л допустить янычара. Его привели капиджии, держа  крепко
под руки. Он хотел упасть на колени, они продолжали держать его так, что
он повис у них на руках.
   - Что тебе? - сурово спросил султан.
   Янычар завертел головой, показывая, что не может говорить при всех.
   - Подойди, - велел Сулейман.
   Капиджии подвели янычара к султану.
   - Ну? Говори!
   Гонец нагнулся к султанову уху, зашептал торопливо:
   - Мой падишах, сегодня ночью янычары ворвутся в Баб-ус-сааде и  убьют
ее величество султаншу Хасеки.
   - Как зовешься?
   - Коджа Гасан.
   - Какой же ты коджа? Усов еще нет!
   - Так прозван. Драгоманом в своей орте.
   - Будь со мной!
   Султан велел плыть к причалу у садов гарема. В такой торопливости его
еще никто не видел. Забыв о достоинстве, почти спрыгнул с барка, не стал
ждать, пока подадут коня, с ближайшими телохранителями бросился в серай.
Там велел немедленно поставить перед ним янычарских аг,  всех  тех,  кто
возглавлял непокорных. Гасану еще раз повторил:
   - Будь тут с дильсизами!
   Что-то происходило с султаном непонятное и недоброе. Когда  уверенные
в своей силе янычары  золотого  обруча,  опора  и  угроза  трона,  важно
потряхивая своими перьями, вошли в приемный покой, ожидая,  что  падишах
бросится им навстречу, назовет сыновьями и братьями, осыплет обещаниями,
станет льстить им и унижаться, он действительно бросился  им  навстречу,
выхватил кинжал и на  месте  заколол  трех  самых  старших,  выступавших
впереди. И хотя  неожиданность  превосходила  все  виденное  даже  этими
бывалыми людьми, задние  не  растерялись,  двое  сразу  же  кинулись  на
Сулеймана - один с оголенным ятаганом, другой с натянутым луком, но  еще
быстрее прыгнул между ними и султаном  Гасан,  схватил  обоих  за  руки,
крикнул:
   - Мой султан, бегите!
   А тем временем дильсизы встали стеной  между  султаном  и  янычарами,
Сулейман без промедления скрылся в соседнем покое, только там вспомнил о
молодом янычаре, который уже дважды сегодня спасал его честь и жизнь,  и
послал за ним. Не надеялся, что  тот  еще  жив,  и  обрадовался,  увидев
Гасана живого и невредимого, сказал ему:
   - Пойди и объяви, что уже сегодня будут  розданы  всем  двести  тысяч
дукатов из державной казны. Еще объяви, что назначаю  тебя  агой  вместо
убитых. И пусть немедленно выдадут всех зачинщиков.
   Получив  деньги,  янычары  спокойно  наблюдали,  как  палачи-джеллаты
сажают на колья их товарищей. Никто не выдал ни валиде,  ни  кизляр-агу.
Умирать привыкли молча. Правда, великий муфтий пришел к султану и  долго
и  запутанно,  ссылаясь  на  Коран,  говорил  о  необходимости  избиения
нечестивых, о  священной  войне,  завещанной  пророком,  но  султан  без
надлежащей почтительности слушал шейх-уль-ислама  и  пожелал  узнать,  о
каких неверных ведет речь глава мусульман. Не о тех ли, которые  держали
в своих руках крепости Белград и Родос и которых он разбил и  уничтожил,
выполняя завет своих предков? Или, может, о жалких  кызылбашах,  которых
разгромил славный султан Селим и которые теперь боятся  поднять  голову,
ожидая своей очереди?
   - Но ведь презренные кызылбаши, которых еще при султане Селиме  взяли
в услужение к правоверным, до сих пор оскверняют нашу веру и нашу землю!
- воскликнул муфтий.
   - Дайте фетву об  их  избиении  там,  где  их  найдут,  мой  духовный
наставник, - сразу пошел ему на уступку султан,  не  желая  ссориться  с
этим всемогущественным человеком после погрома, учиненного янычарами,  и
хорошо понимая, что без  жертв  все  равно  не  обойтись,  нужно  только
выбирать наименее  болезненные.  Он  знал,  что  весь  Стамбул  полнился
криками о враждебных эджнеми - чужеземцах,  знал,  что  имелись  в  виду
прежде всего самые близкие ему люди - султанша Хуррем и  великий  визирь
Ибрагим,  визири  Мустафа-паша  и  Аяз-паша,  украинка,  грек,   босняк,
арбанас, - сознательно или случайно собрал их Сулейман вокруг  себя,  но
не имел намерения поступиться ими  ни  перед  разъяренными  толпами,  ни
перед этим великим законником.
   - С вашего благословения, мой учитель, - почтительно молвил султан, -
я  нынче  же  составлю  письмо  молодому  шаху   Тахмаспу,   такому   же
вероотступнику, как и его отец Исмаил. Он ждет, чтобы я поздравил его со
вступлением на престол, - я скажу ему все, что мы думаем о нем и  о  его
презренных кызылбашах.
   Сулейман велел позвать писца и, медленно смакуя с муфтием  шербет  из
драгоценных чаш, стал  диктовать  послание  молодому  шаху.  Напомнил  о
славных походах своего непобедимого войска, когда горел камень  и  трава
была вбита обратно в землю и две крупнейших  крепости  населенной  части
земли - Белград и Родос - склонились перед силой османского оружия,  так
что домы гяурских идолов превратились в храмы ислама. Теперь настал  его
черед.
   - "Но прежде, чем волны моего войска,  -  смакуя  вместе  со  сладким
напитком каждое слово, произносил не спеша султан, - высокие, как  горы,
зальют твою землю, опустошат твою державу  и  вырвут  с  корнем  поросль
твоего рода, сними с головы корону и надень  вслед  за  своими  предками
колпак, чтобы, как дервиш,  смириться  со  своей  судьбой,  укрывшись  в
закутке покорности. Если придешь на мою Высокую Порту и попросишь  кусок
хлеба, подам тебе. Ничего не утратишь, кроме своей земли. Если же будешь
упрямым в своем фараонском чванстве  и  пойдешь  путем  ложным,  то  без
промедления с бряцанием оружия, со свистом  стрел  и  громыханьем  пушек
донесется до моего слуха весть о твоей гибели.  Можешь  спрятаться,  как
муравей, в норку или взлететь высоко в небо,  как  птица,  я  постараюсь
везде тебя найти и очистить мир от твоего подлого присутствия".
   Это письмо впоследствии поместил в своей  истории  хронист  Сулеймана
Джелал-заде, который тогда еще был с  Ибрагимом  в  Египте,  прослеживая
каждый государственный шаг великого визиря.
   Ненависть как плод - когда дозреет, должна упасть.  Султан  подставил
свою всемогущую руку, защищая головы самых близких ему людей, но  должен
был пожертвовать другими.
   Фетва великого муфтия  была  прочитана  во  всех  мечетях.  Кызылбаши
объявлялись вне закона, ислама и религии, согласно с  Кораном  и  сунной

разрешалось убийство, грабеж  имущества,  сожжение  и  разорение  полей,
строений, садов неверных. Без ссылки на Коран фетва  не  имела  законной
силы, поэтому шейх-уль-ислам приводил слова этой  книги,  в  которой  не
было ни единого упоминания о любви, зато чуть ли не все  суры  исполнены
были  призывами  к  ненависти  и  вражде:  "О  вы,  которые   уверовали!
Сражайтесь с теми из неверных, которые близки вам. И пусть они найдут  у
вас суровость", "И убивайте их, где встретите..."
   Несчастных убивали спящими и в дороге, старых и малых, на молитве и в
поле, убивали без жалости, без ненависти и без страха, ибо  убийство  по
приказу - это не преступление и приказ об убийстве тоже не преступление,
виновными будут только убитые - так желает аллах.
   К Хуррем ночью  прибежала  молоденькая  одалиска  Шаммама  -  Дынька,
жалась дрожащим телом к ногам молодой султанши, в ужасе всхлипывала:
   - Моя султанша, они убьют и меня! Они убивают всех моих  единоверцев,
у них нет жалости, они придут и сюда...
   - Успокойся! Разбудишь моих детей,  -  почти  сурово  прикрикнула  на
персиянку Хуррем. - Не надо бояться смерти. Она  догонит  того,  кто  ее
боится, даже если он забежит на небо. А  сюда  не  придут.  Должны  были
прийти, чтобы убить меня, но ведь не пришли? Так почему бы  пришли  ради
тебя?
   - Убить? Вас? Моя султанша, разве такое возможно?
   - Тут все возможно.
   Уложила Шаммаму спать в  своем  покое.  Еще  одна  живая  душа  возле
детских душ - и уже как-то легче. Смерти для  нее  не  могло  быть,  ибо
смерть - это тело, а тело  уже  давно  было  отдано  в  жертву,  оно  не
существовало, не принадлежало ей. Когда рушится дом, что  делать  в  нем
хозяину? Как она жила в эти страшные янычарские дни? Очищалась ужасом  и
жалостью к себе.
   А тем временем великий визирь Ибрагим, далекий от стамбульских угроз,
хозяйничал в Египте.
   Он усмирил непокорных, выпустил из  темниц  должников  (ибо,  сидя  в
темнице, долг свой не возвратят  вовеки),  открыл  имареты  для  бедных,
обновил джамию Халифа Омара, под  присмотром  опытного  в  стяжательстве
Скендер-челебии была переписана вся  земля  до  малейшего  клочка  и  ее
население и все обложено податями, в цитадели были сооружены  две  новых
башни для хранения государственных денег.
   В начале сентября Ибрагим в невиданной, неимоверной пышности вернулся
в Стамбул. Ему навстречу на четыре дня пути выехали визири  Мустафа-паша
и Аяз-паша и передали дар султана - арабского коня  в  сбруе  на  двести
тысяч цехинов. Ибрагим подарил султану золотую шапку такой  же  цены,  с
бриллиантом на ней в пятьдесят восемь каратов. С  собой  великий  визирь
привез из Египта и Сирии миллион  дукатов,  которые  помог  ему  собрать
Скендер-челебия, по-прежнему остававшийся ближайшим советником Ибрагима,
хотя после женитьбы на султанской сестре Ибрагим и отстранил от себя его
дочь Кисайю, выдав ее за помощника дефтердара Хусейна-челебию.
   В Стамбуле смеялись:
   - Султан Селим ел деревянной ложкой и ходил в янычарском джюббе, зато
привез из  Египта  три  миллиона,  а  грек  приехал  весь  в  золоте,  в
сопровождении тысячи пажей в золотых шапках, а в Эди-куле  положил  лишь
миллион.
   Сулейман видел: войско нужно вести из Стамбула. Ибо  если  не  ведешь
войско на врага, оно обращает свою силу против тебя.
   За пять дней до прибытия из Египта великого  визиря  султанша  Хуррем
родила третьего сына. Мальчик был смуглый, походил  на  своего  великого
отца,  над  пупком  у  него  повитухи  обнаружили  крошечную  родинку  и
обрадованно провозгласили: "Будет великим  человеком!"  У  Османов,  где
трон наследовал старший из мужских потомков, уничтожая  всех  остальных,
такое пророчество было чуть ли не святотатством, но что  могли  поделать
мудрые повитухи, видя перст божий?
   Назван был мальчик Баязидом  -  в  честь  Сулейманова  деда,  султана
Баязида, а также в честь Баязида Молниеносного.

ЖЕНЩИНА

   И когда к двадцати годам родила Сулейману трех сыновей и дочь,  когда
победила всех соперниц и поднялась над  гаремом,  когда  преодолела  все
преграды, зловещую силу и даже самое себя, - тогда появилась у Роксоланы
мысль о величии.
   Ей выпало жить в век  титанов.  Микеланджело  и  Леонардо  да  Винчи,
Тициан и Дюрер, Лютер  и  Макиавелли,  Мюнцер  и  Мор,  Челлини  и  Босх
открывали это столетие гениев, а замкнуть  его  должны  были  Монтень  и
Рабле, Сервантес и Шекспир. "Мы постоянно видим, - писал Вазари,  -  как
под воздействием небесных  светил,  чаще  всего  естественным,  а  то  и
сверхъестественным путем, на людские тела проливаются наивысшие  дары  и
что иногда одно и то же тело бывает с чрезмерностью  наделено  красотой,
привлекательностью  и  талантом,  вступающими  одно  с  другим  в  такое
соединение, что куда бы ни обращался такой человек, каждое его  действие
столь божественно, что, оставляя позади себя всех  остальных  людей,  он
являет собой нечто словно бы дарованное богом, а  не  созданное  людским
искусством..."
   Кто из смертных  имел  дерзость  сравняться  с  титанами  и  кто  мог
сравняться? И могла ли  замахиваться  на  величие  неведомая  девушка  с
Украины, жестоко брошенная в рабство, лишенная свободы? Если и впрямь на
кого-то проливались небесные дары, то ей суждены были разве что  неверие
и отчаянье. Если благодаря сверхъестественному  напряжению  души  сумела
она в рабстве добыть себе свободу, то это была пока что только свобода в
любви. Казалось бы, что может быть  выше  для  женщины,  чем  свобода  в
любви? Но ведь вся она держится на зависимости, вновь  повергая  тебя  в
рабство, правда, добровольное, сладостное, но все  равно  рабство,  а  в
рабстве не может быть величия.
   Тысячи раз представляла себе Роксолана свою смерть, когда за  вратами
серая зверствовали янычары, прижимала к  груди  крохотных  своих  детей,
умирала вместе с ними, только теперь познав истинный ужас.
   И когда уцелела,  воскресла,  родилась  вновь,  то  родилась  уже  не
Хуррем, а только Хасеки и Роксоланой. Должна была занять в своем времени
место не какое-нибудь, а высокое. Не страшась сияния гениев, не  склоняя
головы перед могуществом повелителей века, один из которых хвастал,  что
в его владениях никогда не заходит солнце,  а  другой,  которого  должна
была любить, ненавидя, и ненавидеть, любя, прозван был за  свои  великие
победы над миром Великолепным. А еще ведь были в те времена  и  женщины,
побуждающие  к  состязанию   красотой,   умом,   несокрушимостью   воли,
врожденным даром.
   Даже в страшном мусульманском мире  промелькнула  неугасимой  звездой
поэтесса Михри-Хатун, которую называли солнцем среди женщин. Родилась  и
жила она  в  Амасье,  не  захотела  стать  рабыней  ни  в  чьем  гареме,
исповедовала  свободную  любовь,  сама  выбирала  любовников  при  дворе
шах-заде Ахмеда, погибшего впоследствии от руки своего  жестокого  брата
Селима. Удивительная женщина! Поднялась над миллионами рабынь, воспевала
свободную и вольную любовь, мечтала о мужчине, готовом пожертвовать даже
жизнью ради любви:

   Коль ты влюблен, то на пути любви
   Не сберегай ты честь и стыд.
   Приложи все старанья и на этом пути
   Отдай даже душу, а не то потеряешь любимую.

   Поэтесса не скрывала своих увлечений. Имена ее любовников становились
известны всем: законник Муайед-заде, поэт Гувахи, сын поэта Синана-паши,
Искандер  Челеби.  Этой  необыкновенной  женщины  боялись   даже   такие
талантливые люди, как поэт Иса Неджати.  Жизнь  царедворца  научила  его
осторожности и предусмотрительности  в  выборе  друзей  и  в  проявлении
симпатии, а тут вдруг какая-то неистовая женщина, бросившая  вызов  миру
ислама, пишет назире на его поэзии! Обиду и злость он вылил в  обращении
к Михри-Хатун:

   О ты, пишущая назире на мои стихи,
   Не сходи с пути пристойности и приличия!
   Не говори: вот в размере и рифме
   Мои стихи стали подобными стихам Неджати.
   Хотя и из трех букв состоят два слова,
   Но разве одно и то же в действительности
   порок и талант?

   Могла ли  эта  женщина  обращать  внимание  на  чьи  бы  то  ни  было
запугивания? Страсть была для нее превыше всего,  она  жила  страстью  и
ради страсти. Когда Искандер Челеби  бросил  ее,  поэтесса  послала  ему
вслед строки:

   Зарыдаю ль, о друг, я в разлуке с тобой,
   Небеса и земля содрогнутся тогда,
   Коль заплачу в тоске по тебе я порой,
   Мои слезы затопят весь мир, как вода.

   Словно  бы  перекликаясь  с  Михри-Хатун,   отзывалась   из-за   моря
венецианка Гаспара Стампа, умершая преждевременно от безнадежной любви к
графу Коллальтино ди Коллальто. И хоть Гаспару Стампа приравнивали  даже
к Петрарке, но какая же страдальческая ее муза рядом с бунтарской Михри:

   Мое бунтарское сердце, синьор мой, ушло с тобою.
   Амура винить могу ли, что стал ты моей судьбою!
   Бегут к тебе мои слезы, летят к тебе мои вздохи,
   Они, как друзья, друг друга поддержат в дальней дороге.
   А если они погаснут, те чистые самоцветы,
   Тогда узнаешь, любимый, что меня уже нет
   .

   Хуррем тоже писала стихи. Бились в ее душе тысячи песен,  стояла  над
бездной, заглядывая туда, теперь могла заглянуть и на небо.  Для  Европы
вельможная женщина-литератор была в те времена явлением обычным.  Сестра
короля   Франции   Франциска   Первого   Маргарита   Наваррская    своим
"Гептамероном" навеки вошла в  литературу.  Стихи  шотландской  королевы
Марии  Стюарт,  полные  любовной  страсти   к   графу   Босуэллу,   были
использованы для обвинения ее в  заговоре  и  убийстве  законного  мужа.
Виттория Колонна, дочь великого коннетабля королевства  Неаполитанского,
благодаря своим стихам сблизилась с самим Микеланджело, а  правительница
небольшого Корреджио Вероника  Гамбара  тонкой  лестью  в  своих  стихах
завоевала благосклонность папы Климента и императора Карла.  Но  то  уже
было при европейских дворах, где женщины если еще и не благоденствовали,
то уже начинали  царствовать,  где  становились  всемогущими  регентшами
престола, как Екатерина Медичи во Франции, а то и королевами,  как  дочь
Генриха VIII английского Елизавета. В мире ислама  такая  женщина  могла
вызвать даже не удивление, а осуждение  и  проклятие.  Может,  Роксолана
была первой из османских султанш, которая отважилась писать стихи? Ну  и
что же? Не боялась ничего и  никого,  несмелые  ее  стихи,  единственным
читателем коих предполагался султан,  были  как  бы  испытанием  для  их
любви. Каждый день посылала Сулейману в  Эдирне  коротенькие  письма,  в
которых жаловалась на разлуку и одиночество.

   Я была собеседницей скуки и тоски и полонянкой отчаянья.
   Я зажигала факелы печали на всех путях ожидания.
   Ежедневно птица Рох летела на небесном просторе желания.
   Надеясь, что какой-нибудь голубь принесет от вас весть
   Или же облачко прольет благодатную каплю на долину жажды.

   Сочиняла стихи о своем султане:

   Ты сизый сокол с гор
   В просторе бескрайнем.
   В ущельях гнездо от взглядов скрываешь.
   Летишь под небеса, одинокий и злой,
   И добычу на вершинах хищно раздираешь.

   Между бездной и небесами  была  земля,  и  на  той  земле  надо  было
утвердиться. Поначалу уверена была: детьми! Родить султану сыновей, дать
наследников, стать их матерью, матерью этого чужого и враждебного трона.
Как   королева   Бона,   родившая   польскому   королю   Зигмунту   сына
Зигмунта-Августа, как Елена Глинская, давшая московскому Великому  князю
Василию Ивановичу сына Ивана,  который  впоследствии  станет  знаменитым
царем Иваном Грозным.
   Елену Глинскую Великий князь московский Василий  взял  себе  в  жены,
прожив двадцать один год с бездетной Соломией Сабуровой и отправив ее  в
конце концов в монастырь. Моложе Василия  на  двадцать  пять  лет,  дочь
литовского князя  Елена  быстро  прибрала  к  рукам  старого  правителя.
Заставила его, нарушая обычаи, сбрить  бороду,  отстраняла  от  двора  и
заключала  в  темницы  родовитых  бояр,  после  смерти   Василия,   став
правительницей при малолетнем Иване, позорила царское  ложе  с  боярином
Овчиной; младшего брата Василия, Андрея  Старицкого,  велела  бросить  в
тюрьму, надев на него железную шапку. Даже дядю своего Михаила Глинского
сгноила в  темнице,  словно  бы  мстила  за  попранную  свою  молодость.
Кажется, и умерла вскоре после этого не  своей  смертью,  а  отравленная
подкупленными людьми, как это водилось в те  времена,  по  крайней  мере
такого мнения придерживался  посол  австрийского  императора  Фердинанда
Сигизмунд Герберштейн, посетивший Стамбул после того, как дважды побывал
в Москве.
   Королева Бона  прибыла  в  Польшу,  когда  крымский  людолов  вез  из
Рогатина маленькую Настасю продавать на рабском торге  в  Кафе.  Вызвала
удивление и восторг своими золотистыми волосами и черными бровями, а еще
резными сундуками - касонье, в  которых  привезла  воистину  королевское
приданое:  115  сорочек,  расшитых  шелком,  96   чепцов,   52   платья,
неисчислимое количество цепочек, застежек, ниток  жемчуга,  браслетов  и
перстней. Были там конечно же  и  бриллианты  -  привилегия  правителей,
оправленные  в  золото  изумруды,  придающие  блеск   глазам,   сапфиры,
обеспечивающие нежность кожи, белые кораллы, сохранявшие зубы от  порчи.
Везла Бона в сундуках и книгу своей близкой родственницы Катерины Сфорца
"Как стать красивой", в которой среди других  советов  был  и  тот,  как
добиться светлой окраски волос: мыть в  двенадцати  травах,  главные  из
которых розмарин, ромашка и алоэ, сушить  на  солнце.  Из  Кракова  Бона
переписывалась с элегантнейшей женщиной Италии маркграфиней  Мантуанской
Изабеллой  д'Эсте,  которая  посылала  ей  итальянские  стихи,  описания
новейших танцев,