рата. Ничего и никогда в жизни не увидишь  лучше
и милее, не переживешь уже того, что пережила когда-то.
   Призраки были здесь, а позади все только  настоящее  -  лишь  протяни
руку, а тут обман, ненастоящесть падали  под  ноги,  летали  в  воздухе,
выступали  из  стен,  толпились  в  просмердевших  нечистотами  улочках,
сновали неслышно, как  клубки  шерсти,  а  то  вдруг  прорывались  диким
мяуканьем - то ли кошачьим, то ли дьявольским. Но дьяволами должны  были
быть люди, а  мяукали  кошки,  тысячи  кошек  повсюду,  кошек,  кошечек,
изнеженных и избалованных, безнаказанных и неприкосновенных,  ибо  кошка
была любимым животным их пророка.
   А может, это неизбежная кара за то, что осталось там,  за  морем,  за
степью, за реками и лесами? Может, и не за ее собственные  грехи  -  она
еще не успела их  нажить,  -  а  за  грехи  давно  умерших,  несчастных,
проклятых, заблудших? Нелепость,  нелепость!  Неужели  и  теперь  должна
пугать сама себя, как делал это ее татусь в Рогатине? Батюшка  Лисовский
в пьяном бреду запугивал грехами и грозил карами всем без исключения, он
цеплял грехи ко всему сущему, даже к деревьям и камням, не признавая  их
лишь за самим собой, ибо не мог отличать в своих поступках  грешного  от
праведного, обреченный на постоянное  опьянение  если  не  от  молитв  в
церкви  Святого  духа,  то  от  пива  и  горилки  рогатинских  пивоваров
Квасницы, Якубовича и Роздольского.
   В ее крови были неистовость отца и легкий нрав матери. Гнездилось это
у нее в душе в  таком  беспорядке,  что  даже  строгий  учитель  Иероним
Скарбский, к которому посылал ее Гаврило Лисовский в ожидании  чудес  от
своей единственной дочери, не смог навести  в  той  душе  хоть  какой-то
порядок, а, наоборот, еще больше взбудоражил все то, что до времени было
приглушено, жило только в зародыше, еще  и  не  проклевываясь  к  жизни.
Жертва темных сил, безвременная мученица (как  будто  для  мук  человеку
непременно должно быть определено какое-то  время!),  лишенная  свободы,
которую если еще и сберегла, то разве что глубоко в  сердце  и  в  своей
неукротимости. Щедро одаренная волей к жизни, она не имела  теперь  даже
такой свободы, какой обладала всякая паршивая кошка на улицах Стамбула.
   Пережила утрату матери, которую четыре года назад взяла в  плен  орда
так же, как теперь ее самое, бесследно исчез несчастный отец в  пылающем
Рогатине, пережила собственную смерть или какое-то подобие смерти, чтобы
теперь воскреснуть, как на старенькой иконе в отцовской  церкви  Святого
духа, но не в таинственном сиянии святости, не для поклонений вопящей от
восторга, одуревшей от чуда толпы,  а  для  прозябания  понурого,  почти
животного. Единственное, что она могла, -  это  возвращаться  без  конца
памятью в родной Рогатин, к крутым  тропкам  со  щекочущим  спорышом  по
сторонам, к густому  малиннику  за  раскидистой  грушей,  которая  зимой
грустно чернела среди снегов, а летом накрывала зеленым шатром  чуть  ли
не всю усадьбу Лисовских. И дом свой видела с крутых улиц  Стамбула  так
явственно, словно стояла перед ним,  дом  из  толстых  сосновых  бревен,
просторный, с  окнами  на  высокий  ольшаник,  за  которым  внизу  бежит
Львовская дорога, упираясь возле вала под горой в  Львовские  ворота  со
старым перекидным мостом через ров, а во рву  буйство  лопухов,  лягушки
блаженствуют в вечных дождевых лужах, змей  и  ужей  скапливается  такое
множество, что вот-вот поползут они на Рогатин. Отец Гаврило  Лисовский,
коему не раз приходилось ночевать во рву и  которого  змеи  не  трогали,
словно считая своим, предрекал для Рогатина кару иную, столь же тяжелую,
как для библейских Содома и Гоморры, потому что после этих двух  третьим
городом, который бог хотел убрать с  лица  земли,  был  именно  Рогатин,
спасенный случайно, но от  кары  не  избавленный.  Как  ни  пугал  своих
прихожан пьяненький попик, приношений и пожертвований  на  церковь  было
слишком мало, чтобы держаться батюшке Лисовскому  среди  первых  граждан
Рогатина, а потому на усадьбе вечно хрюкали огромные свиньи, хищные, как
лесные вепри, прожорливые, чавкающие, визгливые. Мама Александра с  утра
до ночи пекла ячменные коржи,  ломала  их  еще  горячими,  замешивала  в
деревянных бадьях пойло, носила, надрываясь, в свинарник тем  ненасытным
тварям, они мгновенно пожирали  принесенное,  грызли  бадьи,  прогрызали
доски загородок,  выставляли  хищные  рыла,  высовывали  длинные  тонкие
розовые языки, заходились в неистовом визге.  Ада,  которым  отец  пугал
всех вокруг, Настася не боялась еще с тех пор, как только стала понимать
слова взрослых людей - видела тот ад ежедневно,  жила  в  нем  вместе  с
несчастной своей матерью.
   Свиней Лисовский продавал на  знаменитой  Рогатинской  ярмарке,  куда
сгоняли тысячи голов скота, овец, свиней, коз, а покупать съезжался  люд
из Галича, Львова, Сандомира, из самой Литвы и  чуть  ли  не  из  Киева.
Батюшку  Лисовского  в  шутку  называл   тот   ярмарочный   люд   "отцом
свинопаственным". Но разве мог он бояться каких-то там  слов,  если  сам
умел пугать людей словами торжественными, загадочными, темными!  Задирал
бородку, раздувал  ноздри,  грозился  сухоньким  пальчиком,  похожим  на
кривую веточку: "Но своемненно паче же реши, не зная сущаго  положеннаго
разума". Мама Настаси не очень  и  тяготилась  своим  каторжным  трудом.
Тоненькая и маленькая, вытаскивала из печи черные казаны, месила колючие
ячневики, обваривала по локти руки в кипятке, и все  это  со  смехом,  в
непостижимой радости, с припевками то веселыми, то грустными,  например:
"Ой, кувала зозуленька, тепер не чувати: ой, де я  ся  не  родила,  мушу
привикати..." А отец  Лисовский  все  грозился  неминуемостью  кары  для
Рогатина и рогатинцев, хотя его маленькая Александра и не была  местной,
а родилась за Прутом, в селе Княж-Двор, где росли  неведомые  рогатинцам
тысячелетние тисы, деревья вечные и оттого словно бы какие-то угрюмые  и
нечеловеческие в своей мощи и красоте. А все дети якобы рождались там от
заезжих  князей,  которые,  охотясь  в  окрестных  пущах,  влюблялись  в
княжедворских девчат  и  оставляли  по  себе  сладкие  воспоминания  той
кратковременной  любви.  Князей  уже  давно  не  было,  а   воспоминания
оставались, и  Александра,  чтобы  досадить  своему  безродному  попику,
называла себя княжной да еще дразнила его тем, что якобы  и  Настася  не
его дочь, поскольку за девять месяцев до ее рождения  по  зимней  пороше
наскочил на рогатинские леса с кавалькадой охотников сам король польский
Зигмунт, и попалась тогда ему на глаза она, Александра княжедворская,  и
понравилась она королю, и... "Королевна! - радостно  восклицал  пан-отец
Лисовский, прижимая к себе маленькую дочку. - Моя доченька -  королевна,
прошу я вас! Она колыхалась у меня в  серебряной  колыбельке,  а  ездить
будет в серебряном возке!"  Серебряная  колыбелька,  по  которой  выбиты
цветы  и  травы,  существовала  лишь  в   пьяном   воображении   Гаврила
Лисовского,  старенькая  же  деревянная  люлька,  в   которой   когда-то
перебирала ножками Настася, валялась среди хлама в темной кладовушке, но
ведь намного веселее и легче жить с легендой, особенно в  таком  городе,
как Рогатин, который и сам возник из легенды. Говаривали, якобы когда-то
Галицкий князь Ярослав Осмомысл охотился тут в древних пущах с  дружиной
воинов своих и полюбовницей Насткой Чагровой, женщиной красивой  и  дико
своенравной. Настка, погнавшись за каким-то зверем, заблудилась  в  лесу
и, совсем уже потеряв надежду на спасение,  вдруг  заметила  гигантского
оленя-рогача, невиданной огненной масти. Олень  тряхнул  рогами,  топнул
ногой, словно приглашая за собой женщину, медленно побежал в чащу,  лишь
высокие рога обозначали его путь, и Настка погнала за ним  своего  коня.
Так и вывел олень ее к стойбищу Ярославову,  упала  она,  заплаканная  и
измученная, в объятия князя, а олень исчез, как дух святой. На том месте
Ярослав велел заложить  церковь  Святого  духа,  а  впоследствии  вокруг
церкви возник город, названный Рогатином в честь того рогатого спасителя
оленя. Может, и дочку свою Лисовский назвал  Настасей  в  память  о  той
далекой Настке, княжеской полюбовнице, хоть та  Настка  была  счастливой
только в легенде, а на самом  деле  смерть  приняла  мученическую  -  на
костре, в который бросили ее жестокие галицкие бояре.
   Ох, какой безалаберный  был  отец  Гаврило!  Исступленно  любил  свою
маленькую женушку и обрек ее на вечную каторгу с прожорливыми  свиньями.
Гордился дочкой, мечтал обучить ее высшим наукам,  хотя  сам  едва  умел
прочитать наизусть две молитвы и не мог отличить псалтырь от требника, и
готов был даже отказаться от отцовства в пользу едва ли не самого короля
польского - только бы все знали, кто растет в доме батюшки Лисовского  и
в этом благословенном и проклятом Рогатине! Да и сам Рогатин, как и  его
беспутный сын  Гаврило  Лисовский,  тоже  стоял  над  столетиями  своего
происхождения и существования какой-то словно бы  раздвоенный:  с  одной
стороны - роскошная княжеская  легенда  о  чудесном  спасении  заблудшей
души, а с другой - почти содомская  легенда  о  Чертовой  горе,  которая
высится  на  восток  от  Рогатина,  точно  мрачный  курган,   насыпанный
нечеловеческой силой на равнине. Потому что рогатинцы хоть  и  построили
свой город вокруг церкви Святого духа,  но,  видимо  помня  о  греховной
связи князя Осмомысла с распутной Насткой, сами пустились  в  распутство
столь тяжелое по тем давним временам, что  бог  разгневался,  призвал  к
себе черта и велел ему засыпать грешный  город  землей,  чтобы  и  следа
никакого  не  осталось.  Черт  набрал  полную   бесовскую   свою   торбу
черной-пречерной земли и понес к Рогатину. Но то ли  заблудился,  то  ли
лень его одолела, но землю он ту не донес до Рогатина - как  раз  в  это
время прокукарекал петух, нечистый испугался, бросил землю, где  был,  и
исчез. На том месте выросла Чертова гора. И теперь каждую весну  детвора
бегала туда рвать горицвет весенний, руту-мяту и синяк  красный,  и  как
упрямо ни перепахивал тропинки Кузьма Смыкайло, поле которого  было  под
Чертовой горой, их протаптывали вновь и вновь в тех же местах, где  были
они испокон века, и отчаявшийся Кузьма, проклиная  всю  бесовскую  силу,
каждую осень  выставлял  свою  землю  на  продажу,  но  никто  не  хотел
покупать, - как ее купишь, если она под самой Чертовой горой!
   Гаврило Лисовский был убежден, что Рогатина не минует предначертанная
ему судьба. "Черт не донес ту гору - бог  донесет!  -  восклицал  он  на
Рогатинском рынке. - Кара! Кара!"
   У него были огненные волосы, пылали пламенем усы и бородка,  кожа  на
лице и на руках тоже была как бы красной, будто он только  что  выскочил
из пекла. Настася унаследовала от своего  отца  огненные  волосы,  а  от
матери ослепительно белую кожу, нежную и шелковистую не только на ощупь,
но и на вид. Красота матери не передалась Настасе, но  девочка  этим  не
печалилась - уже знала, какая морока  с  той  красотой  у  ее  маленькой
мамуси.  Как  ни  изматывалась  Александра  с  батюшкиными  свиньями,  а
выходила в ярмарочные дни или в праздники на  Рогатинский  рынок,  надев
белый, разукрашенный вышивкой сардак ,  обув  красные  сафьяновые
сапожки, выложив на высокую - так и  рвала  сорочку  -  грудь  несколько
ниток кораллов, и мужские взгляды просто липли к ней, а кто  понахальнее
да посамоувереннее, тот откровенно заигрывал. Особенно надоедали  писарь
рогатинский  Шосткевич,  богатый  сапожник,   изготовлявший   сафьяновые
сапожки,  Захариалович  да  еще  голодранец   шляхтич   из   Подвысокого
Бжуховский, здоровенный, мосластый, с  торчком  поставленными  усами,  с
толстенными руками, свисавшими из обтрепанных рукавов кунтуша ,  в  рыжих  от  старости  сапогах,
слишком тесных для  его  огромных  шишковатых  ног.  Лисовский  бросился
как-то защищать жену от настырного  шляхтича,  но  тот  пренебрежительно
отстранил ничтожного попика своею ручищей, процедив  сквозь  зубы:  "Ты,
поп, не вертись у меня под ногами, не то растопчу!"
   - Такой облик должен быть у  дьявола,  -  показывая  на  Бжуховского,
закричал  отец  Гаврило  своей  маленькой  дочке.  -  Доподлинно  такой,
Настася! Знай и помни, дитя мое!
   Если бы! Теперь убедилась, что дьяволы тысячелики. Часто и не знаешь,
где они и какие. Бжуховский был слишком  простецкий  черт.  Не  умел  ни
скрыть своей драчливости, ни хотя бы  приглушить  ее.  Потом  прибыл  от
Сандомирского воеводы, старосты  земель  русских,  шляхтич  Бобовский  с
жолнерами и стал собирать в окрестных селах подати и недоимки. Наскочили
и на Бжуховского, у которого в Подвысоком был  дом,  а  землю  он  давно
пропил и жил то охотой, то грабежом,  коему  открыто  предавался  с  еще
двумя-тремя такими же забубенными головушками, как и он  сам.  Бобовский
стал требовать от Бжуховского, чтобы он уплатил подать, а тот податей не
платил  никогда  и  никому.  И  это  бы  еще  не  беда,  да  шляхтич   в
запальчивости  назвал  Бжуховского  Бруховским,  то  есть  приравнял   к
обычному хлопу-русину. Этого уж простить Бжуховский не смог бы ни  пану,
ни  богу.  На  ночлег  Бобовский  остановился  в  господском   доме   на
Подвысоком, а среди ночи туда ввалились какие-то трое. Слуга  Бобовского
сказал им, что здесь ночует сам пан  шляхтич.  Один  из  прибывших  взял
саблю и канчук Бобовского, вскочил в комнату, где тот спал, и стал  бить
сонного. "Вставай, сукин сын!" Вбежали еще двое, выволокли пана шляхтича
в переднюю  за  волосы,  били  палками,  его  же  собственным  мушкетом,
отливали водой, снова били. Бжуховский, который тоже прибыл на расправу,
кричал из сеней: "Бейте хорошенько,  только  не  грабьте!  Пусть  знает,
какой ему  хлоп  Бжуховский!"  Кто-то  выстрелил  Бобовскому  в  голову.
Обмазали мертвому лицо его же собственным дерьмом, ничего  из  вещей  не
взяли. А слуге сказали: "Скажи - убили его за то, что с паном Бжуховским
обошелся как с хлопом, а не как с шляхтичем. Чтобы все знали и помнили!"
   - Мог бы и  тебя,  татусю,  вот  так  же  убить  этот  Бжуховский,  -
испуганно говорила Настася отцу, - за мамусю вот так бы и убил!
   - Меня бог хранит! - выпячивал грудь батюшка. - Божья ласка  нисходит
на праведных, а всех грешников  ждет  геенна  огненная!  Бжуховского  же
первого!
   Но, видимо, геенна огненная была  приготовлена  для  всего  Рогатина,
потому что не проходило и трех-четырех лет, как на город нападали черные
силы, жгли, грабили, убивали, забирали  в  плен  всех,  кто  не  успевал
укрыться в  лесах  возле  Гнилой  Липы  и  за  Чертовой  горой.  Батюшка
Лисовский, несмотря на постоянное пребывание под  хмельком,  всякий  раз
избегал со своими домашними погромов, скрывался в дальнем лесу у  Гнилой
Липы, куда убегали через Львовские ворота, потому что черные силы всегда
врывались в город через ворота Бабинецкие или Галицкие. Мама Александра,
как бы предостерегая дочку, напевала ей уже  не  веселые  и  беззаботные
песенки, а  песни  такие  же  страшные,  как  набеги  чужеземцев  на  их
несчастный город: "За синiм морем, над  новим  двором,  Настася  сорочку
шиє. Шиє, вишиває i на двiр поглядає. "Миколайчику, братику, що там  так
синiє? Ци ратаєньки орють,  ой,  ци  волики  пасуть?"  -  "Ой,  Настасю,
сестро, не ратаєньки iдуть i не волики пасуть,  оно  по  тебе,  Настасю,
туроньки iдуть". - "Ой, Миколайку, братику, найми же ти кухароньку, а  я
сховаюся пiд дев'ятеро дверей, пiд  десятий  замок".  Наїхали  туроньки,
стали Настасю шукати... Настасина хустонька, но  не  Настасина  голiвка;
Настасинi пацьори, но  не  Настасина  шия;  Настасина  суконька,  но  не
Настася сама; Настасинi  панчошки,  но  не  Настасинi  ножки,  Настасинi
черевички, но не Настасин хiд. Стали  дверi  ламати,  Настасю  добувати;
дев'ятеро дверей зламали i Настасю достали..." И  плакала  мама,  словно
предчувствуя долю и свою, и своего дитятка.
   Где-то в далеких краях жили страхи, мор падал на  людей,  сотрясалась
земля.  Сам  султан  турецкий  Баязед,  боясь  землетрясения,  вышел  за
каменные стены Царьграда, жил в шатре на поле, а в Царьграде рухнули три
башни, разрушился дворец Константина Великого, сотрясало землю в Тракий,
Боснии, Далмации и даже в близкой Валахии. Кара на людей, а за что?
   Настася была еще совсем маленькой, когда напали  на  Рогатин  валахи.
Грабили и жгли, как татары и турки, вывезли из  Рогатина  все  ценности,
даже сам польский  король  разгневался  и  заставил  волахского  воеводу
Стефана вернуть награбленное, и среди всего другого были возвращены  все
ценные книги,  также  и  серебро  из  церкви  Святого  духа;  хотя  отец
Лисовский, не зная грамоты, не  мог  составить  описи  всего  церковного
имущества, но помнил все так, что с его слов была составлена бумага,  по
которой валахи и вернули украденное. А было там три  чаши  позолоченных,
три белых, всего чаш восемь, а в них серебра шестнадцать гривен и пять и
пол-лута  ,  а  еще  кресты,  кадильницы,  лампады,
пожертвования - на сорок три гривны и тринадцать  лутов  серебра.  Кроме
того, Евангелий в оправе три,  служебников  в  оправе  три,  Псалтырь  и
Часослов, Триодь цветная, октоих да  еще  четыре  книги,  названий  коих
запомнить он не в силах, ибо великой мудрости книги. Надеялся, что дочка
выучится грамоте, постигнет все известные и доступные в Рогатине науки и
тогда прочитает те редкостные книги, которые собрались в его  церкви  за
много веков.
   У священника Ивана  Теребушка  училась  Настася  читать.  Теребушкова
наука обошлась Лисовскому в целую свинью. "Свинью целую положил на  свою
Настасю,  прошу  я  вас!"  -  восклицал   отец   Гаврило.   Он   плакал,
растроганный, глядя на  свое  теперь  уже  ученое  дитя.  "Малжонка  моя
верно-милая уродила мне со мною сплодженую дочку панну Настасю, первую в
городе моем, которая во всем теле своем, тако в лице, яко  и  в  знаках,
которые у меня, притрафила и уродила". Но в пьяном хвастовстве,  попирая
собственное достоинство, упорно величал дочку королевной,  а  достаточно
ли для "королевны" мизерной  науки,  почерпнутой  у  Теребушка?  Еще  бы
набраться ей и добрых обычаев да наук высоких, а дать все это в Рогатине
мог единственно викарий Иероним Скарбский. Когда же отец Гаврило сунулся
к викарию, тот заломил цену уже не в  одну  свинью,  а  в  целых  шесть.
"Шесть свинок за науку его латинскую! -  потрясал  маленькими  кулачками
отец Лисовский. - За язык славянский свинью  одну,  а  за  латину  целых
шесть?  А  язык  же  славянский  правдой  божьей  основан,  построен   и
огражден-есть,  в  латинском  же  только  лжа,  поганская   хитрость   и
фарисейство сидит, почивает и обладает!" Но кто же еще  в  Рогатине  мог
похвалиться тем, что положил на всю науку для  своего  дитятка  одну,  а
потом целых шесть откормленных свиней? И  мог  ли  уберечься  от  искуса
похваляться таким деянием на протяжении всей своей жизни батюшка Гаврило
Лисовский? Ведь и оправдание было под рукой. Ибо разве  же  проживешь  с
одним Часословом? Без латыни не  поймешь  ни  судьи,  ни  стряпчего,  ни
посла. И Настася стала  ходить  на  усадьбу  к  викарию  Скарбскому.  Он
ошеломил маленькую девочку огромностью своих знаний, суровостью ума. Его
небудничность поражала и  оглушала.  Одевался,  как  никто  в  Рогатине,
высокий, тонкошеий,  с  грустными  темными  глазами,  с  тихим  голосом,
равнодушный к мирским утехам, далекий от мелочей  и  суеты,  он  поразил
Настасю в самое сердце, и она  влюбилась  в  него  не  так,  как  доныне
влюблялась в сопливых мальчишек,  с  которыми  носилась  босиком  то  на
Чертову гору, то в отцову церковь разглядывать причудливые древние иконы
с бородатыми святыми.
   Мордастая Урсуля, дочка городского слесаря Блазея Зебриновича,  узнав
про Настасину влюбленность, безжалостно высмеяла подругу:
   - Да ведь тот Скарбский ни на что не способен!
   - Как это? - возмутилась Настася.
   - Еще и голомор