыми  дарами.  Двор
Ибрагима своей пышностью уже  превзошел  султанский.  Встревожился  даже
Скендер-челебия, по обычаю сопровождавший Ибрагима,  обеспечивавший  его
поход. Скендер-челебия стал высмеивать присвоенный себе великим  визирем
титул "сераскер султан", среди своих приближенных вел разговоры  о  том,
что грек намеревается скинуть Сулеймана с престола и захватить власть  в
свои руки. Разговоры те дошли до  Ибрагима,  и  впервые  за  многолетнее
знакомство эти два сообщника тяжко поссорились, хотя хитрый грек обвинил
Скендер-челебию не в распространении слухов,  а  в  том,  что  тот  стал
одеваться богаче сераскера и содержал больше пажей.
   Вести об этих неурядицах  дошли  до  султана  в  Стамбул,  но  султан
молчал, как будто ждал, когда Ибрагим сам уничтожит опоры, на которых до
сих пор держался. Между тем вторую опору Ибрагима, Луиджи Грити,  султан
послал с тремя тысячами янычар в Венгрию понаблюдать, как там чтут права
султана. Вдогонку Грити было послано сообщение султанского дивана о том,
что венецианец задолжал в державную казну двести тысяч дукатов за откупы
и две пятых этой суммы должен был  уплатить  немедленно.  Зная,  что  за
невыплаченные долги в этой земле не щадят  никого,  Грити  вынужден  был
распродать свою золотую и  серебряную  посуду,  а  сам  в  свою  очередь
бросился грабить Венгрию. Ужас  сопровождал  его  кровавый  поход.  Янош
Заполья прислал Грити  двести  тысяч  дукатов,  чтобы  спасти  землю  от
разорения, но не помогло и это. Венецианец превосходил  жестокостью  все
доныне слыханное. Не останавливался  ни  перед  какими  злодеяниями.  Но
когда он убил  старого  петроварадинского  епископа  Имре  Джибака,  его
оставили даже ближайшие помощники и сообщники.  Трансильванский  воевода
Стефан Майлат поднял народное восстание против Грити.  Брошенный  всеми,
венецианец со своими двумя  сыновьями  переодетым  бежал  к  молдавскому
господарю  Петру  Рарешу.  Рареш   немедленно   выдал   Грити   венграм.
Ненавистному султанскому приспешнику отрубили голову, а тело бросили  на
съедение псам.
   Карманы у Грити  были  набиты  драгоценными  камнями,  их  разграбили
венгерские вельможи. Три воза драгоценностей были посланы в  Буду  Яношу
Заполье. Сыновей Грити задушили при дворе Рареша.
   Весть о смерти Грити догнала Сулеймана уже в Персии, куда  он  пошел,
обеспокоенный тем, что шах Тахмасп уклоняется от боев с Ибрагимом, сдает
город за городом, скрывая до поры где-то в горах свое грозное войско.
   Но еще перед  этим,  в  Стамбуле,  Сулейман  пережил  утрату,  может,
наитяжелейшую. Истерзанная, задушенная собственной злостью, умерла ночью
в своем роскошном гаремном покое валиде Хафса, умерла молча, не высказав
своей последней воли, не призвав к себе в  последнюю  минуту  ни  единой
живой души, и когда напуганный евнух прибежал к  кизляр-аге  Ибрагиму  с
этой страшной вестью, тот тоже испугался  и  растерялся,  не  зная,  как
оповестить   султана.   Обратился   за   советом   к   великому   муфтию
Кемаль-паша-заде, и хотя тот тоже был тяжело болен,  однако  поднялся  с
постели и пошел к султану, чтобы донести до его царственного  слуха  эту
печальную весть.
   Сулейман, выслушав великого муфтия, опустил голову и произнес слова о
возвращении:
   - Инна лилахи ау инна илайхи раджи уна - воистину мы принадлежим богу
и возвращаемся к нему.
   Потом  велел,  чтобы  останки  великой  госпожи,  Великой   Колыбели,
царственной валиде, положили  на  носилки  почета,  накрыли  драгоценным
покрывалом почтения и чтобы  улемы,  вельможи,  знатные  люди  Стамбула,
выйдя навстречу, похоронили благословенные останки в сокровищнице могилы
у подножия  тюрбе  султана  Селима,  как  сундук  с  драгоценностями,  и
помянули благословенную душу ее  величества  молитвами  и  величанием  и
придерживались добрых обычаев оплакивания, отвечавших законам шариата  и
сунны.
   Сам же  не  проронил  ни  слезинки  и  не  пошел  даже  взглянуть  на
покойницу. Как не ненавистна была эта  женщина  Роксолане,  но  даже  ее
поразило поведение Сулеймана. Не бросить последнего  взгляда  на  родную
мать! Не закрыть ей очей! Боже! Что это за мир,  что  за  люди,  что  за
жестокость?
   Не простила еще султану его странную холодность,  когда  через  месяц
после смерти валиде он повел ее в Айя-Софию, где  уже  ждал  их  главный
кадий Стамбула, и перед этим суровым человеком,  без  свидетелей,  но  с
надлежащей торжественностью заявил:
   - Я беру эту женщину себе в жены.
   Кадий  поклонился  султану  и  султанше  -  так  был  скреплен   этот
удивительный брак. Роксолану никто о согласии не спрашивал  -  ведь  для
шариата голос женщины никакого значения  не  имеет.  Все  произошло  так
неожиданно, что она и не постигла сразу всего величия этого  события,  и
только впоследствии, когда Султан отправился в Персию,  а  она  осталась
одна в Стамбуле, когда народ прокричал ее султаншей и уже сопровождалось
ее имя  не  проклятиями,  а  хвалой  и  славой,  осознала  наконец,  что
произошло невероятное. Пусть не было свадьбы, не сопровождался  их  брак
торжествами, напротив, поражал своей почти возмутительной  будничностью,
но был этот брак освящен шариатом, возведен к наивысшему  мусульманскому
закону,  и  она  теперь  вознесена,  вознесена,  возвеличена!  Османские
султаны и до этого вступали в брак с чужеземками, среди которых бывали и
славянки, но все они были дочерьми властителей, князей и королей, а  она
ведь  только  рабыня,  купленная  и  проданная,  безродная,  безвестная,
ничтожная и униженная!  Кто  теперь  посмеет  назвать  ее  рабыней?  Кто
поднимет голос против нее, замахнется на нее, на ее род и происхождение?
Ощущала в себе голос крови легендарных амазонок и  непокоренных  скифов,
знала, что не удержит теперь ее никто и ничто, не будет теперь больше ни
противников, ни преград. И все прежние страхи и горести казались  такими
мизерными, никчемными, что хотелось смеяться.
   Даже султанская сестра Хатиджа  склонила  голову  перед  султаншей  и
пришла к ней жаловаться на своего мужа. Ибрагим, пока зимовал в  Халебе,
завел себе подлую наложницу,  какую-то  Мухсину,  потом  отправил  ее  в
Стамбул, где соорудил ей тайно дом, и эта блудница писала  ему  вдогонку
любовные послания. Только послушать,  что  она  имела  наглость  писать:
"Пока плачу и тоскую, измученная  и  опечаленная,  неожиданно  прозвучал
милый звук утреннего ветра и донес дорогую сердцу речь вашего  чарующего
тела и сладостных уст". Хвала аллаху, что султанские  улаки  перехватили
это письмо и принесли ей. Как смел этот мерзкий человек противопоставить
султанской сестре какую-то шлюху! И  какую  кару  он  заслужил  за  свою
измену?
   Роксолана молчала. Что ей Ибрагим, что ей все?  Что  должно  рухнуть,
рухнет теперь само. А она  должна  еще  больше  укреплять  здание  своей
жизни, укреплять сама, благодарить того,  кто  ее  возвысил  и  поставил
рядом с собой, может, и надо всем миром. Мамуся, родная, увидела  бы  ты
свое дитя! И снова летели вслед Сулейману ее письма.
   "Мой великий повелитель! Припадаю лицом к земле и целую прах от Ваших
ног, убежище счастия. О солнце моих  сил  и  благо  моего  счастия,  мой
Повелитель, если спросите о Вашей послушнице,  у  которой  после  Вашего
отъезда печень обуглилась, как дерево, грудь стала  руиной,  глаза,  как
высохшие источники; если спросите о сироте, утопленнице  в  море  тоски,
которая не различает дня от ночи,  которая  страдает  от  любви  к  Вам,
которая сходит с ума сильнее Ферхада и Меджнуна с тех пор, как разлучена
со своим  властителем,  то  я  теперь  вздыхаю,  как  соловей,  и  рыдаю
беспрерывно и после Вашего отъезда пребываю в таком состоянии, какого не
дай бог даже Вашим рабам из неверных".
   Султан отвечал ей, сообщая, как брал он  кызылбашские  крепости,  как
вошел в столицу шаха Тебриз, как пошел дальше путями, по  которым  ходил
сам Искандер, как пережил ужасную  ночь  у  брошенного  древнего  города
Султании. Несколько дней войско шло в холодной мгле  и  черных  туманах,
затем очутилось в темном горном ущелье, и усталые воины уснули в шатрах,
между которыми горели тысячи костров. Вдруг около полуночи  над  лагерем
закрутился джинновский смерч, будто огромная воздушная пиявка  всосалась
в землю, все шатры, кроме султанского, были вмиг растерзаны и  разметаны
на все стороны, смерч всасывал в себя людей, животных, оружие - все, что
попадалось на его пути. Когда же он умчался, в  ущелье  ринулись  потоки
ледяного воздуха, град и лед. Из недр гор послышался зловещий  рык,  как
будто там пробудились все демоны ада, и гул прошел меж людьми, предвещая
угрозу и неся ужас.
   Люди замерзали насмерть, с жалобным ревом  гибли  верблюды,  снег  не
просто падал,  а  засыпал  воинов,  коней,  мулов  и  все  вокруг.  Люди
перепуганно жались друг к другу и просили у аллаха  спасения  от  горных
демонов, пробужденных кызылбашами. Сам султан испуганно ежился  в  своем
роскошном шатре, думая, что это впервые в борьбе  за  чистую  веру  небо
подает ему такой зловещий знак. Когда наутро засветило  солнце,  увидели
все, что снег красный,  точно  политый  кровью,  и  уцелевшие  бросились
бежать из того страшного ущелья,  шли  по  местам  непроходимым,  видели
больше змей, чем растений, с гор попали в трясины Евфрата, тонули в них,
гибли тысячами.
   Великий визирь обвинил во  всем  Скендер-челебию,  хотя  кто  бы  мог
бороться со стихиями?
   Султан не встал на защиту великого дефтердара. Когда  перед  ним  без
сопротивления отворил ворота великий Багдад и на первом  диване  Ибрагим
выступил  с  требованием  казнить  Скендер-челебию   за   предательство,
Сулейман не стал выслушивать мнения  визирей  Аяз-паши  и  Касим-паши  и
поддержал своего сераскера.
   Скендер-челебию и его  зятя  Хусейн-челебию  повесили  на  багдадском
Ат-Мейдане, семь тысяч их рабов пустили  в  продажу,  пажей  дефтердара,
одетых в золото, забрали к султанскому двору, и впоследствии  семеро  из
них стали  визирями  у  Сулеймана,  а  двое  даже  великими  визирями  -
Ахмед-арбанас и Мехмед из боснийского рода Соколовичей, прозванный  Узун
- Длинный.
   Ночью после казни Скендер-челебия приснился  Сулейману.  Будто  душил
его платком, допытывался:  "За  что  повесил  меня,  невинного?"  Султан
проснулся, объятый ужасом, в  темноте,  в  одиночестве,  проклял  своего
великого визиря: "Бог даст, Ибрагим,  в  скором  времени  и  ты  так  же
закончишь!"
   Находил приют и утешение только в письмах Роксоланы, писавшей  ему  в
Багдад:
   "Всевышнему и его алтарю тысячекратную хвалу вознося,  возрадуемся  и
возвеселимся! Весь мир вышел из тьмы,  залитый  светом  милости  божьей.
Хвала господу за доброту,  хвала  Водителю!  Пусть  мой  властелин,  мой
падишах, мой высокий порог к Повелителю этого и того света, благо  света
моих очей, коими гляжу на этот мир, пусть мой шах и  мой  султан  всегда
ведет святую войну, уничтожает своих  врагов  и  завоевывает  земли,  да
пленит он все семь сфер Джемшида, да подчинятся Вашим ведениям человек и
джинн, да сохранит Вас бог от малейших несчастий и  ошибок,  да  поможет
осуществиться всем надеждам, которые зародятся  в  Вашем  благословенном
сердце, да будете мне Хизиром, да уберегут Вас все пророки и  святители,
весь  свет  пусть  весело  и  счастливо  проводит  свое  время  в  Вашей
счастливой тени. И когда всевышний позволит, о властитель миров! - снова
молю  его,  чтобы  дал  возможность  и  судьбу  для  Вашего  счастливого
возвращения, чтобы снова узрела я Ваше благословенное лицо и погрузилась
своим лицом в прах у Ваших ног!

   Точно солнце само, шествуешь, сияя!"

   В Стамбуле снова лютовала чума. Роксолана прижимала  к  сердцу  своих
деток, посылала к султану гонца с  письмами:  "Аллах  смилуется,  и  мор
пройдет до прибытия моего властителя.  Наши  богоугодники  говорят,  что
смерть должна исчезнуть, когда опадет осенняя листва".
   И снова вписывала в письмо строку из своего стихотворения:

   Точно солнце само, шествуешь, сияя!

   Султан возвращался через Битлис, Халеб, Антиохию, Адану, Конью. Целых
пять месяцев шел от Багдада до Стамбула, осматривал  все  свое  царство,
чинил суд и расправу, награждал всех,  кто  отличился,  карал  виновных.
Ничто не выказывало его  перемены  по  отношению  к  Ибрагиму,  которого
теперь называли "сераскер султан",  на  долю  Сулеймана  оставался  лишь
титул падишаха. После возвращения  в  столицу  султан  поручил  Ибрагиму
вести переговоры с секретарем французского короля Жаном  де  ля  Форс  и
дать  Франциску  капитуляции  на  право   торговли   и   дипломатические
привилегии.
   Между  тем,  подкупив  придворных,  к  султану   прорвался   какой-то
обезумевший старый купец-мусульманин и стал домогаться,  чтобы  Сулейман
вернул  ему  какую-то   рабыню,   купленную   у   него   Ибрагимом   при
посредничестве  венецианца  Луиджи  Грити.  Согласно  шариату  это  была
продажа, подлежавшая утверждению третьим лицом, которое и было настоящим
собственником рабыни. Таковым лицом был Грити. Но  Грити  умер,  поэтому
его утверждение считается ничтожным, особенно если  учесть,  что  рабыня
перестала  быть  рабыней,  а  возведена  в  султанском  гареме  в  новое
качество, так же, как, например, зерно может быть перемолото в  муку,  а
виноград переработан в уксус.  Поэтому  рабыня  должна  быть  возвращена
продавшему ее купцу, ибо продажа ее  теперь  стала  ничтожной  -  батыль
.
   Султан мрачно выслушал жалобщика  и  молча  махнул  своим  дильсизам,
чтобы они заткнули нахалу глотку.
   А вечером позвал к себе Ибрагима, чтобы провести, как бывало  прежде,
целую ночь с  ним  в  покоях  фатиха,  расписанных  итальянцем  Джентиле
Беллини, за игрой, беседой, вином и спокойными размышлениями.
   Впервые Ибрагим пришел к султану без своей виолы.
   - Хотел бы услышать твою игру, - спокойно сказал Сулейман.
   - Надоело! - небрежно бросил Ибрагим. - Давай лучше выпьем!
   Не было уже почтения в его  голосе,  предупредительности,  не  льстил
султану, да и зачем? Сам был сераскер султаном, равным  с  падишахом,  а
может, и выше него во всем.
   Султан молча попивал вино,  смотрел  исподлобья  на  этого  человека,
которого сам возвысил, поставив, может, выше самого  себя.  Знал  о  нем
все. Может, сожалел, что не  прислушался  своевременно  к  голосу  своей
Хуррем,  уклонявшейся  теперь  от  каких-либо  разговоров  об  Ибрагиме,
уклонявшейся упорно, так, что даже на султанову  откровенность  ответила
неопределенно:
   - Я не могу ничего добавить к сказанному когда-то, чтобы не возмутить
священный покой вашего величества!
   А как можно не возмутить того, что уже и так возмущено?
   Султан знал все обвинения, выдвигаемые против Ибрагима его визирями и
приближенными. Дважды водил войско на Вену  и  оба  раза  неудачно.  Без
ведома и повеления  султана  обещал  мир  Фердинанду,  тогда  как  любое
перемирие с неверными противоречит  воле  аллаха.  В  персидском  походе
загубил половину мусульманского войска из-за своей бездарности, а у шаха
Тахмаспа не погиб ни один воин. И вышло так, что турецкое войско  только
приминало траву, а не  вытаптывало  ее,  чтобы  она  больше  никогда  не
поднялась. Великий визирь проявил себя никчемным мусульманином. Когда-то
целовал каждый Коран, который попадал ему в руки, и прикладывал ко лбу в
знак глубокого почтения, а теперь раздражается, когда  кто-нибудь  дарит
ему эту священную книгу, и кричит,  что  у  него  уже  достаточно  этого
добра. Ввел в заблуждение  султ