голубым,  розовым,
бирюзовым цветом сверкали витражи. Все здесь было знакомым и  все  таким
необычным, будто видела впервые.
   Безбрежный простор внутри  святыни.  Четыре  главных  столпа  создают
прославленный четырехугольник, на который положены вверху арки с крытыми
углами. Купол покоится на этих арках, нависает над мечетью  божественной
сферой. Ритм  округлостей  поднимается  выше  и  выше,  охватывает  тебя
непобедимо и поднимает в центральную сферу, широкую, как купол звездного
неба, как самое творение. Боковые нефы и абсиды отделены от центрального
пространства пятнадцатью колоннами из зеленого  крапчатого  мрамора.  На
одной из них след от копыта Фатихова коня высоко над  полом,  еще  выше,
почти на недосягаемой высоте, след от руки Завоевателя и косой  шрам  на
колонне, как утверждают имамы, след от удара Фатиховой сабли. Что это за
конь был, оставивший след от своего копыта на мраморе,  правда  это  или
выдумка, не все ли равно? Может, церковь была так завалена трупами,  что
Фатих ехал по ним чуть ли  не  под  сводами,  а  был  он  так  жесток  и
немилосерден ко всему сущему, что рубил даже камень. Какое ей теперь  до
всего этого дело?
   Медленно шла по красному,  как  кровь,  бесконечному  ковру,  ежилась
боязливо от лавин света,  падавших  сверху  с  такой  силой,  будто  они
задались целью уничтожить и все живое в храме, и  самый  храм,  блуждала
наугад с почти закрытыми глазами, натыкалась на  могучие  четырехгранные
столпы, шла дальше, обходила зеленые колонны и  поставленные  в  глубине
абсид красные порфировые. Какого  цвета  ее  воспоминания?  Когда  Гасан
возвратился после своего второго  путешествия  к  польскому  королю,  он
говорил только о красках. Так, будто  околдован  был  человек.  Султанша
ждала, что скажет ее посланник о  переговорах  с  Зигмунтом-Августом,  а
Гасан бормотал о каких-то сапфирах,  изменяющих  свой  цвет  при  закате
солнца, о бриллиантах и изумрудах, сверкающих даже в  темноте,  о  цвете
золота и сиянии серебра в  королевском  скарбеце  .
   - К чему это ты? - прервала Гасана Хасеки.
   Но он упрямо возвращался к  тому,  как  сам  каштелян  краковский  по
велению короля целую неделю показывал ему замки, обстановку, гобелены  и
клейноды  коронные, и  в  самом  деле
было там на что посмотреть, видел он все пять золотых королевских корон,
яблоки,  берла  ,  одеяния   коронационные,   троны,
множество крестов, аксельбантов, цепочек, нарядов драгоценных, перстней,
мечей, сабель, ремней, сбруй, шишаков,  штурмаков,  стилетов,  пугиналов
, пуклеров , шкатулок,
подносов, златоглавов, коберцев...
   Она все же прервала это бессмысленное перечисление и спросила, сказал
ли он королю все то, о чем она велела.
   -  Моя  султанша,  -  сказал  Гасан,  -  король  показывал  мне  свои
сокровища.
   Она гневно прищурила глаза.
   - И все?
   - Ваше величество, король убит горем.
   - Горем? Каким? Отчего?
   -  Умерла  его  любимая  жена,  королева  Барбара,  и  мир  для  него
помрачнел.
   - Отчего же она  умерла?  -  тихо  спросила  Роксолана,  которую  это
известие огорчило так, будто речь шла о ее собственной  смерти.  Ведь  у
нее было так много общего с Барбарой Радзивилл, разве что больше  мук  и
больше величия, сомнительность которого  известна  только  ей  самой.  А
Барбара умерла, собственно, и не изведав настоящего величия, не имея для
этого достаточного времени,  ведь  для  всего,  оказывается,  необходимо
время.
   - Какая-то странная болезнь. Никто и не знает.  Хотя  злоязыкие  люди
шутят, что умерла от  того,  чем  грешила.  Король  не  отходил  от  нее
несколько месяцев, на руках у него и умерла.  Теперь  неутешен  в  своем
горе. Хотел меня как-то развлечь, вот и  велел  показывать  клейноды  да
сокровища свои. Теперь у него еще  сила  на  севере  появилась.  Великий
князь московский Иван назвался царем и добивается, чтобы король  признал
за  ним  этот  сан,  а  король  заупрямился.  Шлют  послов  друг  другу,
пререкаются из-за одного слова, как  маленькие  дети,  -  будто  не  все
равно, кто как  называется.  Важно  не  название,  а  сила.  Сила  же  у
московского царя, говорят, родилась такая, как грозный ветер, -  сметает
все на своем пути. Шах Тахмасп послал в дар Ивану  слона,  и  когда  эту
тварь поставили перед троном молодого царя,  царь  пожелал,  чтобы  слон
поклонился ему, а слон как стал, так и стоял. Тогда царь,  разъярившись,
велел изрубить слона на мелкие кусочки и разбросать во все стороны.  Вот
теперь королю есть над чем задуматься.  С  одной  стороны  султан,  а  с
другой - царь. А он посередине, да еще и в горе.
   Она даже не спросила у Гасана, заезжал ли он  по  дороге  в  Рогатин.
Вяло  махнула  ему  рукой,   отпуская,   хотела   остаться   наедине   с
воспоминаниями, которые родились от самого вида Гасана, от его  речи,  а
может,  от  тех  ветров,  которые  принес  в  складках   своей   одежды.
Вспоминалось все только большое: большие дожди, большие  ветры,  большие
снега. Только большой жары, кажется, никогда не было в ее детстве. А еще
целые тучи птиц, журавли над весенней хатой и аисты,  которые  прилетели
со стороны солнца, выбирая самые теплые дни весны. Гнездились на хате  у
Теребушков. И какое же все это было до  боли  близкое,  незабываемое:  и
клекот аистов на хате, и синие молнии ласточек в  предвечерье,  и  скрип
журавля над  колодцем,  и  золотая  пыль  от  стада,  возвращающегося  с
пастбища через Львовские ворота, и ленивое бамканье колоколов в  церквах
Богородицы и Святого духа.  Почему-то  вспомнилось  еще,  как  повесился
Савка с рынка. Перекатывал в подвалах  бочки,  сколько  его  знали,  все
таскал да таскал эти бочки, а потом взял и повесился. От  обиды.  Хозяин
накричал на него, обозвал быдлом, и гордая душа Савки не выдержала. Взял
кусок сыромяти, пошел ночью  в  лес,  долго  блуждал  там,  пока  выбрал
развесистый дуб на опушке, и  на  нижней  ветке  повесился.  Тогда  было
страшно, жалела несчастного Савку, а теперь вспомнила и позавидовала его
твердости. Собственной смертью смог победить кривду. А она  живет  среди
победителей,  которые  расплачиваются  за  свои  победы  только   чужими
смертями. Напоминают тех могильщиков, которые живут на Эйюбе. За полчаса
выкапывают могилу, летят сухие желтые комья, камни, и уже нет  человека,
только камень в  изголовье,  а  убийцы  продолжают  жить,  величаются  и
красуются, прекрасные для самих себя и зловещие для всего  мира.  Падает
тень от них, тяжелая, как свинец, накрывает и ее, и люди  проходят  мимо
нее, как тени, - ни запоминаются, ни вспоминаются, и забываются даже те,
которых  видела  вчера  или  всего  лишь  час  назад.  И  даже  странным
становится, как может еще в ней сохраняться какая-то память,  как  может
она быть отягощенной прежней жизнью и мысленно обращаться в свое далекое
детство.
   Самой себе она напоминала сказочную  птицу  шебавиз,  которая  ночью,
свесившись вниз головой, стонет, тужит по дню, а днем не может дождаться
ночи, чтобы снова отдаться во власть своей кручины.  Рвалась  мыслями  в
прошлое, а сама увязала по самую шею в этой жизни, ранила свою душу. Мир
понурого султанства. Сплошные острия вершин, бездонные пропасти,  пышные
ямы ночного зла. Служила ночному злу, была его пленницей, рабыней,  хотя
казалось порой, что служит красоте, стоит над  ней  точно  так  же,  как
султан стоит  над  своими  янычарами  и  пушками.  Что  связывало  ее  с
султаном? Страх? Зависимость? Судьба? Бог?  Или  только  сыновья?  Людей
объединяют суеверия, а волнуют только страсти. Ее страстью были ее дети,
ее сыновья. Теперь уже трое из них лежат в глиняной стамбульской  земле,
покоятся в роскошных гробницах возле роскошной  мечети,  поставленной  в
память о них, - может, было бы лучше и ей лечь  с  ними  и  не  мучиться
больше? Все равно прошлого уже не вернешь, а будущее от тебя не зависит.
В прошлом горе, таинственность и  непостижимость,  а  в  будущем  -  еще
большая  таинственность  и  страх,  который  не  преодолеет  даже  самый
величайший разум. Разум только тогда становится твоим оружием, когда  ты
знаешь врага, которого должен одолеть, ведь и жизнь, собственно, это  не
что иное, как  умение  распознать  врага  и  победить  его,  уничтожить,
восторжествовав над ним. Но смерть не тот враг, которого можно победить.
Шесть раз наклоняла Роксолана будущее к своим детям, словно ветку  древа
жизни, а уже трижды ускользала эта ветка из рук,  и  оставалась  молодая
вельможная женщина, будто побирушка на паперти,  в  лохмотьях  напрасных
надежд и невысказанных жалоб, обреченная лишь созерцать  и  ждать  новых
смертей. Имамы учат, что страдания - высший дар аллаха. Люди, жертвующие
всем для других, творят святое дело. А те,  кто  принимает  эти  жертвы,
творят ли они что-либо святое? И кто она после всего того, что произошло
с нею в  жизни,  что  сделала  она  помимо  своей  воли  и  что  сделала
сознательно, с намерениями обдуманными? Султан обращался  с  нею  как  с
рабыней, как с любовницей, потом как с султаншей, теперь уже  словно  бы
со святой, ибо неискренность в их взаимоотношениях, разлуках  и  письмах
достигла крайних  пределов.  Он  перечислял  ей  всех  своих  выдуманных
врагов, уничтожая мирный люд, а она делала вид, что  верит  каждому  его
слову, и писала Сулейману: "Чем больше будет врагов,  мой  падишах,  тем
больше их станет  поживой  для  мусульманского  меча.  Клянусь  золотыми
сандалиями, что точно так же  буду  радоваться  вашим  великим  победам,
которые будет даровать вам аллах,  как  обрадовалась  тогда,  когда  вы,
сияние моих глаз, из рабыни сделали меня своей женой". Рабы более  всего
обижаются, когда им  напоминают  об  их  рабстве.  Предпочитают  жить  в
самоослеплении и готовы даже уничтожить того,  кто  захочет  открыть  им
глаза.  В  ней  жили  две  силы  -  одна  влекла   дух   к   свободе   и
самопожертвованию во имя чего-то великого, а другая притягивала к земле,
к ничтожности и рабскому унижению, и  та,  другая,  постоянно  предавала
первую, и Росколана ненавидела эту силу и самое себя  за  то,  что  дает
прибежище в своей душе чувствам низким и подлым. Земля  устлана  трупами
людей, а она гордится  тем,  что  сидит  на  троне  рядом  с  величайшим
убийцей, еще и припадает к его ногам. А должна была  бы  соединить  свой
голос с голосами замученных, обездоленных, убитых, брошенных  врагам  на
произвол, а вместе с ними бросить в лицо миру страшную жалобу  болей,  и
пусть бы мир, ужасаясь,  содрогнулся  от  этих  жалоб  и  проклятий!  На
чужбине, вдали от отчизны, угнетенные, униженные, блуждаем и  скитаемся,
не обретя никакого успокоения,  кроме  надежды,  никакой  поддержки  для
души, кроме гнева и боли, никаких чаяний, кроме жажды  мести.  Сойдем  в
могилы, наполненные костьми  замученных,  разбудим  усопших,  великих  и
недостойных, поставим их перед миром немыми свидетелями наших несчастий,
нашего горя и наших терпений.
   А она прислушивалась лишь к  собственному  терпению,  слышала  только
свой голос, добивалась свободы  для  самой  себя,  а  когда  вознеслась,
начала  безрассудное  состязание  с  временем,  пытаясь  сохранить  свою
молодость, веря, что только там чистота и незапятнанность. И лишь только
тогда, когда поняла, что время не подвластно  ей,  что  оно  безжалостно
будет разрушать ее, что с каждым днем от нее потребуется  все  больше  и
больше жертв, она снова потянулась сердцем к далекой  отчизне,  к  своей
земле, молодой и зеленой, той, которая одна могла даровать ей и вечность
и успокоение.
   Как помочь своей земле и чем?
   Иногда возникала безумная мысль, что ее земля имела бы мир  и  покой,
если бы султан забрал ее в свои владения, взял под  свою  тяжелую  руку,
хотя и опозорил, но защитил бы от  бесконечных  наскоков  и  разрушений,
которым подвергалась она в течение всей  своей  истории.  Звала  Гасана,
допытывалась:
   - Почему султаны до сих пор не захватили нашей земли? Почему? Терзают
крымчаками, разрушают, вытаптывают, хватают людей  в  ясырь,  продают  в
рабство, а в свою империю не берут. Почему?
   - Ваше величество, - избегал ее взгляда Гасан, - разве я знаю? Может,
слишком истощена наша земля?
   - Что ты говоришь такое, пепел тебе на уста! Разве ж  наша  земля  не
самая плодородная в мире? Где ты видел такие степи  и  такие  черноземы,
такие пшеницы и травы, столько птиц и зверей, и рыбы в водах,  и  солнца
над головой?
   - А может, она слишком тяжела для  них?  Боятся,  что  не  удержат  в
руках?
   - Жадность и ненасытность никогда не знают меры.
   - Тогда уж и не знаю, моя султанша.
   - Ты ведь ездил туда и раз, и второй, и третий. Посылала тебя.  Видел
все. Расспрашивал. Меня вывезли оттуда ребенком, что я  могла  знать?  А
тебя посылала, чтобы обо  всем  разузнал.  Должен  сказать,  когда  тебя
спрашивает султанша.
   - Сказать не штука, моя султанша. А будет ли  оно  сказано  так,  как
нужно?
   - Говори, как думаешь.
   - Если подумать, то получается, что  не  родила,  благодарение  богу,
наша земля человека, который бы продался султанам,  обасурманился,  стал
прислужником стамбульского трона и погубил свою землю.
   - Ну, хорошо. Но могли же султаны послать своих санджакбегов  в  наши
степи?
   - А если никто не хочет туда ехать?
   - Почему же не хотят?
   - Боятся.
   - Почему же не боятся идти в другие земли?
   - Этого уже я не знаю, ваше величество. Может, для того и  земли  все
неодинаковы, и язык у людей разный, и нрав тоже,  чтобы  одних  враг  не
боялся, а других обходил десятой стороной.
   Она устало махала рукой Гасану, отпуская его, а сама  снова  и  снова
думала о скорбях своей земли, и казалось ей, что даже  у  захваченной  и
порабощенной была бы ее жизнь более спокойной, чем теперь. Но тут же все
кричало в Роксолане: к чему покой, если нет свободы? Разве ж не изведала
сама этот обманчивый покой, разве не убедилась? Душа кричала, а  упрямый
разум настаивал на своем, и она надоедала Гасану до тех пор,  пока  тот,
словно бы не выдержав, явился недавно перед султаншей и сообщил:
   - Ваше величество, нашелся человек.
   - Какой человек? - не поняла Роксолана.
   - А такой, который вроде бы и готов послужить султану.
   - Где же ты его взял?
   - А он сам пришел в Стамбул. Хотел  к  султану,  так  султан  ведь  в
походе. Вот я  и  подумал:  может,  пусть  предстанет  перед  вами,  моя
султанша?
   - Кто он?
   - Говорит, князь. Князь якобы литовский, подданный короля  польского,
а по происхождению вроде бы из наших. Такая мещанина в  одном  человеке,
что и сам нечистый не поймет, что к чему. Еще когда первый раз  ездил  к
королю, слыхивал я об этом князе. Он там все судился за  обиды,  которые
причинял кому попало. Очень уж юркий и дерзкий князек.
   - Как зовут его?
   - Вишневецкий.
   - Вроде имя известное.
   - А что ему имя? Князю  одного  имени  недостаточно.  Ему  нужны  еще
богатство и власть. К своим имениям хотел бы прибавить богатства Гальшки
Острожской, у которой, кажется, самое большое приданое в королевстве, да
вдобавок еще добивается у короля  староства  Каневского  и  Черкасского,
чтобы прибрать к рукам, может, и половину Украины. А когда ни  того,  ни
другого не удалось заполучить, прибежал в Аккерман к паше  и  попросился
на службу к его величеству  султану.  Мои  люди  и  препроводили  его  в
Стамбул.
   - Приведешь его ко мне, - велела Роксолана.
   - Ваше величество, может, я подержу этого князя, как рыбу в  рассоле?
Ведь это же такая честь для него: не успел прибежать  в  Стамбул  -  уже
пред ваши светлые очи? Кто бы не мечтал вот так сразу попасть в Топкапы,
да еще и предстать пред великой султаншей, узнав  с  ходу  все  тайны  и
легенды!
   - Добавь сюда еще ужасы, - улыбнулась  Роксолана.  -  Ладно,  подержи
малость князя, чтобы у него было время подумать, на  что  он  отважился.
Потом приведешь его сюда, но проведи через все ворота Топкапы  медленно,
чтобы страху набрался, разговаривать с ним буду в султанском диван-хане,
и пусть евнухи  крепко  держат  его  под  руки,  как  это  делают  перед
султаном, только не подпускают к моему уху, ведь я только султанша, да и
не люблю шепота, отдаю предпочтение обыкновенному человеческому голосу.
   Гасан продержал Вишневецкого в полном блох, грязном караван-сарае  на
Долгой улице. Когда же привез в Топкапы, то в самом  деле  вел  князя  с
убийственной неторопливостью, пропуская его через трое ворот, охраняемых
головорезами, готовыми порешить человека  по  малейшему  движению  брови
своих  чаушей,  каждый  раз  останавливаясь,   чтобы   рассказать,   где
собираются янычары, где султан кормит своих  придворных  и  гостей,  где
живут придворные мудрецы, а где палачи, рубящие головы. Слева от  вторых
ворот Баб-и-Кулели, названных так благодаря  двум  башням  по  сторонам,
была красивая мраморная чешма, к которой Гасан подвел князя, сказав, что
здесь моют голову преступнику перед  тем,  как  отрубить  ее.  Потому  и
ворота иногда называют Соук-чешме.
   Князь отступил от журчащей воды, брезгливо морщась.
   - А вот с другой стороны Баб-и-Кулели, - спокойно продолжал Гасан,  -
лежит красивый белый камень, на котором выставляют головы  казненных  за
измену и преступления. Сегодня камень пуст, потому  что  султана  нет  в
Стамбуле, хотя отрубить голову могут и без султана.
   - Зачем пан мне это рассказывает? - возмутился князь.
   - Может, пригодится, - беззаботно бросил Гасан.
   Перед вторыми воротами у князя  отобрали  саблю  и  лук,  два  черных
великана крепко взяли его под  руки  и  повели  во  двор  с  чинарами  и
кипарисами, наполненный вкусным  дымом  из  султанских  кухонь  и  дикой
музыкой,  которая  звучала  все  время,  пока  князь  с  его  не   очень
почтительным сопровождающим шел к третьим воротам Баб-ус-сааде -  Вратам
Блаженства, за которые никто,  кроме  султана  и  его  приближенных,  не
ступал.
   Зал приемов был сразу же за третьими  воротами.  Князя  почти  внесли
туда, он очутился в каких-то  золотых  сумерках  перед  широким  троном,
напоминавшим диван,  тоже  в  тусклом  сиянии  золота,  над  троном  под
сводчатым, в причудливых арабесках потолком был красно-золотой балдахин,
из-под  которого  свешивался  на  крученом   золотом   шнурке   огромный
кроваво-красный рубин,  посверкивавший  с  хищной  враждебностью,  будто
живое существо, а под этим рубином на широком троне, удобно и  изысканно
укутавшись в дорогие ткани, усыпанная бриллиантами, вся в зеленом сиянии
невиданных изумрудов, сидела маленькая женщина  с  ласковой  улыбкой  на
милом личике и с такой добротой, льющейся от нее, что  добычливый  князь
даже засомневался, туда ли его привели, и словно сделал движение,  чтобы
идти куда-то дальше, но был довольно  бесцеремонно  поставлен  там,  где
должен был стоять, а затем еще  и  немедля  наклонен  в  таком  глубоком
поклоне, что  только  и  мог  видеть  свои  красные  сафьяновые  сапоги,
которыми всегда так гордился, а теперь должен был их проклинать. Но даже
на свои сапоги не дано ему насмотреться -  его  сразу  же  поставили  на
колени и пригнули голову до  самого  ковра,  как  будто  эти  молчаливые
великаны хотели заставить его есть шерстяной ворс у подножия трона.
   Роксолана невольно вздрогнула, увидев этого  человека  в  красном,  с
золотыми пуговицами кунтуше,  с  холеным  лицом,  с  огнистыми  глазами.
Байда! Тот самый казак неразумный, который десять лет назад погиб  из-за
ее еще большего неразумия. Только этот постарше, в  слишком  уж  богатой
одежде и со взглядом каким-то пронырливым  -  неприятно  даже  смотреть.
Поэтому, преодолев первое содрогание  своего  сердца,  султанша  уже  не
мешала евнухам потешаться  над  ясновельможным  пришельцем,  давая  тому
возможность испить всю чашу унижения  и  позора,  которые  ждут  каждого
предателя.
   Однако  князь,  видимо,  не  очень   был   обескуражен   унизительной
церемонией, которой был подвергнут,  и  как  только  оперся  на  колени,