ьшая заваруха. Когда прибыл в Стамбул  и
увидел пожар, не раздумывая, кинулся туда,  вовсе  не  предполагая,  что
добудет из огня и пламени не только хвалу,  но  и  жену.  Сам  удивлялся
своему успеху, мрачно насмехался над  самим  собой:  "Молодец  стремится
туда, где родился, собака - туда, где будет сытой".  Про  Лютфи-пашу  он
сказал, как только засел в  диване  между  тремя  другими  визирями,  за
спиной которых  стояли  целые  кладбища  и  текли  реки  крови:  "Сквозь
увеличительное стекло он мог бы показаться даже величественным".
   Каждый из визирей размахивал саблей чуть  ли  не  с  детства.  И  вот
домахались до самого султанского дивана, а у  этого  костистого  босняка
только и заслуг было, что умел угодить Сулейману,  седлая  его  коня,  а
теперь ко времени прискакал на стамбульский пожар,  чтобы  выхватить  из
жара и пыла дочь самого падишаха.
   Великий визирь  Лютфи-паша  со  всей  несдержанностью,  которая  была
присуща ему в делах разумных и делах дурных, погрузился в темные глубины
столицы, оттесняя и главного кадия Стамбула, надзиравшего за порядком  в
городе, и эфенди румелийского беглербега, поставленного для  надзора  за
кадием. Мусульманская душа великого визиря  пришла  в  ужас  от  зрелища
стамбульского дна. На диване Лютфи-паша, воздев руки, восклицал:
   - О шариат! О вера!
   Он  обнаружил,  что   шариат   нарушается   постоянно,   повсеместно,
преступно. В  участке  Коджа  Нишаджи  варили  бузу,  которой  упивались
правоверные. В Псаматье была целая улица, Шаран Сокаи, где  непристойные
танцовщики - кьёоребе - завлекали правоверных в  бузни,  там  же  тайком
продавали пьянящую гамиз ве арак и между пьяницами - о аллах! -  с  утра
до поздней ночи вертелись гулящие женщины! Субаши,  который  должен  был
наблюдать за порядком, возле мечети Эюба укрывал преступников, потаскух,
всюду бесчинство, вино, разврат.
   Сулейман-паша и Хусрев-паша молча  прикрывали  веками  глаза,  то  ли
разделяя возмущение великого визиря, то  ли  пропуская  его  слова  мимо
ушей. Рустем  откровенно  насмехался  над  такой  рачительностью  визиря
Лютфи-паши. Нужно быть последним дураком, чтобы поучать  самого  султана
только  потому,  что  ты  женат  на  его  сестре.  Между  султанами  нет
родственных уз. Имей только голову на плечах! Все знали, что бузу  варят
испокон веков, потому бузни были разрешены султаном и  для  надзора  над
ними выделен шехир субаши. Знали, что по Стамбулу  развозят  в  бурдюках
вино, которое имели право пить и продавать  только  иноверцы,  платившие
султану особый налог.  А  уж  если  человек  платит  налог  и  укрепляет
государство, то пользы от  него  больше,  чем  от  визиря,  подрубающего
ветку, на которой сидит. Рустем привел хадис:  "Бог  сдерживает  большее
число людей благодаря султану, чем благодаря Корану". Но этим  рассердил
Лютфи-пашу еще сильнее.
   - Думаешь, если спишь с султанской дочерью,  тебе  позволено  топтать
все святое? - кричал великий визирь.
   - Да какое там спанье! Не до жены  мне  было,  -  невесело  отшутился
Рустем. - Во время свадьбы гашник так завязал мне шаровары, что я  целый
месяц не мог исполнить свой долг...
   - Я не позволю смеяться в диване!  -  наступал  на  него  разъяренный
Лютфи-паша.
   - Да разве я не знаю, что это грех? Туркам  некогда  смеяться  -  они
должны воевать.
   Лютфи-паша свирепствовал не  только  в  диване.  В  Стамбуле  начался
настоящий ад. Суда, привозившие вино из Мореи и Кандии, сжигали вместе с
экипажем. Пьяницам заливали глотки расплавленным  свинцом.  Жен-изменниц
зашивали в кожаные  мешки  и  бросали  в  Босфор.  Мужчин,  уличенных  в
прелюбодеянии, казнили без суда. Вылавливали  гулящих  и  публично  дико
издевались над ними. Лютфи-паша дошел в своей чрезмерной услужливости до
того,  что  составил  список  прославленнейших  проституток  Стамбула  и
передал его султану. Султан не  верил  собственным  глазам:  Араб  Фати,
Нарин, Карат, Нефесе, Этли Асес, Маруфе Камар, Батаглу Гинич. Как  смеет
этот  человек  утомлять  пресветлые  глаза  падишаха  какими-то  низкими
именами? Может, он перепутал султанский диван с театром  Кара-Гьёз,  где
имам, хатиб, муэдзин и бекчи всегда  собираются  вместе,  чтобы  поймать
неверную жену? Гнев и презрение султана были столь безмерны, что  он  не
захотел даже видеть великого визиря, а передал Хатидже, чтобы она  уняла
своего мужа. Вот тогда Лютфи-паша и набросился с кулаками на  султанскую
сестру, от которой его с трудом оттащили евнухи.
   На диване государственную печать у  Лютфи-паши  отобрали  и  передали
евнуху Сулейману-паше. Рустем стал вторым  визирем.  Лютфи  отправили  в
пожизненную  ссылку,  и  Хатиджа  снова  стала  то  ли  вдовой,  то   ли
разведенной.
   Так в диване оказался только один султанский зять, и с  тех  пор  уже
никто за глаза не называл Рустем-пашу иначе, как только дамат-зять.  Его
возненавидели вельможи,  янычары,  простой  люд  так  же,  как  когда-то
ненавидели  Роксолану,  приписывая  ей  колдовские  чары.  Теперь   злым
волшебником считали уже вчерашнего конюха. Говорили: "Спит на конюшне, а
во сне видит себя  великим  муфтием".  Все  это  доходило  до  него,  он
смеялся: "Не великим  муфтием,  а  великим  визирем.  Переделаем  туркам
пословицу, ибо разве у них не начинается все  с  коня  и  конюшни?  Конь
всегда впереди воза, султан - впереди люда,  следовательно,  султан  как
конь, а конюх если и не впереди султана, то уж рядом  наверняка".  Поэты
писали и распространяли о нем едкие эпиграммы и  сатиры.  Рустем  навеки
возненавидел поэтов и любое письмо  с  укороченными  строчками.  "Пустые
слова чрева не наполнят", - презрительно цедил он сквозь  зубы.  Его  не
любили, но боялись, потому что он никого не щадил, и горе было тому, кто
попадал Рустему на язык. Этот человек не знал доброты, не ведал жалости,
не верил в красоту и, может, в самого бога, знаясь только с шайтанами.
   Султан когда-то обедал чаще всего с Ибрагимом  и  визирями,  потом  с
Хасеки, а теперь стал устраивать обеды с султаншей,  на  которые  каждый
раз  приглашал  кого-нибудь  из  самых  приближенных.  Для   этого   все
придворные должны были собираться перед дверью в покои  Фатиха,  высокие
государственные мужи толпились в узком проходе, наступая друг  другу  на
ноги,  сопя,  потихоньку  бранясь,  обливаясь  холодным  потом   страха.
Кизляр-ага выкрикивал имена тех или других счастливцев, потом с грохотом
закрывал дверь  под  носом  у  всех  остальных.  Даже  визирей  не  всех
выкрикивали, оставляя без внимания то одного, то другого.
   - Ну, кого сегодня забудут? - потирал руки Рустем, пробиваясь вперед,
заранее зная, что без его острот султану и ложка в рот не полезет.
   На обедах присутствовали шах-заде Баязид и Джихангир, которых  султан
еще держал при себе. Иногда приезжал из Эдирне Мехмед, любимец Роксоланы
и Сулеймана,  садился  возле  падишаха,  тонкий,  огненноокий,  нервный.
Посматривал на всех так остро, что умолкал даже Рустем. Селим и  Мустафа
приехали из своих провинций  под  новруз.  Селим  всюду  возил  с  собой
какого-то Мехмета, который взят был в Топкапы еще маленьким,  чтобы  его
наказывать, если шах-заде Селим ленился и не учил Коран.  Так  вот  этот
Мехмет и жил  возле  султанского  сына,  получив  прозвище  "Мехмет  для
битья". За обедом его сажали напротив Селима. Тот бросал в лицо  Мехмету
кости, швырял посуду, хохотал, кричал слугам: "Уберите с глаз  моих  эту
рожу!"
   Мустафа был солидный, холеный, белотелый, держался, будто  султан,  и
Рустем сразу же пустил про него остроту: "Главное не в том, что говорит,
а в том, что он очень красиво шевелит губами, когда говорит".
   Султанский  зять   словно   бы   вознамерился   превзойти   в   своей
безнаказанности любимого Сулейманова шута Инджирличауша,  который  дошел
до того, что однажды подстерег  султана  в  темных  дворцовых  проходах,
бросился обнимать и целовать его,  а  когда  тот  возмутился,  сказал  в
оправдание: "Простите, мой падишах, я думал, это султанша Хасеки!"
   Но ведь Инджирли простой шут, а этот визирь Высокой Порты. Но  что  с
него возьмешь, если он зять? Одним словом, дамат. Ненавидели  за  глаза,
ненавидели и в глаза, но охотно смеялись над его беспощадными остротами.
Лучше смеяться еще до того, пока он что-нибудь скажет, чем потом,  когда
смеяться, может, и не захочется.
   Все надеялись, что Рустем сломает себе  шею  в  первом  же  серьезном
деле, ибо ломались и не такие шеи. А  поскольку  самым  серьезным  делом
считалась для османцев прежде всего война, то и ожидали  с  нетерпением,
когда же  султан  снова  отправится  в  новый  поход  со  своими  новыми
визирями.
   Пока султан сидел в столице, его санджакбеги и великий  капудан-паша,
гроза морей  Хайреддин  Барбаросса  вели  непрерывные  войны  в  Сербии,
Славонии,  Боснии,  против  Алжира,  Прованса,  Венеции,  Португалии   и
Испании. Вместо  одной  большой  войны  Сулейман  окружал  свою  империю
очагами войн маленьких, чтобы его верным акинджиям было где погреть свои
загребущие руки и чтобы они не обрастали жиром лености.
   Мчались в Стамбул гонцы с радостными вестями о победах, плыла добыча,
тысячи  рабов  наполняли  невольничьи  рынки,   безбрежно   и   безмерно
разрасталась империя, но хмурый взор  султана  упорно  сосредоточен  был
только на одной  земле,  которая  привлекала  его,  засасывала,  подобно
дунайской трясине под Мохачем, где он потопил венгерское  войско  с  его
незадачливым королем. Земля эта была  Венгрия.  Земля,  расположенная  в
самом сердце Европы,  казалась  Сулейману  золотым  ключом,  которым  он
наконец отопрет таинственный замок владычества этим континентом, и тогда
османская волна зальет все его  поднебесные  горы,  плодородные  долины,
богатые города, над  которыми  витают  тысячелетия  славы,  богатства  и
красы. Мысленно повторял выдуманный султаном Веледом (но какой же грозно
привлекательный!) хадис: "У меня есть  войско,  которое  я  поставил  на
Востоке и назвал турками. Я вложил в них мой гнев и ярость, и всюду, где
какой-нибудь человек или народ нарушит мои законы, я  напускаю  на  него
турок - и это будет моя месть..."
   Вся вина венгров была в том, что они заняли такую сердцевину земли  и
сделали это задолго до турок, хотя, как  свидетельствовали  предания,  в
седую древность вместе с турками вышли из Турана  в  поисках  счастья  и
простора.
   Поставленный Сулейманом над Венгрией король Янош  Заполья  так  и  не
смог навести порядок в этой расчлененной, растерзанной земле.  Всю  свою
жизнь истратив на упорное продвижение  к  высшей  власти,  Заполья  даже
жениться не смог за свои шестьдесят лет и теперь неожиданно  стал  одним
из желаннейших женихов. Австрийский король Фердинанд норовил  выдать  за
старого Заполью одну из своих многочисленных принцесс, чтобы прибрать  к
рукам всю Венгрию, а с другой  стороны  пристально  следил  за  Австрией
мудрый и осторожный польский король  Зигмунт,  который  успел  опередить
Фердинанда и отдал Яношу Заполье свою дочь Изабеллу в  надежде  ублажить
этим султана и заключить с ним вечный мир.
   Против Запольи взбунтовался эрдельский воевода Стефан Майлат, который
не побоялся самого Сулеймана, укрыв у  себя  два  года  назад  разбитого
султаном молдавского господаря Петра Рареша. По дороге на Эрдель Заполья
смертельно заболел. Полумертвый, узнал он от гонца, что в Буде  королева
Изабелла родила ему сына. Король-неудачник еще  успел  приказать,  чтобы
назвали сына Яношем-Сигизмундом, и послал  канцлера  Стефана  Вербеци  в
Стамбул просить, чтобы султан взял под свою высокую руку малого короля.
   Сулейман принял Вербеци, вопреки своему обычаю, не мешкая, потому что
гонцы, опередив  венгерского  канцлера,  уже  принесли  весть  о  смерти
Запольи. Он сказал, что признает за сыном Изабеллы все  права,  которыми
располагал его отец, когда убедится, что тот в самом деле родился, а  не
выдуман венграми. В Буду был послан  султанский  чауш,  который  посетил
королеву,  и  она,  заливаясь  слезами,  подала  османцу  завернутого  в
шелковые пеленки и меха горностая сиротку-короля. Турок приложил руку  к
груди, упал на колени, поцеловал ногу младенца и во имя великого султана
поклялся, что никто другой, кроме сына короля Яноша,  никогда  не  будет
владеть Венгрией, ибо таково желание аллаха.
   Султан собирал войско для похода в Венгрию. Во  все  концы  помчались
гонцы, извещая спахиев, в султанских оружейнях отливали пушки и  ядра  к
ним, янычары точили сабли, дюмбекчи сушили барабаны, шились тысячи новых
зеленых и красных знамен.  Ничто  не  могло  остановить  страшную  силу,
которую Сулейман намеревался снова двинуть на поля Венгрии, на ее сады и
виноградники. Но тут  с  востока  начали  поступать  тревожные  вести  о
волнениях среди кочевых племен. Племя гермиян возле Ладыка заняло проход
в горах и  грабило  караваны  и  всех  путников.  Туркменские  кочевники
набрались такой  наглости,  что  выкрали  коней  под  Манисой  у  принца
Мустафы, когда тот  выехал  со  своим  двором  на  охоту.  В  Диярбакыре
взбунтовались племена курдов, этих удивительных людей, которые, несмотря
на свою бедность, граничившую с нищетой, никому  не  покорялись,  упорно
добиваясь независимости.
   Получалось так, что в Диярбакыр  для  укрощения  восстания  джимри  -
ничтожного сборища  дикого  люда  -  должен  был  отправляться  один  из
султанских  визирей,  а  поскольку  Рустем-паша  еще  недавно  был   там
санджакбегом  и,  как  видно,  не  сумел  укротить  курдов,  то   самому
последнему дураку было ясно: дамат возвратится туда, откуда прибыл!
   Нескрываемая радость воцарилась даже среди тех, кто никогда  в  глаза
не видел Рустема. На диване равнодушный ко всему Хусрев-паша, страдавший
какой-то неизлечимой болезнью, вяло поинтересовался у Рустема:  "Тебя  в
самом деле  посылают  в  Диярбакыр?"  А  великий  визирь  Сулейман-паша,
заметив, как Рустем глазами ищет щипцы, чтобы  расколоть  грецкий  орех,
зачерпнул полную горсть орехов, набил ими рот, начал разгрызать  зубами,
приговаривая с вытаращенными от удовольствия глазами: "Вот как надо! Вот
как!" Рустему было тридцать  пять  лет,  Сулейман-паше  восемьдесят.  Но
дамат не смутился.
   - Мои кости крепче ореховой скорлупы, - понуро улыбнулся он.
   А сам, собственно, был  уже  подготовлен  к  добру  и  злу:  спишь  с
султанской дочерью - так знай, что придется за  это  расплачиваться.  Из
наслаждения возникает долг. Да еще и неизвестно, где  лучше  -  рядом  с
султаном, который щедр на милости,  но  еще,  наверное,  более  щедр  на
наказания, или же у самого черта в зубах.
   Отправляясь в походы, Сулейман никогда не брал на  себя  командование
войском, каждый  раз  назначал  сераскером  великого  визиря.  Это  было
довольно удобно, потому что все  неудачи  падали  на  сераскера,  успехи
принадлежали султану. С Ибрагимом он испытывал больше неудач, чем побед,
Аяз-паша так и не возглавил  войско  ни  разу,  Лютфи-паша,  готовясь  к
званию великого визиря, пробовал проявить свои способности в  походе  на
остров Корфу, но, кроме позора, не добыл ничего. Теперь, судя по  всему,
сераскером должен был идти на Венгрию престарелый  евнух  Сулейман-паша,
который всю свою долгую и мрачную жизнь провел на Востоке, был коварным,
хищным, кровожадным,  но  еще  ни  разу  не  сталкивался  с  рыцарством,
открытым почти до самозабвения, и отвагой не слепой,  не  фанатичной,  а
просветленной разумом и любовью к родной земле. И хотя никто не верил  в
таланты старого толстого евнуха, но говорилось о нем сочувственно,  даже
с уважением, потому  что  он  своей  толстой  тушей  заслонил,  оттеснил
ненавистного дамата и тому уже не было  места  рядом  с  падишахом.  Так
пусть уезжает туда, откуда приехал,  пусть  погибнет  в  голых  курдских
горах, среди острых камней и пропастей, где вытанцовывают его  братья  -
шайтаны.
   Вот тогда позвала Рустема к себе султанша Роксолана.
   С тех пор как он стал султанским зятем -  даматом,  еще  ни  разу  не
оставался с глазу на глаз с всемогущей султаншей, хотя и думал об  этом,
потому что она была здесь,  кажется,  единственным  человеком,  которого
побаивался, в особенности памятуя о своей  неуклюжей  старательности  на
пожаре. Из-за него погиб тогда молодецкий  Байда,  и  Рустем  знал,  что
Роксолана никогда не простит ему этой смерти. Все можно  возместить,  но
смерть - чем ты ее возместишь? Хотя и сказано, что у мертвых ни  друзей,
ни товарищей, но по всему видно, что султанша навсегда  приняла  в  свое
сердце этого Байду, не спрашивая даже его согласия, так как был для  нее
живым воплощением навеки утраченной родины. Соловей  будет  вздыхать  по
отчизне даже в золотой клетке. Это он, Рустем, мог забыть и род свой,  и
землю, променяв все бог весть на какие  выгоды,  успокоившись  от  одной
мысли, что две бараньи головы не сваришь в  одном  горшке.  Но  ведь  не
равняться же ему с этой вельможной женщиной,  загадочно-недоступной  для
всех, всемогущей, как сам султан, но в то же время нежной, как солнечный
луч, и чуткой, как влюбленный соловей.
   Неуклюже, боком, задевая за косяки своим жестким  от  золотого  шитья
визирским  халатом,  чуть  ли  не  отталкивая  неотступного   кизляр-агу
Ибрагима, втиснулся Рустем в маленький покой Фатиха,  почти  задохнулся,
увидев на белом  атласном  диванчике  Роксолану,  закутанную  в  пестрые
шелка, опасаясь, как бы ее нежная шея не сломалась под  тяжестью  пышных
золотистых волос и драгоценных  украшений  на  них.  Мгновенно  упал  на
колени и так пополз по коврам, когда же поднял перед  султаншей  голову,
то увидел, что здесь есть еще кто-то. Рядом с  ним  был  еще  человек  в
странном, вызывающе богатом одеянии, такой же молодой,  как  Рустем,  но
намного  более  ловкий  и  грациозный,  с  пышными  янычарскими   усами,
остроглазый, красивый.
   - Знаешь Гасан-агу? - спросила султанша.
   Рустем наклонил упрямую голову. Еще бы не знать! Простой янычар, спас
султаншу во время бунта,  в  награду  получил  звание  янычарского  аги,
которое дается  ценой  великой  крови,  затем  было  выдумано  для  него
какое-то особенное звание личного посланника султанши, стал  аталиком  -
воспитателем шах-заде Баязида.  С  султанского  ложа  в  жены  ему  была
подарена белотелая одалиска, что, по мнению Рустема, не  было  такой  уж
радостью, ибо это все равно что жениться на белой корове. Если бы это не
при султанше, визирь непременно прищурил бы глаз и поиздевался над  этим
янычариком: "Ну как, уже отелилась твоя белая корова?" Но  здесь  должен
был молчать и изо всех сил выказывать внимание и покорность.
   - Гасан, - спокойно промолвила Роксолана, - подай ему вон то.
   Гасан-ага неторопливо взял с  низенького  столика  небольшой  свиток,
замотанный в  зеленый  шелковый  платок,  подал  Рустему.  С  надлежащей
почтительностью, нужно сказать, но к кому -  к  визирю  или  к  султанше
прежде всего? - Рустем держал свиток и не знал, что с ним делать.
   - Разверни, - велела Роксолана.
   Он долго разматывал платок, путаясь в тонком шелке своими костлявыми,
более  привычными  к  ремням  пальцами.  Размотал  -  бумаги.   Какие-то
послания,  грамоты.  Дорогая  бумага,  дорогие  чернила,  печати.  Молча
взглянул на султаншу. Что это такое?
   - Почитай, - снова велела она.
   Рустем пошелестел одной грамотой, другой,  третьей.  На  всех  печати
шах-заде Мустафы. Письма к санджакбегам Сиваса, Диярбакыра, Болу, Коньи.
Сплошь из вопросов. Какие изменения приветствовали бы в империи? Как  вы
относитесь ко мне? Будете ли  верными  мне?  Против  кого  прежде  всего
необходимо направить силу исламского войска? Что вы думаете о чужеземцах
в Стамбуле?
   Все это трудно было взять в толк даже Рустему с его острым  умом.  Он
растерянно взглянул на султаншу.
   - Читай еще, - велела она.
   Он продолжал читать. Мустафа спрашивал у начальников племен  минбаши,
какое им необходимо оружие. Писал янычарам в  Стамбул